Церковно-религиозная педагогия
Каптерев П. Ф.
Педагогические идеалы
Для создания сколько-нибудь самобытной педагогической системы в древней России не было благоприятных условий. Самостоятельная педагогическая деятельность предполагает уже значительно разрыхленную и обработанную, культурную почву. Такой почвы не было в древней России, в ней не завелись еще науки и искусства, без которых самостоятельная педагогика существовать не может, которые служат основой сколько-нибудь разумной и планомерной педагогической деятельности. Для удовлетворения назревавшей потребности в воспитании детей приходилось заимствовать педагогию. Откуда же взять ее? Заимствование определилось двумя условиями, существенно характерными для склада древней русской жизни и древнего русского мировоззрения: религиозностью русских и патриархальным складом русской семьи.
Будучи не в состоянии создать самостоятельную систему воспитания, русский народ, естественно, заимствовал то, что ему было более по сердцу, отвечало складу его жизни, его привычкам и взглядам. Усвоить педагогическую систему такого характера, который был бы противоположен или просто не согласен со складом русской жизни, очевидно, было невозможно русскому народу, такая чуждая система неизбежно была бы искусственным насаждением и быстро зачахла. Русский народ был глубоко набожен, религиозен по-своему, на свой особенный лад, предан церкви, от всего сердца почитал святыми все ее обряды и установления. Поэтому ему более подходила такая педагогическая система, которая отличалась религиозным духом, носила ореол святости, утверждалась на слове Божием. И вот древний русский человек заимствовал себе педагогическую систему из Библии, из боговдохновенных книг, очевидно, в той надежде, что лучше, правильнее, душеспасительнее такой системы никакой другой быть не может.
Но Библия представляет собрание многих и весьма различных книг, с неодинаковым мировоззрением, с неодинаковыми педагогическими началами. В ней резче всего отличаются книги Ветхого Завета и книги Нового Завета. В педагогии Ветхого Завета царит, вообще говоря, суровый патриархат со всеми его характерными свойствами: в нем глава семьи — все, его права громадны, а все члены семьи, все домочадцы находятся в полном распоряжении домовладыки. Их личности малоценны, ничтожны, отношение к ним главы семьи сурово. В новозаветной христианской педагогии господствуют другие начала — любви, кротости, ценности каждой человеческой личности. Дети признаются Новым Заветом личностями, имеют не только обязанности, но и права. Христианская семья есть организация не на началах подчинения и строгости, как ветхозаветная, а на началах любви, взаимной помощи, относительного равенства и свободы всех членов семьи. К какому идеалу было склониться, на какую сторону было встать древнему русскому человеку — на сторону ветхозаветного или новозаветного мировоззрения?
Как христиане, древние предки наши должны бы усвоить новозаветный идеал; но хотя они и были религиозны, но по-своему, на свой лад. Они были церковники, обрядники и с настоящим христианством были знакомы мало, а строй их семьи был строго патриархальный, еврейский. Начала еврейской семьи были им вполне понятны, отвечали их взглядам, их жизненному укладу, а новозаветная христианская педагогия была им чужда, до нее они еще не доросли. Так как в древнерусской жизни практиковался суровый патриархат, то такого же патриархата наши предки искали и в педагогической теории. Они его и нашли в ветхозаветной педагогии, его и усвоили. Старые, крайне узкие еврейские патриархальные идеи о семье и семейных отношениях, варварский взгляд на женщину, малокультурный идеал отца, подавляющего самостоятельную личность детей, суровая до жестокости домашняя дисциплина — все эти еврейские свойства ветхозаветного педагогического идеала пришлись по плечу, по сердцу нашим предкам, а евангельские заповеди о любви, кротости и снисхождении влияли на них пока слабо.
Наши предки заимствовали педагогический идеал главным образом из двух книг Ветхого Завета: Притчей Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. В этих книгах начертан такой педагогический идеал: во главе семьи стоит отец, источник не только земного благополучия семьи, но и ее вечного спасения, источник милости Божьей к семье. Сирах говорит: "дети! послушайте меня, отца, и поступайте так, чтобы вам спастись, потому что Господь возвысил отца над детьми и утвердил суд матери над сыновьями. Почитающий отца очистится от грехов и уважающий мать свою — как приобретающий сокровища. Почитающий отца будет иметь радость от детей своих и в день молитвы своей будет услышан. Уважающий отца будет долгоденствовать и послушный Господу успокоит мать свою. Боящийся Господа почтит отца и, как владыкам, послужит родившим его. Благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания. Слава человека — от чести отца его, и позор детям — мать в бесчестии. Хотя бы отец и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей. Милосердие к отцу не будет забыто; несмотря на грехи твои, благосостояние твое умножится. В день скорби твоей вспомянется о тебе; как лед от теплоты, разрешатся грехи твои. Оставляющий отца — то же, что богохульник, и проклят от Господа раздражающий мать свою (Сир. 3:1–16).
Ясно, что служение отцу и матери сливалось в сознании древнего еврея со служением Богу, а оскорбление родителей — с оскорблением божества. Дети — не что иное, как только служители родителей и независимо от родителей положения иметь не могут. Оставляющий отца — богохульник, раздражающий мать — проклят Господом. Одна из древних еврейских заповедей, данных еще Моисеем, установляла, что, кто будет почитать своих отца и мать, тому будет хорошо, и он будет долголетен на земле. О ценности и самостоятельности детской личности в изложенном не сказано ни слова, да самостоятельность детей и невозможна в суровом патриархате.
Жена у древних евреев не считалась равноценной с мужем, она должна была во всем повиноваться мужу, быть верной ему, в этом ее главная добродетель. "Досада, стыд и большой срам, когда жена будет преобладать над своим мужем". "Не отдавай жене души твоей, чтобы она не восстала против власти твоей". "Есть у тебя жена по душе? Не отгоняй ее". А развод у евреев был довольно легок, и на женщину они смотрели невысоко. И Соломон, и Иисус Сирахов очень часто предостерегают от женщин, видя в них источник греха и весьма несовершенные существа. Собственно, по воззрению евреев, женщина есть не человек, не женщина, а жена или дочь, во всяком же случае, существо, склонное ко греху и в то же время соблазнительное. "Не смотри на красоту человека и не сиди среди женщин, ибо как из одежд выходит моль, так от женщины — лукавство женское. Лучше злой мужчина, нежели ласковая женщина, — женщина, которая стыдит до поношения". Конечно, счастлив муж доброй жены — число лет его сугубое (счастлива, оказывается, не добрая жена, а муж доброй жены). Жена добродетельная радует своего мужа и лета его исполнит миром. Добрая жена — счастливая доля, она дается в удел боящимся Господа. С нею у богатого и бедного сердце довольное и лицо во всякое время веселое. Но горе мужу, у которого злая жена: "можно перенесть всякую рану только не рану сердечную, и всякую злость, только не злость женскую"; "Соглашусь лучше жить со львом и драконом, нежели жить со злою женою"; "Всякая злость мала в сравнении со злостью жены"; "Берущий злую жену — то же, что хватающий скорпиона" (Сир. 25:15, 18, 21, 24; 26:1–9; 42: 14–14).
Замечательно, что в приведенных местах жена рассматривается лишь по отношению к мужу, но не сама по себе, подобно тому, как дети рассматривались лишь по отношению к родителям — подчинения им и служения. Добрая жена — счастье для мужа, злая — великое огорчение. Но каково счастье или несчастье жены при хорошем или дурном муже? Об этом не говорится. Жена — придаток к мужу, как дети — только придаток к родителям — такова существенная черта патриархата.
Отношение родителей к детям, по изображению Ветхого Завета, должно быть суровым. Соломон поучал: кого любит Господь, того наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну (Пр. 3:12).
Этот взгляд давал основной тон: отец, не бойся всячески учить и наказывать детей, суровое отношение к детям не только не противоречит отеческой любви к ним, а, напротив, доказывает родительскую любовь и есть прямое подражание божеству. Поэтому из любви к сыну не оставляй его без наказания: если накажешь его розгою, он не умрет. Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней. Розга и обличение дают мудрость, но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери (Пр. 23:13–14; 29:15).
Другой древний еврейский мудрец, Иисус, сын Сирахов, отнесся еще суровее к детям. Тот прямо заповедут: есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Кто любит своего сына, тот пусть чаще наказывает его, чтобы впоследствии утешаться им. Поблажающий сыну будет перевязывать раны его. Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Не смейся с ним, чтобы не горевать с ним и после не скрежетать своими зубами. Не давай ему воли в юности и не потворствуй неразумию его. Нагибай выю его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе. Кто наставлял своего сына, тот будет иметь помощь от него, и среди знакомых будет хвалиться им. Кто учит своего сына, тот возбуждает зависть во враге, а пред друзьями будет радоваться о нем (Сир. 7:25–27; 30:1–13).
Таким образом, руководящий мотив ветхозаветной педагогии в отношениях родителей к детям — самый полный и последовательный родительский эгоизм, выражающийся в суровом до жестокости унижении детской воли и полном подчинении детей родителям, доходящем до потери детьми личности и всех прав пред родителями. Дети — это предмет гордости или унижения родителей и, помимо этого, никакого другого значения сами по себе не имеют. Поэтому учи детей, с юности нагибай шею их, не давай им воли, не смейся и не играй с ними, а сокрушай им ребра, чтобы не вышли из повиновения, — вот что постоянно слышится в ветхозаветной педагогии и что наши предки усвоили весьма твердо, так как такие заповеди были им по сердцу, отвечали их нравам и складу жизни.
Кроме книг Ветхого Завета другим источником, откуда наши предки почерпали свой педагогический идеал, были творения отцов церкви, преимущественно же Иоанна Златоуста.
У Златоуста педагогические идеи выше ветхозаветных, у него есть широкие и совершенно правильные взгляды на воспитание.
Так, он справедливо замечает 1, что родить детей есть дело природы, но образовать детей и воспитать их в добродетели — дело ума и воли. Дети всегда будут довольно богаты, если получат хорошее воспитание, способное упорядочить их нравы и хорошо устроить их поведение. Нужно стараться не о том, чтобы сделать детей богатыми, а о том, чтобы сделать их благочестивыми, богатыми добродетелью. Отцы, которые не заботятся дать христианское воспитание своим детям, суть убийцы своих детей и даже хуже. Те (убийцы) отделяют тело от души, а эти (отцы) и тело и душу вместе ввергают в огонь геенский. Не так жестоко изострить меч и, взяв его в правую руку, погрузить в самое сердце детища, как погубить и развратить душу, потому что у нас нет ничего равного ей. Поэтому нерадение о детях есть величайший из всех грехов, и в нем крайняя степень нечестия; поэтому все у нас должно быть второстепенным в сравнении с заботой о детях и с тем, чтобы воспитывать их в наказании и учении Господни. Если бы зло в людях было от природы, то всякий по праву прибегал бы к извинению; но так как мы бываем развратны и честны по собственной воле, то какое благовидное оправдание может представить тот, кто допустил до разврата и нечестия сына, любимого больше всего? Если бы отцы старались дать своим детям доброе воспитание, то не нужны были бы ни суды, ни судилища, ни наказания. Палачи есть потому, что нет нравственности.
Изложенные мысли весьма поучительны. Но в чем состоит воспитание? Каковы его цель и средства ее достижения? В ответах на эти вопросы Златоуст напоминает Соломона и Иисуса, сына Сирахова. Цель воспитания, по его мнению, чисто аскетическая, суровая, монашеская — "приготовлять Богу благочестивых служителей и рабов, или, лучше сказать, ангелов". Земные блага малоценны, нужно постоянно стремиться к небесному, духовному, к благочестию. "Кто земное предпочитает духовному, тот лишится того и другого; а кто стремится к небесному, тот наверное получит и земное". Поэтому "подлинно, немаловажное дело посвятить Богу детей, данных от Бога"; "подражай Анне, матери Самуила. Послушай, как поступила она: она не замедлила представить свое дитя в храм Божий". Мы же не щадим ни трудов, ни издержек на то, чтобы обучить детей светским наукам, чтобы выучить их хорошо служить властям земным. Безразлично для нас одно знание святой веры, одно служение царю небесному.
Понятно, что при такой воспитательной задаче все светские науки и искусства, все гражданские доблести отходят на задний план, теряют серьезное значение для жизни. Обесценивая их по сравнению с благочестием и приготовлением "ангелов", Златоуст увидел себя вынужденным оговориться, что он не имеет в виду запретить светское образование, но лишь желает, чтобы не привязывались к нему исключительно.
Златоуст хорошо понимает, что указанная им воспитательная цель может быть достигнута только насилием над детьми, крайне суровым отношением к ним. На этот ветхозаветный путь Златоуст без всяких колебаний и толкает родителей; по его мнению, это есть единственно возможный и правильный путь. Юность, поучает он, неукротима и имеет нужду во многих наставниках и учителях, руководителях, надсмотрщиках, воспитателях. И только при таких условиях возможно обуздать ее. Что конь необузданный, что зверь неукротимый, то же самое есть и юность. Не нужно позволять детям делать то, что им приятно, потому это приятное есть вместе, по убеждению Златоуста, и вредное; нужно вынуждать их к благочестию и послушанию воле родительской. Бог поставил родителей владыками, попечителями, судьями детей, он дал родителям полную власть над детьми, но на тех же родителей возложил и все заботы о воспитании детей. Дальше Златоуст идет уже совершенно по Ветхозму Завету. Он приводит слова Сираха: "Есть ли у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их". Но Господь, поясняет Златоуст, не только внушает сие повеление устами своего пророка, но еще берет нашу сторону, обеспечивая исполнение этой заповеди страшным наказанием, коим угрожает детям, непокорным власти своих родителей: "Кто будет злословить отца своего или мать свою, тот да будет предан смерти" (Лев. 29:9). Таким образом, старинное еврейское правило Златоуст готов применить к христианским детям, несмотря на совершенно иной характер учения Иисуса Христа. Он не один раз распространяется о "преступной кротости" древнеиудейского священника Илии к детям, который ограничивался только увещеваниями их, слыша о них дурные вести, и не принимал более строгих мер. Златоуст поучает, что в подобных случаях (т.е. в случаях ненадлежащего поведения детей) требуются не увещевания детей, "но уроки сильные, истязания строгие, врачество так же крепкое, как и зло". Нужно было действовать страхом.
Идеал женщины, матери у Златоуста тоже ветхозаветный. "Вы, матери, больше всего смотрите за дочерьми: попечение это для вас нетрудно. Наблюдайте за тем, чтобы они сидели дома, а прежде всего учите их быть благочестивыми, скромными, презирать деньги и не слишком заботиться о нарядах. Так и в замужество отдавайте их. Если так образуете их, то вы спасете не только их, но и мужа, который возьмет ее; и не только мужа, но и детей, и не одних детей, но и внуков. Если корень будет хорош, то и ветви будут лучше развиваться, — и за все это получите награду".
Такие воззрения послужили основой педагогического идеала наших древних предков. Конечно, они слышали поучения и о любви христианской, о том, что без любви все добродетели ничто, что человек может спастись не исполнением внешних обрядов, но истинно христианской, доброй жизнью. Тот же Златоуст, внедрявший идеи ветхозаветного характера, осуждавший Илию за кроткое обращение с детьми, говорил и о любви, и о кротости, утверждал, что "проступков (сына) не видит сила любви (отца)", что "кротость отца семейства возбуждает уважение к нему в детях, кротость сына — в отце, кротость господина — в рабе. Ничто так не привязывает членов семейства к дому, как постоянная скромность и любезная кротость отца в обращении со всеми домашними".
Подобные общие наставления в христианских добродетелях очень часто говорились и нашими русскими древними пастырями, ими были наполнены древние сборники — Пчелы, Измарагды и т. п. В весьма распространенном "Изборнике" 1076 года есть наставление Ксенофонта (благочестивого вельможи V в.) детям, в котором говорится: "Я не гневался, не оставлял церкви, не презирал нищих и странных, не смотрел на чужую красоту: так и вы живите". Св. Феодора говорила своему сыну: "Воссылай к Богу молитвы третий час, девятый и вечернюю и утреннюю хвалу. Сын мой! терпи голод и насытишься. Подавай алчущим хлеб свой и одежду свою нагим... Болящих посещай, старых утешай, убогих напитай... Вдовицам будь помощник... Трудись всегда, да видит Господь труд твой и пошлет тебе свою помощь". Есть в "Изборнике" глубоко христианские поучения о молитве. Здесь сказано: "Всяк моляйся (молящийся) с Богом беседует: что же больше того — человеку с богом беседовать... Если с мудрыми людьми беседуя, скоро "в образы их преставимся", — что же подобает сказать о беседе с Богом в молитвах?" Вот как поучал митрополит Даниил (в XII слове): "Отцы, имейте попечение о чадах ваших, воспитывайте их всегда в учении и наставлении Господнем — бояться Бога и в законе его поучаться день и ночь, не любить праздности, не творить кощунства, сквернословий, не красть, не лгать и избегать всякого зла". Обращаясь к отрокам и девицам, Даниил заповедует: "Любомудрствуйте, трудясь в хитростях (художества сколько в силе, или в писательском художестве, или в книжном учении, или в каком рукоделии, если есть, или в ином каком-либо художестве о Господе); только не будьте праздны".
Конечно, всегда бывали отдельные лица, усвоившие христианское мировоззрение и осуществлявшие в жизни начала христианской морали; были также такие народные поговорки: "не помысли зла на татарина" и т. п. Но христиански настроенных лиц всегда было мало, мягкие, гуманные чувствования плохо воспринимались нашими предками, их ухо склонялось более к суровому тону поучений в ветхозаветном духе. Причина этого, кроме патриархального, сурового склада семьи, заключалась еще в родственном сильном течении духовной жизни русского народа, состоявшем в чисто внешнем, формально обрядовом понимании христианства, причем внутренняя духовная его сущность совершенно упускалась из вида. Христианская ревность наших допетровских предков вместо догматического и нравственного учения направлялась на сохранение в строжайшей неизменности церковных обрядов, канонов и песней; составилось убеждение, что не только в вере, но даже и в этих канонах "ни у какого слова, ни у какой речи ни убавить, ни прибавить ни единого слова не должно, и что православным должно умирать за единую букву аз". Очевидно, у наших предков окрепло христианство особого склада, напоминавшее старое моисеево иудейство с его бесчисленными формалистическими предписаниями о жертвоприношениях, очищениях и одеждах и угрозами жесточайших кар за малейшее отступление от установленной обрядности.
"По вся дни, — говорится в одном поучении XIII века, — аще умееши книги, прави нощные и дневные часы, вечерню и утреню, или литургию, аще ли не умеет кто, да ходит по все дни к церкви". В церковных поучениях предлагались главным образом нравственно-обрядовые наставления, например о посте вообще и в частности о Филипповом, Петровом, Успенском и Великом, о покаянии, исповеди, эпитемиях, о неделе или воскресном дне, о благопристойном праздновании праздников, о хождении в церковь и т. д., или же изобличались грубые пороки времени. Вопросов догматических или нравственных, которые вызывали бы к деятельности христианскую богословскую мысль, поучений, в которых раскрывалась бы теоретическая, созерцательная сторона христианства, в древнерусской духовной литературе встречается мало. Народная литература XVI и XVII веков была наполнена статейками о самых мелочных обрядах. В сборниках часто встречаются статейки вроде следующих: 1) подробные правила о том, что есть в тот или другой день того или другого поста; 2) наставление о том, чтобы "святую воду богоявления соблюдати честнее самых пречистых Св. Тайн, чтобы, если что из нее уканет или прольется, место то изжещи углем горящим, или истесать и в воду вметать, или если на ризу уканет, ризу изрезать" и пр.; 3) притча о кадиле, "еже како подобает кадити перед Богом" и др. Родители учили детей земным поклонам и двуперстному или трехперстному кресту, а не объясняли, в чем состоит христианское поклонение духом и истиной, в чем состоит искупительное значение креста; преподавали им подробные до мелочности правила, как вкушать просфоры, как уламывать их на кусочки и пр., а возвышенных истин христианского учения и кратко не объясняли. Единственно, чему русские обучают своих детей, замечал Олеарий (середина XVII в.), это поклонению иконам 2. В старину верили, что молитвы можно давать отсутствующим, где-нибудь далеко пребывающим, через посланников их в шапку; верили, что пятница гневается на непразднующих ее и с великим на оных угрожением наступает".
В "Домострое" (гл. 3) даются подробнейшие наставления "Како тайнам Божиим причащатися": "аще когда... целовати животворящий крест, и святыи, честныи образы чудотворные, многоцелебные мощи: по молении, перекрестяся, поцеловати, дух в себе удержав, а губ не разеваючи... а божественных Христовых таин, ино лжицею, от иерея примати во уста опасно: губами не сверкати, руце имети к персем согбени крестообразно: а просфира, и всякая святая, вкушати бережно, крохи на землю не уронити, а зубами просвиры не кусати, якоже прочий хлеб: уламывачи не велики кусочки, класти в рот; ести губами и ртом не чавкати, с опасением ести"... и т. д. Такие же подробные наставления даются о том, "Како мужу с женою и домочадцы в дому своем молитися" (гл. 12): "По вся дни, в вечере, муж с женою, и с детьми, и с домочадцы, кто умеет грамоте, отпети вечерня, павечерница, полунощница, с молчанием и со вниманием, и с кроткостоянием, и с молитвою, и с поклоны. Пети внятно и единогласно. После правила, отнюдь ни пити, ни ясти, ни молитвы творити, всегда; всему тому наук. А ложася спати, всякому христианину по три поклона в землю пред Богом положити... А утре, встав, Богу помолитися и отпети заутреня и часы, а в неделю и в праздник молебен, с молитвою и молчанием, и с кроткостоянием, и единогласно пети, и со вниманием слушати; и святым кажение". Подобных наставлений в "Домострое" много, а чисто нравственных христианских назиданий мало, объяснений же смысла обрядности, изложения теоретического христианского учения еще меньше. Протопоп Аввакум так формулировал обязанности правоверующего: "мучься за сложение перст, не рассуждай много... Держу до смерти якоже приях: не прелагаю предел вечных. До нас положено: лежи оно там во веки веков! Не передвигаем вещей церковных с места на место. Идеже святии положиша что, то тут и лежи. Иже что хотя малое переменит, да будет проклят!" 3. Поэтому когда Максим Грек, исправляя богослужебный текст, велел зачеркнуть несколько строк помогавшему ему Михаилу Медоварцеву, то "дрожь меня (Медоварцева) великая поимала и ужас на меня напал", — сообщает Медоварцев. В исправляемых строках ему виделся "великий догмат премудрый". Московские справщики держались того мнения, что если бы ангел с неба явился и приказывал бы изменить что-либо, установленное в священнодействии, то и ему нельзя верить. Очевидно, духовные интересы наших предков направлялись на изучение и соблюдение в строгом порядке церковной обрядности; такой внешней, обрядовой набожности они учили и своих детей.
Конечно, делалось это так не потому, чтобы родители не хотели передать своим детям более глубокого и серьезного христианского знания, а потому, что сами его не имели, сами ничего более не знали. Для глубокого понимания христианства необходимо было некоторое научное образование, а его не было. В одной рукописной прописи 1643 года читаем: "братие, не высокоумствуйте, но в смирении пребывайте, по сему же и прочая разумевайте. Аще кто ти речет: веси ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов".
У наших предков не только не было научного образования, необходимого для понимания христианского учения, но существовало прямое нерасположение и недоверие к нему, опасение, как бы из-за науки не потерять веру и даже самый разум. Наука и вера казались им несовместимыми, научные занятия ведущими к неверию, ереси, а потому греховными. В одном древнерусском поучении читаем: "Богомерзостен пред Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи — учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в различные заблуждения; люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи". Курбский свидетельствовал, что он сам слышал такие речи: "Не читайте книг многих, и указуют на тех, кто ума изступил, и он сица (этот) во книгах зашолся, а он сица в ересь впал".
Протопоп Аввакум отвергал всякие науки, утверждал, что ритор и философ не могут быть христианами, что Христос не учил нас ни диалектике, ни красноречию. Зато без всяких наук протопоп Аввакум и поп Лазарь создали такое учение о Св. Троице: "Троица рядком сидит, — Сын одесную, а Дух Святый ошую Отца на небеси на разных престолах, — яко царь с детьми сидит Бог Отец, — а Христос на четвертом престоле особном сидит пред Отцем небесным". На дьякона Федора, исповедовавшего единого Бога в трех лицах, протопоп Аввакум клятву налагал: "дьякон-де в единобожество впал, прельстился!" 4.
Недоверие к науке, боязнь ее, серьезной школы, латинского языка долго держались в русском обществе. Еще в XVIII веке Татищев в своем известном "Разговоре двух приятелей о пользе науки и училищ" должен был доказывать пользу изучения науки и иностранных языков, что наука не ведет к ереси, не подрывает государственного строя и т. п. В вопросе 44 прямо значится: "Я еще хочу вас спросить, что от многих духовных и богобоязненных людей слыхал, что науки человеку вредительны и пагубны суть; они сказывают, что многие, от науки заблудя, Бога отстали, многие ереси произнесли и своих злым сладкоречием и толками множество людей погибли; к тому же показывают они от письма святого, что премудрость и философия за зло почитаема, а особливо представляют слова Христовы, что скрыл Бог таинство веры от премудрых и разумных, а открыл то младенцам, т. е. неученым". В вопросе 66 говорится: "Я слышу от людей искусных, что учение чужих языков, особливо латинского, поставляют в грех, ссылаяся на письмо святое (Пс.:35), и что у нас при патриархах Иосафе, Никоне и других многократно латинские книги жжены и люди, имающие оныя, наказываны". В вопросе 68 изложено: "Если посмотрим на древние времена, то видим, что у нас языков и наук не знали, да как в сенате, так и в воинстве и везде, и в употреблении людей мужественных, благорассудных и прилежных гораздо более было, нежели ныне".
От такого умонастроения что же могло получиться в массе? При внешней горячей христианской ревности полное непонимание христианского учения. Иеромонах Симон Кохановский в проповеди, произнесенной в день благовещения в 1720 году о суевериях, и в частности о 12 пятницах, дает такую картину нравственно-религиозного состояния верующих: "Бабьими баснями и мужицкими забобонами (суевериями) весь мир наполнился: уже бо ныне неточию священницы и прочие книжные люди, но и неграмотные мужики и бездельные деревенские бабы всю тую диавольскую богословию наизусть умеют — которая пятница святейшая и которая сильнейшая, которая избавляет от огня, которая от воды, которая от вечной муки; что ясти и чего не ясти; что пити и чего не пити и прочая сим подобная и бездельная идолослужения. А молитву Господню Отче наш разве сотый или тысящный мужик умеет! На сколько просфорах обедню служити — все о том ссорятся, а что есть причастие тела и крови Христовой, того и не поминай... Сказки бездельные, скверные бабьи песни и продолженные срамотныя песни и малые дети наизусть умеют, а десять заповедей божиих и старые мужики того не знают" 5.
Посошков в письме к Стефану Яворскому говорит: "Я мню, что на Москве разве сотый человек знает, что то есть православная христианская вера, или кто Бог, или что есть воля Его, или как ему молитися и как молитву приносить, и как волю Его творить? Или как Пресвятую Богородицу почитать и как ангелов и угодников Божиих чтить?.. А если в поселянах посмотришь, то истинно не чаю из десяти тысяч обрести человека, еже бы хотя малое что о сицевых вещах что знал" 6.
При таком умонастроении, при такой боязни настоящей науки педагогическо-нравственный идеал не мог быть высоким и истинно христианским.
Вера ограничивалась соблюдением церковных обрядов, церковно-богослужебные книги не отличались от Священного Писания, обряды от догматов. Сами патриархи в отправлении церковных служб по определенному чину видели самую сущность христианства. Когда в XVII веке в церкви русской началась смута, то русские патриархи Иосиф и Никон обратились на Восток, к константинопольскому патриарху, за разрешением мучивших их религиозно-церковных сомнений и недоумений. В посланных ими вопросах поражает мелочность, незначительность. Вопросов было 31, но все эти вопросы свидетельствуют, что вопрошавшие не различали, что важно и что неважно, что догмат, а что обряд. Иосиф спрашивал: можно ли многим архиереям и иереям служить божественную службу на двух потирах? Подобает ли в службах по мирским церквам и монастырям соблюдать единогласие? Никон спрашивал: в какой час нужно начинать и оканчивать божественную литургию? Когда лампадарий зажигает свечу, чтобы звать иерархов в церковь? Когда отверзаются врата святого алтаря? Где полагается антиминс по окончании литургии — над или под святым потиром? Священническое благословение совершается посредством ли прикосновения к благословляемому или нет? И т. п.
Получив такие вопросы, константинопольский патриарх Паисий был вынужден разъяснить Никону, что не следует думать, будто наша православная вера извращается, если кто-нибудь имеет чинопоследование, несколько отличающееся в вещах несущественных, лишь бы было согласие в важных и главных вопросах с кафолическою церковью. Устав чинопоследования, который существует в настоящее время, церковь получила не с самого начала, а мало-помалу. Вопросы о времени совершения литургии, о том, какими перстами должен благословлять священник и т. п., не важны, не существенны. "Если же ваши чины и порядки, — прибавлял Паисий, — не согласны с нашими в вещах необходимых, а не в тех, относительно которых устав предоставляет выбор на волю настоятеля, в таком случае напишите нам, какие это чины и порядки, и мы рассудим об этом соборне". Но более важных вопросов русские патриархи не нашли. Существование раскола, его возникновение и развитие, несомненно, свидетельствуют о переоценке обрядов русскими.
Еще прежде последователи Нила Сорского, заволжские старцы, старались вразумить своих соотчичей, что "писания многа, но не вся божественна суть", "кая заповедь Божия, кое отеческое предание, а кое — человеческий обычай". Но все было напрасно: критическое отношение к различным видам писания было не по силам русским XVI века, они готовы были горой стоять за любую старую церковно-богослужебную книгу и умирать за единую букву аз. Для начетчиков Евангелие, жития святых, поучения отцов церкви, законы византийских императоров, христианские легенды — все это было "божественное писание". Элементы широкой евангельской любви, кротости и милосердия были слабы, отступали на второй план в сознании наших предков перед древнебиблейской суровостью и национальной еврейской ограниченностью. Моисей и Иисус Сирахов часто брали верх над Иисусом Христом, жестоковыйная натура древнего еврея выглядывала из-под смиренного одеяния древнего русского церковного начетчика.
Припомним, что любимой книгой наших предков, наиболее читаемой, всегда была Псалтирь, а не Евангелие. И дома, и в пути, в минуты радости, и в предсмертный час у них на уме, в памяти и на языке была Псалтирь, а не Евангелие, Новый Завет отходил на второй план, первое место занимал Ветхий. О св. Феодосии читаем: "инок, именем Иларион, иже по вся дни и нощи писаше книги в келии преподобного отца нашего Феодосия, оному же псалтирь поющу усты тихо, руками же прядущу волну, или ино что делающу"... Св. Спиридон "труждашеся о спасении души своея крепко; беспрестанно псалтирь поя, и весь на киждо ден скончавая". Многие, особенно монахи, знали псалтырь (но не Евангелие) наизусть. Св. Борис, окруженный убийцами, "встав, нача пети, глаголя: "Господи! Что ся умножиша стужающии мне" (из Псалтири). Владимир Мономах, будучи в пути, по отказе участвовать в войне против Ростиславича, "в зем псалтирю в печали раскрыл его и успокоил свое возмущенное сердце его чтением". Подобных фактов наша древняя история представляет много.
В чем же и как именно выразился древнерусский педагогический идеал?
В Древней Руси были распространены сборники нравственно-религиозного содержания, имевшие различные виды и наименования, как то: Пчелы, Златоусты, Златоструи, Измарагды, Прологи и т. п. Эти сборники были то собранием афоризмов, то собранием отдельных статей. И в том, и в другом случае содержание их заимствовалось из Святого Писания, сочинений отцов церкви, весьма часто Златоуста, и из классических древних писателей. Статьи сборников были большей частью переводные, произведений русского ума в них было мало. В прологах помещались жития святых. Цель составителей сборников заключалась в том, чтобы доставить назидательное чтение, привить взрослому читателю некоторое нравственное мировоззрение, укрепить его волю в духе христианско-церковной морали. Сообразно с такой задачей составители сборников не могли не касаться в своих произведениях и педагогической области, не могли не просветить читателей и о воспитании детей. Что же они предлагали читателям в этом отношении?
Рекомендуя известный общий взгляд на жизнь, они предложили вместе с тем и воспитание вести в соответственном направлении. Заповедь Сираха: "Не смейся с дитятей, чтобы не горевать с ним и после не скрежетать своими зубами... Играй с дитятей, и оно опечалит тебя" — была превращена в целую теорию о неуместности радости, о греховности веселья. По учению древних русских моралистов выходило, что светлая сторона жизни есть лишь соблазн и грех, истинное состояние настоящего христианина есть печаль, воздыхание, плач. Жизнь — дело тяжкое и суровое, земля — юдоль печали. "Смех не созидает, не хранит, — говорил древнерусский моралист, — но погубляет и созидания разрушает, смех Духа Святого печалит, не пользует и тело растлевает; смех добродетели прогонит, потому что не помнит о смерти и вечных муках. Отыми, Господи, от меня смех и даруй плач и рыдание". Очевидно, веселье и смех должны быть изгнаны и из воспитания, это пагуба для души и тела, смех растлевает тело, прогоняет добродетели. Поэтому не смейся с детьми, не играй с ними, иначе горе тебе будет. Смех — от лукавого, плач и рыдание — от Бога. Был подвижник Памва, никогда не смеявшийся, и бесы решили погубить его, заставив смеяться. После многих тщетных усилий им, наконец, удалось вызвать улыбку на устах подвижника, и бесы в восторге торжествовали победу.
Вот как греховен смех, вот откуда он происходит. Из подобного взгляда могли получиться для воспитания лишь горестные последствия, оно неизбежно должно было сделаться суровым, аскетичным, мало жизненным.
Входя в обсуждени