Рыцарь славистики XX века. Размышления и воспоминания об академике Олеге Николаевиче Трубачеве

Никитин О.В.

I. Человек редкой созидательной силы в науке: страницы биографии

9 лет назад, 9 марта 2002 г., ушел из жизни выдающийся русский ученый-славист академик РАН Олег Николаевич Трубачев. Тогда это событие своей неожиданностью глубоко взволновало научную общественность, потрясло трагизмом и откликнулось болью и сочувствием в сердцах многих тысяч отечественных и зарубежных ученых. Еще в декабре 2001 г. он плодотворно работал, готовил к изданию свой фундаментальный труд — «Статьи по этимологии» в 2-х томах — итог его многолетней работы в области генеалогии русско-славянской языковой стихии.

Уже будучи больным, он смело выступил в открытой печати с интервью на злободневную тему “Алфавитная глобализация”, жестко и справедливо, по-научному мудро и по-человечески болезненно восприняв очередное «посягательство» на многовековые традиции кириллического письма — пропаганду латинизации (!!!) русского алфавита. В этой, наверное, последней прижизненной беседе с известным писателем Ю. Лощицем академик О. Н. Трубачев определенно заявил: «Да, во всех этих посягательствах, и заявленных вслух, и еще, похоже, припасаемых для более удобного момента, просматривается какое-то мертвенное неуважение к великим культурным традициям православного славянства и народов, обретших письменность сравнительно недавно или совсем недавно — на основе той же нашей работящей и щедрой кириллицы. То есть худшего варианта глобализации, если это она и если это одно из ее проявлений, трудно было бы придумать. Могу ответственно сказать, что все эти досужие разговоры о преимуществах латиницы и о ее совершенстве есть не что иное, как новейший культурный, а правильней сказать, антикультурный миф. Глобализация, не успев еще внятно обозначить на мировой сцене свои подлинные намерения, уже оборачивается массовым обманом и мифотворчеством»(i).

Мы не случайно начали наш ретроспективный очерк именно с этого последнего интервью О. Н. Трубачева. В нем, как, впрочем, в большинстве своих работ выражена незыблемая идея единства, которая всегда была и останется камнем преткновения славянской цивилизации. Он не мыслил подлинной государственности без русского языка, без уважения и преклонения перед духовными, а значит, народными, традициями славян, слагавшимися в противоборстве с иноземными влияниями. Именно самобытность их культуры, прежде всего языковой — корневой, верований, оригинальность и глубина мышления, созидательная сила творчества и исключительный духовный потенциал славянской цивилизации был в центре внимания ученого еще с ранних лет и столь четко, рельефно и по-русски откровенно обозначился в последние годы деятельности этого замечательного, самобытного русского ученого.

Еще в годы молодости, во время обучения в Днепропетровском университете, он четко определил свои лингвистические предпочтения, в основе которых лежал юношеский интерес к языкам и культурам славянских народов. «И хотя в дипломе Трубачева проставлена специальность «Филолог (русский язык и литература)», он оканчивал университет уже славистом, представив две дипломные работы: главную — «Общеславянская лексика в основном словарном фонде русского языка и, так сказать, добровольно-дополнительную — о болгарском возрождении...»(ii).

Затем были работа в газете «Комсомольская правда», другие общественные поручения. Но основное призвание жизни уже обозначилось тогда, когда он поступил в аспирантуру Института славяноведения АН СССР, где мог заниматься любимым делом — славистикой и жить атмосферой подлинной научной работы.

1958 г. — наверное, самое памятное время в жизни О. Н. Трубачева (да он и сам не раз в этом признавался): рождение сына, участие в IV Международном съезде славистов, присуждение ученой степени кандидата филологических наук за диссертацию «История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя».

Но все же по-особому значимым стало именно участие в знаменитом московском съезде, о котором он не раз вспоминал: «Мое поколение пришло в науку после войны, и московский IV Международный съезд славистов 1958 года был нашим первым славистическим съездом. Он и по всем своим параметрам был первым славистическим съездом нового времени, второй половины века. Тысячное участие (точнее, говорят, тогда собралось более 2000 человек) роднило его уже со всеми последующими съездами, но он отличался и от них, смею утверждать это, небывалым подъемом, обилием организационно-научных инициатив <…>, а также неожиданным множеством собравшихся живых классиков, которых не успела выкосить война.

Фасмер. Кипарский, Мазон, Вайян, Белич, Гавранек, Лер-Сплавинский, Якобсон, Стендер-Петерсен, Виноградов… Никогда уже больше ни один съезд славистов не соберет равновеликого сонма имен. Наше поколение жадно смотрело на них, с восхищением вслушивалось в их речи, в дискуссии между ними, в их русский язык, которым они (почти все) замечательно владели»(iii).

Опять же не случайно мы процитировали именно этот фрагмент, выделяющий в личности О. Н. Трубачева и его предшественников символический момент, живущий до сих пор в ученом мире — это идея преемственности науки, значение подлинной школы и традиции. Олег Николаевич и стал наряду с некоторыми пятидесятниками одним из продолжателей дел легендарных филологов прошлого.

О. Н. Трубачева можно смело назвать создателем и вдохновителем Московской этимологической школы. Благодаря его усилиям при помощи Н. И. Толстого и поддержке акад. В. В. Виноградова в начале 1960-х гг. в Институте русского языка АН СССР организуется Сектор (сейчас Отдел) этимологии и ономастики. С 1961 г. в течение более чем 40 лет О. Н. Трубачев являлся заведующим этим Отделом. С 1963 г. начинает выходить под его редакцией ежегодник «Этимология», в котором оттачивается авторский метод исследования генеалогии слова, намечаются и решаются сложные проблемы заимствований, рассматриваются теоретические вопросы, сопряженные с реконструкцией древнеславянского лексического фонда, изучаются топонимы и др. Последний прижизненный выпуск «Этимологии» (М., 2000) был как раз приурочен к 70-летию О. Н. Трубачева. В предисловии к нему акад. В. Н. Топоров писал: «Крупнейший этимолог-славист, он своими трудами более чем кто-либо способствовал прогрессу в славянской этимологии. Надо признаться, что в русской этимологической традиции (да и не только в ней) этимология оставалась слабым местом, так сказать, «факультативным» занятием, к которому обращались время от времени, по «озарению», не без элемента любительства, весьма выборочно. Этимологическая деятельность О. Н. Трубачева произвела переворот (курсив наш. — О. Н.) в самом понимании задач этимологии»(iv).

Но все же главным делом его жизни на протяжении более чем сорока лет стала работа по созданию отвечающего современным научным требованиям этимологического словаря славянских языков, охватывающего праславянский лексический фонд. С 1974 г. он становится ответственным редактором этого словаря, и так, год за годом, вместе со своим небольшим коллективом ученый выпускал фундаментальный труд мирового значения. Один из моих коллег незадолго до кончины Олега Николаевича как-то обмолвился, что за такой труд (по сути дела — подвиг) славянские народы могли бы выдвинуть его кандидатуру в Комитет по нобелевским премиям. Но конъюнктура нынешнего времени, разрозненные интересы и сама научная атмосфера как внутри страны, так и вне ее, какая-то патологическая отстраненность государства от своей главной национальной ценности — русского языка, едва ли позволяют надеяться на то, что русский ученый-гуманитарий удостоится всеобщего признания.

Впрочем, научная общественность воздала ему должное: за этот капитальный труд (а с 1974 г. вышел уже 31 том) О. Н. Трубачев удостоился первой золотой медали им. В. И. Даля и памятного диплома.

В 1966 г. О. Н. Трубачеву присуждена ученая степень доктора филологических наук за диссертацию «Ремесленная терминология в славянских языках, изданную вскоре отдельной книгой (М., 1966). В ней автор дал подробный анализ общих черт и закономерностей производственной терминологии славянства, выделил группы такой лексики и охарактеризовал их специфические особенности в контексте культурно-языковой, этнолингвистической традиции.

Эта книга в дальнейшем послужила началом целому ряду исследований ученого, посвященных изучению этнографической стороны славянских этимологий: от работы над гидронимией Верхнего Поднепровья (совместно с В. Н. Топоровым) до фундаментальных исследований 1990-х — «Этногенез и культура древнейших славян» (М., 1991), научная ценность которого отмечена Академической премией им. А. С. Пушкина (два основных ее тезиса: центральноевропейский исходный ареал славян и древность славянского как особого индоевропейского языкового типа, — заслуживают того, чтобы занять свою нишу в совокупности знаний, полезных для славянского (русского) самосознания), и «Indoarica в Северном Причерноморье» (М., 1999), многочисленных статей и докладов на съездах конференциях, публикаций в отечественной и зарубежной периодике. Последняя из указанных нами книг раскрывает реликты языка, этноса и культуры древнего южного региона и представляет целое направление в науке, новую ветвь о названиях мест и имен людей (их в монографии более трехсот).

Особая страница в научной деятельности О. Н. Трубачева связана с работой по переводу, редактированию и обработке четырехтомного «Этимологического словаря русского языка М. Фасмера, первоначально изданного в Германии на немецком языке. Дополнения русского редактора, а по сути дела — соавтора, составили более одной трети оригинала. Впоследствии этот словарь, «Русский Фасмер», как его называли, выдержал еще четыре издания.

Почитателям таланта О. Н. Трубачева хорошо известны вехи его официальной биографии, которая вся была связана с деятельностью на ниве славистики и народного образования. Но если говорить очень кратко, не пересказывая всего того, что уже было отмечено другими, необходимо отметить знаковые даты: на протяжении многих лет, с 1966 по 1982 гг., О. Н. Трубачев занимал пост заместителя директора Института русского языка АН СССР; в 1966 г. он стал членом Международного комитета ономастических наук; с 1973 г. вошел в состав Международной комиссии по славянской лексикологии и лексикографии при Международном комитете славистов. Научные заслуги ученого, его вклад в славянское и русское языкознание и общественная деятельность были отмечены избранием О. Н. Трубачева в 1972 г. членом-корреспондентом АН СССР. Он был награжден также медалью. «За доблестный труд» (1970) и орденом «Знак Почета» (1975).

О. Н. Трубачев имел немалый опыт международного научного сотрудничества. В 1976 г. он читал лекции в Университете Хельсинки. В 1977 г. его пригласили лектором в высшие учебные заведения Германии. В 1986 г. ученый совершил вояж в ряд университетов США. В 1980 г. О. Н. Трубачева избрали членом-корреспондентом Финно-угорского общества (Финляндия), а в 1983-м — членом-корреспондентом Академии наук и искусств в Загребе (Югославия). За научные достижения в области славистики в 1995 г. ему присуждена степень почетного доктора honoris causa Кошицкого университета (Словакия) и вручена золотая медаль им. П. Й. Шафарика — великого славянского филолога и просветителя.

Труды и высказывания академика РАН О. Н. Трубачева в области славянской и особенно русской культуры широко известны в России и за ее пределами. Всегда основанные на богатом «природном» материале, подкрепленные интересными личными наблюдениями ученого, имеющего большую научную да и, пожалуй, житейскую практику, его работы не просто увлекают читателя своей новизной, нетрафаретностью примеров и замечаний, но, и личной заинтересованностью, и гражданской позицией автора. Они как бы стирают грань между строгими рамками академичности и особым, подчас только ему ведомым оттенком смысла, заставляя каждый раз останавливаться, вдумываясь и вчитываясь в его слог. Работы О. Н. Трубачева обращают читателя в ту сферу истории и культуры славян, которая до сих пор обсуждалась и обсуждается неохотно, с оглядкой на прошлое, причем иногда болезненной, обремененной сложившимися стереотипами. У О. Н. Трубачева, напротив, история не является антагонистом, полемика с которым часто уносит в сторону, она лишь подталкивает его к новым открытиям, подсказывает время и «местодействие» славянского братства. Мы склонны считать, что работы ученого не всегда выдерживают известного принципа сторонников «чистой» науки (да и стоит ли?): язык ради языка, но в них непременно ощущается дыхание эпохи, не абстрактное теоретизирование и загруженность компьютерной терминологией, обосновавшейся даже здесь, в социо- и этнолингвистических исследованиях, в этимологической лексикографии, которая, казалось бы, должна быть свободна от претензий «новых лингвистов», а тот veteris vestigia flammae, что служит неизменным спутником всякого подлинного ученого. И здесь не только (а в ряде фрагментов — не столько) языковедческий инструментарий выступает на первый план. Знакомясь с работами ученого, можно заметить, что и археология, и этнография, и гео-, и этнонимика народов и культур находят удачное соединение, закрепляясь и отражаясь в языке, хранящем пласты древних цивилизаций.

Памятен в этом отношении цикл «смоленских» работ О. Н. Трубачёва, который не раз обсуждался на страницах научных изданий. Позже именно «смоленские мотивы» завершили одну из недавних книг ученого «В поисках единства», выдержавшую к настоящему времени два издания (1-е изд. — М., 1992). И это не было случайным ходом. Великий Новгород — древний Киев — белорусская земля — смоленщина — вот те оплоты Русской земли — основы её просвещения, духовной культуры и национальной самобытности, которые в немалой мере определили характер развития Русского государства и его становление как независимого центра, объединившего восточнославянские народы. И снова, возвращаясь к мысли О. Н. Трубачева о Великом водоразделе, будто бы самой природой обозначенном и выбранном, — именно Смоленская земля стала тем уникальным незамкнутым этно-, гео- и лингвографическим полем, на карте которого проходила жизнь не одного поколения великорусов. Примечательны слова ученого: «… кроме главных в истории русской Смоленщины южных и западных истоков населения и культуры, давали о себе знать также восточные культурные импульсы, и смоленская Русь от них не отгораживалась, принимала их в свою культурную сокровищницу подобно тем древним арабским диргемам, которые осели в русских кладах и могильных курганах»(v).

В этой книге с первых же страниц с неослабевающей остротой прозвучала вновь идея единства русского языкового союза как, пожалуй, единственного оплота нашей цивилизации. «<…> ни одна подлинно великая страна, — писал он, — не кончается там, где кончается ее территория. Значительно дальше простирается влияние культуры великой страны, и это влияние идет практически всегда через ее язык. Знание языка великой культуры пускает корни в сопредельных национальных регионах, языки которых при этом связывает с наиболее авторитетным языком макрорегиона целая система своеобразных отношений, которые укладываются в понятие языкового союза <…> Все сказанное имеет отношении к России и к русскому языку. Многоруганная централизованность политико-административной власти в Российской империи, возможно, сказалась, со своей стороны, на такой известной особенности русского литературного языка, как его единство, безвариантность, а это, в свою очередь, гарантировало удобство, надежность и действенность именно русского языка как средства самой широкой коммуникации. Не надо также забывать и ту простую мысль (пока нас от нее совсем не отучили), что русский язык был не только языком официальной администрации, но и — прежде всего — языком великой культуры. Все это в совокупности сообщало ему высокую притягательную силу, чего, естественно, не было бы в помине, если бы язык просто «насаждали», за ним же — ничего не стояло»(vi).

Можно было бы озвучить и другие ценные мысли О. Н. Трубачева, назвать его книги, дать характеристику крупным исследовательским находкам и открытиям — но это, смеем надеяться, удел будущего. Мы же в кратком очерке не можем упустить еще одной стержневой мотив, которым жил почтенный ученый в «разгульные» 1990-е…

В последние 10 с небольшим лет О. Н. Трубачев, помимо собственно этимологических исследований, был вовлечен в занятия другого свойства, хотя именно они, но уже с другой стороны, продолжали серию статей-размышлений о собственном пути, о науке, о судьбах Отечества… Именно Олегу Николаевичу принадлежит идея подготовки и издания Русской энциклопедии, которой, увы, до сих пор нет, и едва ли может появиться в ближайшее время в том, «трубачевском» понимании. В это время выходят его работы: «Русская энциклопедия: Предварительные материалы (1988—1989)» (Народное образование, № 1, 1990), «Объемный портрет Отечества: (Беседа о Русской энциклопедии)» (Встреча, № 4, 1992), «Беседы о методологии научного труда («Трактат о хорошей работе») (Русская словесность, № 1, 1993), «Образованный ученый» (там же, № 2, 1993). Тогда же под эгидой Русской энциклопедии начинают издаваться и отдельные книги, охватывающие разные по своей проблематике, но единые по общему замыслу идеи: «Русская ономастика и ономастика России» (под ред. акад. О. Н.Трубачева. М., 1994), справочное пособие С. В. Смирнова «Отечественные филологи-слависты середины XVIII — начала XX вв.» под общей редакцией О. Н. Трубачева (М., 2001). Эта последняя из названных нами книг и сама мысль исторической памяти в науке была близка ученому еще и потому, что в своих работах: будь то строгие, по-академически «скроенные» исследования, будь то полемические заметки и статьи или же философские размышления — везде О. Н. Трубачев обращал свой взор в славное прошлое славянской (и прежде всего — русской) науки, откуда и сам он черпал силы, согревавшие его веру в счастливое будущее одной из самых гуманных и глубинных наук — филологии. Отсюда в какой-то мере и оптимизм Олега Николаевича, несмотря на все «глобализации» и «трансформации», которые претерпевает русское общество сегодня. Он писал: «Какие только события ни переживало отечественное языкознание — от становления до расцвета в XIX в. и вновь до упадка в 30-е годы XX века. Казалось, ничто не предвещало тогда ее последующего возрождения; тем отраднее сознавать, что вопреки всему уже во второй половине нынешнего (двадцатого. — О. Н.) столетия центр славистической научной мысли вновь переместился в Россию»(vii).

Академик О. Н. Трубачев участвовал во всех, начиная с памятного 1958 г., Международных съездах славистов, а в 1996 г. был избран председателем Национального комитета славистов России. Он активно готовился и к предстоящему форуму 2003 г. в Любляне (Словения): составлял общий план, продумывал программу, намечал проблемы и дискуссии для круглых столов, вел обширную переписку с коллегами-славистами из других стран и т. д. Можно сказать, что Олег Николаевич был летописцем целой эпохи славистики: он застал тех, кто стоял у ее основания и одновременно жил нынешними проблемами, всегда ощущая в ритме своей научной деятельности направленный пульс современных исследований.

В общественно-полезной деятельности О. Н. Трубачева, казалось, было место всему самому актуальному и нуждающемуся в его авторитетном мнении и поддержке в наши дни: с 1987 г. он член Научного совета по проблемам русской культуры РАН; с 1988 г.— председатель Общественного совета по подготовке Русской энциклопедии; в 1992 г. на заслуги в развитии отечественной науки, фундаментальные труды его избрали академиком Российской академии наук; с 1996 г. он занимал очень ответственный пост главного редактора журнала «Вопросы языкознания» и относился к этому не формально, как к еще одному поручению, а с неизменным тщанием, большой личной тревогой и любовью (и здесь ощущалась преемственность традиций: от В. В. Виноградова — первого главного редактора, до Н. И. Толстого и его последователя — О. Н.Трубачева). С 1996 г. он занимал должность председателя экспертной комиссии Отделения литературы и языка РАН по премиям имени А. А. Шахматова. Наконец, с 1997 г. акад. О. Н. Трубачев — заместитель академика-секретаря Отделения литературы и языка РАН.

13 марта 2002 г. на гражданской панихиде в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН прозвучало много трагически-памятных речей, обращенных во след ушедшему. Мне запомнилось такое. Кто-то сказал: «Русского человека стало меньше». В осознании этого чувствовалась невосполнимая утрата, боль и какая-то зияющая пустота.

По христианскому обычаю отпевали Олега Николаевича Трубачева в нижней церкви храма Христа Спасителя, расположенного там же, на Волхонке, как раз напротив его родного института. Он был похоронен на Троекуровском кладбище Москвы.

Уход Олега Николаевича обнажил снова и снова гордую, но трагическую участь русского ученого-интеллигента: как хрупок человеческий механизм, как могуч человеческий дух.

И сейчас, по прошествии нескольких лет, отделяющих нас от эпохи Трубачева и славистов его поколения (приходится, увы, констатировать, что это время медленно уходит в прошлое), по-прежнему живет ощущение той действительно большой величины, какой был Олег Николаевич Трубачев — человек редкой созидательной силы, огромного трудолюбия и неиссякаемой веры в практическую мощь науки, ценностей культуры, родного языка. Вечная память великому труженику и славному гражданину Отчизны — Олегу Николаевичу Трубачеву.

II. Из личных воспоминаний об О. Н. Трубачеве

К этим биографическим заметкам (точнее — размышлениям), более или менее похожим на остальные, но, смеем заметить, все же оживляющим облик почтенного ученого с других сторон, хотелось бы добавить несколько слов о наших встречах и беседах с Олегом Николаевичем, о том, как тогда, еще совсем молодым исследователем, я оказался перед ЛИЧНОСТЬЮ, о том, что запомнилось мне…

Мы познакомились с О. Н. Трубачевым году в 1998 или чуть раньше. Я давно вынашивал мысль об опубликовании статьи о В. В. Виноградове в «Вопросах языкознания». В один из дней решился обратиться с просьбой к главному редактору журнала рассмотреть эту работу. О. Н. Трубачев согласился и вскоре рекомендовал ее к печати. Меня тогда поразило одно качество ученого и человека: при всей загруженности научными делами и многочисленными поручениями он лично ознакомился с моей статьей, хотя вполне мог отдать ее на прочтение любому члену редколлегии…

Все наши встречи, такие недолгие, но памятные для меня, так или иначе сводились к именам в науке. Чаще всего это были ученые прошлого, которых знал Олег Николаевич: Б. Унбегаун, М. Фасмер, В. В. Виноградов, С. И. Ожегов и др. Во многом благодаря стараниям О. Н. Трубачева в «ВЯ» регулярно публиковались архивные материалы, и рубрика «Из истории науки», часто пустующая в журнале, вновь ожила.

Он был всегда вежлив и корректен, готов откликнуться на любую свежую идею, понять ее и оценить (даже если это выходило за рамки его представлений). Можно сказать, что он своим авторитетом держал в руках журнал «Вопросы языкознания», который за годы «правления» Олега Николаевича укрепил свои позиции, расширил состав авторов, имел четко выраженную лингвистическую стратегию, чуждую русофобству и его проявлениям даже в скрытых формах.

Мне запомнилось чествование О. Н. Трубачева в Российской государственной библиотеке по случаю его 70-летнего юбилея и тот заслуженный пафос речей, которые, казалось, смущали Олега Николаевича, привыкшего к тихой кабинетной работе ученого и тяготившегося суетой празднеств. На созданной выставке были представлены его многочисленные книги, оттиски из журналов, отдельно — словарная работа. Все это являло собой результат большой внутренней созидательной силы личности, отличавшейся последовательностью и гармонией. В этом, наверное, и состоит суть настоящего ученого, каким навсегда останется в памяти Олег Николаевич Трубачев.

Другое свойство «кабинетного» облика ученого никак не вяжется с его академической деятельностью, которая сейчас все более принимает образец «клуба по интересам». О. Н. Трубачев всегда живо откликался на приглашения выступить по злободневным проблемам нашего бытия на радио, давал интервью в газеты, читал лекции перед студентами и преподавателями в вузах России. Иными словами, общение для него, так же, как и образование, не было логическим продолжением «карьеры», а естественным состоянием души. Он хорошо понимал, что не только Москва с ее «имперскими» амбициями строит фундамент научных знаний, но и в регионах есть живые островки мысли, подчас более яркой и насыщенной идеями, чем в закосневших коридорах академической среды. Отсюда — его поездки в Рязань и ее окрестности, на историческую родину И. И. Срезневского, выступления на кирилло-мефодиевских празднествах в Новгороде, Киеве, Минске, Смоленске. Нельзя не поразиться тому, с каким энтузиазмом он занимался этим непопулярным сейчас делом — просвещением, но осуществлял это как-то очень тихо, без «свиты».

Олег Николаевич за свою не очень долгую жизнь успел многое сделать в науке. Он никогда (по крайне мере, по моим наблюдениям) не кичился тем, чтó он открыл, кого превзошел… — он просто работал и жил НАУКОЙ, без которой не мог себя мыслить. Это ощущение живого сплава всегда возникает и при чтении работ ученого, в которых не было дилетантизма, а всегда строгий, обоснованный подход, глубокое знание предмета и в то же время — чувство меры и филологического такта.

В его внешнем облике, поведении, манерах не замечалось никакого позерства и «игры на публику». Он естественно жил, также думал, писал и искал, как и все мы, гармонии в жизни.

Когда-то, теперь уже давно, в 1940-е гг., крупный советский ученый-тюрколог Н. К. Дмитриев писал о другом выдающемся слависте А. М. Селищеве: «Многое и многое ценное для науки унес с собой Афанасий Матвеевич, многое осталось в незавершенном виде. Однако и то, что успел он создать, высится, как гордый памятник научного творчества».

Подобно своему предшественнику, одному из замечательных славистов XX века, О. Н. Трубачев и сейчас своими трудами открывает новые горизонты для научного творчества.

III. О. Н. Трубачев как исследователь русской старины:

из «Смоленских мотивов»

Труды и высказывания академика РАН О. Н. Трубачёва в области славянской и особенно русской культуры широко известны в России и за её пределами. Всегда основанные на богатом «природном» материале, подкреплённые интересными личными наблюдениями учёного, имеющего большую научную да и, пожалуй, житейскую практику, его работы не просто увлекают читателя своей новизной, нетрафаретностью примеров и замечаний, но, и личной заинтересованностью, и гражданской позицией автора. Они как бы стирают грань между строгими рамками академичности и особым, подчас только ему ведомым оттенком смысла, заставляя каждый раз останавливаться, вдумываясь и вчитываясь в его слог.

Работы О. Н. Трубачёва обращают читателя в ту сферу истории и культуры славян, которая до сих пор обсуждалась и обсуждается неохотно, с оглядкой на прошлое, причём иногда болезненной, обременённой сложившимися стереотипами. У О. Н. Трубачёва, напротив, история не является антагонистом, полемика с которым часто уносит в сторону, она лишь подталкивает его к новым открытиям, подсказывает время и «местодействие» славянского братства. Мы склонны считать, что работы ученого не всегда выдерживают известного принципа сторонников «чистой» науки (да и стоит ли?): язык ради языка, но в них непременно ощущается дыхание эпохи, не абстрактное теоретизирование и загруженность компьютерной терминологией, обосновавшейся даже здесь, в социо- и этнолингвистических исследованиях, в этимологической лексикографии, которая, казалось бы, должна быть свободна от претензий «новых лингвистов», а тот veteris vestigia flammae, что служит неизменным спутником всякого подлинного ученого. И здесь не только (а в ряде фрагментов — не столько) языковедческий инструментарий выступает на первый план. Знакомясь с работами ученого, можно заметить, что и археология, и этнография, и гео-, и этнонимика народов и культур находят удачное соединение, закрепляясь и отражаясь в языке, хранящем пласты древних цивилизаций.

Цикл «смоленских» работ О. Н. Трубачёва в этом отношении весьма показателен и не раз обсуждался на страницах научных изданий. Позже именно «смоленские мотивы» завершили одну из недавних книг ученого «В поисках единства», выдержавшую к настоящему времени два издания (1-е изд. — М., 1992). И это не было случайным ходом. Великий Новгород — древний Киев — белорусская земля — смоленщина — вот те оплоты Русской земли — основы её просвещения, духовной культуры и национальной самобытности, которые в немалой мере определили характер развития Русского государства и его становление как независимого центра, объединившего восточнославянские народы. И снова, возвращаясь к мысли О. Н. Трубачёва о Великом водоразделе, будто бы самой природой обозначенном и выбранном, — именно Смоленская земля стала тем уникальным незамкнутым этно-, гео- и лингвографическим полем, на карте которого проходила жизнь не одного поколения великорусов. Примечательны слова учёного: «… кроме главных в истории русской Смоленщины южных и западных истоков населения и культуры, давали о себе знать также восточные культурные импульсы, и смоленская Русь от них не отгораживалась, принимала их в свою культурную сокровищницу подобно тем древним арабским диргемам, которые осели в русских кладах и могильных курганах»(viii).

В заключение приведём стихотворение известного географа культуры и историка П. Н. Савицкого, предвосхитившего в какой-то мере некоторые ценные идеи О. Н. Трубачёва. (Вспомним хотя бы его брошюру «Россия — особый географический мир»). П. Н. Савицкий — не только был ученым-практиком, но и, вероятно, как и всякий одаренный и самобытно мыслящий человек, не мог удержаться только в рамках научных разысканий. Многое из того, что волновало его, выражено в поэтических миниатюрах, где он стал своего рода зачинателем нового жанра — географической поэзии. Вот эти строки, посвященные Смоленску(ix):

На гранях лет, на водных гранях

Смоленск возник и вырастал,

В нем у черты кипел охранной

Прилива западного вал.

Ты Мономаховым собором

Столетья долгие стоял

И ты ж, в святом своем отпоре,

Его святую твердь взрывал(x).

Но мастерами Годунова,

И Алексея, и Петра

Стен отлито кольцо литое

Броня смоленского ядра.

Бьет в эти стены непогода,

Напрасно шлет за ратью рать:

На них двенадцатого года

И сорок третьего печать.

«Смоленские мотивы» в трубачевской (а теперь и в нашей) судьбе — это особый этап. Мы приводим здесь небольшой фрагмент из одноименной статьи, републикацию которой намеревались осуществить с согласия ученого еще при жизни. «Смоленские мотивы», кроме указанной нами книги, публиковались также в журнале «Русская речь» в 1992 году (№ 4, с. 72—88; № 5, с. 63—71; № 6, с. 51—61). Настоящая публикация (вступительные строки этой работы) осуществляется по изданию: Трубачёв О. Н. Из смоленских мотивов (Гнёздово, горуня) // Slavia, 1992, roč. 61, s. 4, с. 495–502.

***

И поныне впечатляет сохранившийся памятник днепровских верховьев — Гнёздово чуть ниже Смоленска по Днепру, вернее — громадная группа курганов в этом месте: самое крупное скопление курганов Древней Руси. Что представляло собой это Гнёздово? «Кладбище языческого Смоленска»? «Не здесь ли было первичное Гнездо смольнян…?» — спрашивает смолянин С. П. Писарев, и вопрос этот прозвучит непраздно, если вспомнить такие центры древней городской и государственной жизни других славян, как польское Gniezno, чье название образовано от того же самого славянского корня, что и Гнёздово. Дело еще отчасти в том, что начало гнездовских курганов датируют тем же IX-ым веком, в котором летопись в первый раз упоминает город Смоленск. Вопросы эти — решать историкам. Они же исследуют и другой смежный вопрос: кем основано Гнёздово? Относимое также (весьма предположительно) к IX веку начало пути из Варяг в Греки охотно связывалось с активностью самих скандинавов-варягов, а в гнездовских курганах отмечались находки скандинавских вещей и западного оружия. Отсюда совсем недалеко до признания Гнёздово варяжским поселением, и такое положение популярно особенно в западноевропейских исследованиях. Присутствие варягов не вызывает сомнений. Какая-то часть этих варягов навеки упокоилась в гнездовских курганных погребениях. Неслучайно, например, одна из берестяных грамот, открытых в Смоленске, как оказалось, была написана скандинавским руническим письмом. Но это, как говорится. Лишь с одной стороны. А с другой стороны, нельзя забывать о том, на что также обращают наше внимание археологи, — о том, что «основная масса гнездовских курганов не содержит оружия. Поэтому наиболее взвешенным суждением нужно признать то, согласно которому Гнёздово — поселение и некрополь — принадлежало основному населению этих мест, славянам, Руси.

Шло время, и свет христианской веры, восходя вверх по Днепру, постепенно достиг и этих мест. К 988 году относят крещение Киевской Руси при Владимире. В общем доказано, что христианство несло с собой культуру письма. Однако именно в Гнёздове, отстоящем довольно далеко на север от Киева, в одном из гнездовских погребальных курганов была обнаружена надпись кирилловским письмом — древнейшая на Руси, несколько более древняя, чем само крещение Руси Владимиром, и это сообщает проблеме Гнёздова особую прелесть загадки.

То, что называют кириллицей, генетически связано с греческим письмом, и его возникновение естественно искать в зоне непосредственно греческого влияния. Известную из летописи запись договоров Руси с греками первой половины X века также естественно ассоциировать с кириллицей. Но договоры писались в Византии, а гнездовская надпись, практически — того же времени, найдена далеко на севере, в земле Верхнего Поднепровья. Конечно, тут уместно вспомнить о том, что «массовому» крещению Руси Владимиром предшествовал ряд менее «массовых», порой даже индивидуальных, актов крещения русских людей и иноплеменников, состоящих на службе, и что крещения эти имели место в Константинополе и других греческих владениях, как, например, крещение при патриархе Фотии в 867 году, после чего естественно предполагать, что крещеная Русь вновь возвращалась восвояси и могла распространяться по всей днепровской трассе. Но так однозначно вся культурная проблематика знаменитой гнездовской надписи все же не решается, поэтому стоит задержаться на ней несколько более подробно.

Летом 1949 года археологическая экспедиция МГУ на раскопках курганов у деревни Гнёздово под Смоленском обнаружила в кургане Nr. 13 разбитый сосуд с надписью. Собственно, содержанием кургана оказалась весьма богатое погребение воина с одной или двумя рабынями, каролингским мечом IX века и арабскими диргемами, самый поздний из которых датирован началом X века. Интереснее же всего прочего оказалась именно надпись — из одного довольно ясно читаемого слова кириллицей древнего образца, которую публикаторы-историки попытались прочесть как гopqxma, допуская, что речь идет о горчице (надпись на горшке с пряностями?). С того момента и началась дискуссия, которая длится уже сорок лет и успела коснуться за это время различных вопросов. Как и следовало ожидать, лингвист подверг это чтение историка суровой и в целом справедливой критике, указав, в частности, на невозможность формы горухща (и прежде всего — последовательности звуков - хщ- !) в древнерусском языке и предложив свое, формально вполне корректное чтение горушна, что подразумевало бы (зьрна) горушьна мн. ‘горчичные (зерна)’. На смену интерпретатору-лингвисту пришел затем опять археолог, который усмотрел в разбитом горшке амфору античного вида для перевозки не сыпучих тел, а жидкостей — вина и масла (хотя, насколько мне известно, греки в амфорах перевозили все, что угодно,