Роль В.Ф. Одоевского в русском романтизме ХІХ века

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

СЗУО г. Москва

ГОУ ЦО № 1089 "Коллаж"

Бузланова Мария Никитична

Реферат по литературе ученицы

9 класса Б

Руководитель

Варламова Даля Юозовна

Москва 2009

Содержание

Романтизм, как направление в литературе и искусстве. Истоки романтизма, зарубежный и русский романтизм. Основные причины появления романтизма в России

Краткий обзор романтизма в России. В.А. Жуковский, В.К. Кюхельбеккер

Кружок "Любомудров": (А.А. Перовский (Погорельский), В.П. Титов, Д.В. Веневитинов, И.В. Киреевский, М.П. Погодин, В.Ф. Одоевский)

Краткая биография В.Ф. Одоевского. Творческий путь автора

Обзор некоторых произведений кн. В.Ф. Одоевского, смешение мистики с реальностью. Реалистичность и социальная сатира "волшебства" в его произведениях

Романтизм и современная литература

Использованые материалы

Приложение

Истоки романтизма берут начало в Германии конца 18 столетия. Эпоха Просвещения особо бурно затронула германоязычные страны. В этом есть определенная закономерность – система образования в маленьких немецких государствах была по тому времени (да и не только по тому) самой, наверное, либеральной и логичной. Университеты этих городов-княжеств предоставляли полную свободу преподавательскому составу в планах изложения курсов наук. Никакого ограничения, никакой цензуры! Профессоры на свой счет арендовали помещения аудиторий, и их доход зависел только от посещаемости лекций, естественно платных для студентов. Излишне говорить, как в подобной системе бурно развилась наука – аудитории популярных профессоров не могли вместить желающих, а схоластические науки просто не могли выжить в среде конкуренции.

Весь мир того времени устремился за образованием в Геттинген, Гейдельберг, Кенигсберг, Иену. Бурная студенческая жизнь университетских центров формировала всевозможные кружки, корпорации, землячества. Свершившийся к тому времени в Европе ряд буржуазных революций скоро выявил некоторую ущербность достигнутых результатов: преобразования. проходившие под лозунгами "Свободы", "Равенства", "Братства", не принесли народам желаемого "золотого века". Свобода оказалась свободой грабежа населения кучкой олигархов, Братство – круговой порукой нуворишей, Равенство – сравнением тугости кошельков. В молодежной студенческой среде возникал протест против буржуазного, "филистерского" уклада новой жизни. Не умея еще понять причины и закономерности смены общественных формаций, молодые студенты поспешили обвинить в крахе идеалов предшествующую эпоху просвещения, и, как альтернативу, провозгласили свой символ веры: Романтизм.

Суть романтизма заключалась в аксиоматическом утверждении ошибочности отказа предшествующей эпохи от духовной составляющей, ее увлечении чистой материей, в ущерб чудесному, которое, по понятиям ранних романтиков, имеет не меньшее, если не большее, влияние на жизнь, как индивидуума, так и народа в целом. Апологетами стиля романтизма в литературе стали Шиллер, Гете, Новалис и прочие немецкие авторы. Программное обоснование стиля дал в своих работах видный немецкий филисоф-идеалист Шеллинг. Изначально стиль романтизма нашел выражение в музыке, живописи, и лишь слегка в литературе. Возникший сперва, как поэтическое направление, вскоре романтизм охватил и прозу, выработав "классические" каноны литературного произведения данного стиля. Основным критерием, позволяющим определить жанр как романтический, является смешение бытового и мистического, это уже не народная сказка, целиком построенная на волшебстве, а, скорее, городская новелла с элементами сказочной фантастики. Конфликт произведения именно и состоит в противопоставлении "мещанского" фона действия и захватывающего вмешательства "потусторонних" сил в обыденную реальность, круто меняющих восприятие жизни главного героя.

Вне всякого сомнения, корифеем германского романтизма следует признать Э.Т.А. Гофмана – писателя логически завершившего становление жанра, обогатившего романтизм тонкой иронией, подчас на грани пародии. Даже сам Гофман как бы пародировал своей персоной авторов-романтиков, в большинстве своем молодых, рано ушедших из жизни, ярко сверкнувших единственным произведением. Корифей был весьма немолод, вел почтенную размеренную жизнь, занимал высокие посты в государственном управлении, т.е. олицетворял все то, против чего и были направлены усилия молодежи.

Зато именно творчество Гофмана, не оцененное в Германии, где романтизм, начиная с первого десятилетия 19 века, постепенно сдавал свои позиции, вызвало к жизни прозу самого, наверное, верного приверженца этого стиля в России – князя В.Ф. Одоевского.

В силу объективных причин в России романтизм появился много позднее, чем в Европе: сказывалась отсталость русского общества в целом, его восприятие последних достижений в областях искусства опосредовано, через вторые руки. Первые дворяне, получившие образование в Германских университетах привезли стиль романтиков на отечественную почву уже во время его заката на родине. Первым, несомненно, глашатаем нового в России направления в литературе стал В.А. Жуковский с поэмами "Светлана" и "Людмила". Именно его мощное дарование романтика повлияло на становление в России этого жанра. Причем, если сейчас Жуковский известен как романтик-поэт, то современники прекрасно знали и Жуковского романтика-прозаика. В 1809 году в журнале "Вестник Европы" была опубликована его повесть "Марьина роща" – предтеча всей русской романтики. В.А. Жуковский более не обращался к опыту прозаического романтического произведения, но его почин был подхвачен рядом авторов. Довольно характерно определил черты жанра А.А. Перовский (печатался под псевдонимом Погорельский) в своих повестях "Лафертовская маковница" и "Исидор и Анюта". В них автор ярко и реалистично описывает быт московской окраины, не смущаясь, вводит в повествование элементы фантастического, нереального, не приводя никакого разумного объяснения чудес – именно по такому канону строились произведения всех последователей-романтиков. Перовскому принадлежит детская "волшебная" сказка "Черная курица, или Подземные жители", написанная для племянника, будущего известного писателя, А К.Толстого, в свою очередь обогатившего русский романтизм рядом произведений.

В начале 30-х годов 19-го века в Москве сложился целый кружок любителей-романтиков. Их связывали общие литературные симпатии, а, главное, интерес к немецкой идеалистической философии. Видное место в кружке "Любомудров", как они себя называли, занимал князь В.Ф.Одоевский – фактически создатель и координатор этого объединения. Это новое поколение активных деятелей было преисполнено больших надежд, считало, что будущее принадлежит именно им - "русским молодым людям, получившим европейскую образованность, опередившим, так сказать, свой народ и, по-видимому, стоящим мыслями наравне с веком и просвещенным миром" (В. Белинский). Цель общества определена была в его названии - любовь к мудрости, прилежное изучение античных и немецких философов и работа над созданием оригинальной отечественной философии, из которой и должна была возникнуть новая русская литература. Примечательны эти молодые люди с их поистине титаническими замыслами, это удивительное собрание русских натур, так много обещавших и немало сделавших.

Поэт Дмитрий Веневитинов, строгий юноша с профилем Наполеона, блестящий оратор и теоретик, достигший в своих статьях и письмах чаадаевской глубины и беспощадности суждений и как-то посоветовавший вообще приостановить ход развития тогдашней российской словесности, с тем чтобы "заставить ее более думать, нежели производить".

Глубокомысленный и замкнутый Иван Киреевский, один из лучших критиков той поры, ценимый Жуковским и Пушкиным.

Энциклопедически образованный эстетик и теоретик литературы Владимир Титов, знаменитый автор "Уединенного домика на Васильевском" о котором Тютчев говорил, наполовину шутя, наполовину серьезно, что" Титову как будто назначено провидением составить опись всего мира", и который, оставив литературу, стал послом в Константинополе и членом Государственного совета.

Юный поэт и конногвардеец Алексей Хомяков, чей необыкновенно живой ум и вдохновенное, гибкое слово прирожденного оратора обратили на себя внимание в собраниях у Рылеева.

К кругу любомудров были близки молодые поэты Федор Тютчев и Степан Шевырев, историк и собиратель русских древностей Михаил Погодин, способный журналист и издатель Николай Полевой. Каждое имя тут - заметная веха в истории русской культуры. Не следует забывать, что все эти одаренные люди были молоды, объединены дружбой и сходными мнениями, не страшились препятствий и более всего опасались односторонности, узких путей и бескрылых стремлений. В этом высоком и благородном простодушии - сила и обаяние романтического любомудрия. Владимир Одоевский был в этом уникальном культурном организме своего рода центром, верховным судьей и примирителем. И когда позднее он поступил на службу и переехал в Петербург, один из любомудров очень точно определил его роль в кружке: "Вы как солнышко, - держали нас в повиновении; не успели рвануться от центра, как вдруг по какому-то волшебному мановению всех нас отбросило от оного... Словно сигнал подали, от которого товарищество наше рассыпалось по всем концам земли".

ОДОЕВСКИЙ ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ (1803–1869), князь, русский писатель, журналист, издатель, музыковед. Родился 30 июля (11 августа) 1803 (по другим сведениям, 1804) в Москве. Последний потомок старинного княжеского рода из Рюриковичей. Отец его служил в должности директора Московского отделения Государственного банка, мать была крепостной крестьянкой. В 1822 Одоевский с отличием окончил Московский университетский благородный пансион, где ранее обучались П.Вяземский и П. Чаадаев, Никита Муравьев и Николай Тургенев. В студенческие годы на него оказали влияние профессора Московского университета философы-шеллингианцы И.И. Давыдов и М.Г. Павлов. С 1826 Одоевский служил в цензурном комитете министерства внутренних дел, был составителем нового цензурного устава 1828 года. После того, как комитет перешел в ведение министерства народного просвещения, Одоевский продолжил службу в должности библиотекаря. С 1846 – помощник директора Императорской публичной библиотеки и заведующий Румянцевским музеем, тогда находившимся в Санкт-Петербурге. С 1861 – сенатор. Первым выступлением Одоевского в печати были переводы с немецкого, опубликованные в «Вестнике Европы» в 1821. Там же в 1822–1823 публикуются "Письма к Лужницкому старцу", одно из которых, "Дни досад", привлекло своим негодующим настроем внимание А.С. Грибоедова, который познакомился с Одоевским и оставался его близким другом до конца своей жизни. В юношеские годы Одоевский был дружен со своим старшим двоюродным братом, поэтом и будущим декабристом А.И. Одоевским, как о том свидетельствует его "Дневник студента" (1820–1821): «Александр был эпохою в моей жизни». Брат безуспешно пытался остеречь его от «глубокомысленных умозрений непонятного Шеллинга», однако кузен выказал твердость и независимость в суждениях. В начале 1820-х годов Одоевский бывал на заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», где главенствовал Ф. Глинка, и входил в кружок переводчика и поэта С.Е. Раича, члена Союза благоденствия. Сблизился с В. Кюхельбекером и Д. Веневитиновым, вместе с которым (и с будущим видным славянофилом И. Киреевским) в 1823 создал кружок «Общество любомудрия», став его председателем.

В 1824–1825 Одоевский с Кюхельбекером издают альманах «Мнемозина» (опубликовано 4 кн.), где печатаются, кроме самих издателей, А.С. Пушкин, Грибоедов, Е.А. Баратынский, Н.М. Языков. Участник издания Н. Полевой писал впоследствии: «Там были неведомые до того взгляды на философию и словесность... Многие смеялись над «Мнемозиною», другие задумывались». Именно «задумываться» и учил Одоевский, его опубликованный в альманахе горестный этюд светских нравов "Елладий" В.Г. Белинский назвал «задумчивой повестью». "Односторонность есть яд нынешних обществ и причина всех жалоб, смут и недоумений…" – писал Одоевский. Эта универсальная односторонность, считал он, есть следствие рационалистического схематизма, не способного предложить сколько-нибудь полное и целостное понимание природы, истории и человека. По Одоевскому, только познание символическое может приблизить познающего к постижению «таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную». Для этого, пишет он, «естествоиспытатель воспринимает произведения вещественного мира, эти символы вещественной жизни, историк – живые символы, внесенные в летописи народов, поэт – живые символы души своей». Мысли Одоевского о символическом характере познания близки общей традиции европейского романтизма. Человек, по Одоевскому, в буквальном смысле живет в мире символов, причем это относится не только к культурно-исторической, но и к природной жизни: «В природе все есть метафора одно другого». Сущностно символичен и сам человек. В человеке, утверждал мыслитель-романтик, "слиты три стихии – верующая, познающая и эстетическая". Эти начала могут и должны образовывать гармоническое единство не только в человеческой душе, но и в общественной жизни. Именно подобной цельности не обнаруживал Одоевский в современной цивилизации. Считая, что США олицетворяют вполне возможное будущее человечества, Одоевский с тревогой писал о том, что на этом "передовом" рубеже происходит уже "полное погружение в вещественные выгоды и полное забвение других, так называемых бесполезных порывов души". В то же время он никогда не был противником научного и технического прогресса. На склоне лет Одоевский писал: "То, что называют судьбами мира, зависит в эту минуту от того рычажка, который изобретается каким-то голодным оборвышем на каком-то чердаке в Европе или в Америке и которым решается вопрос об управлении аэростатами". Бесспорным фактом для него было и то, что с "каждым открытием науки одним из страданий человеческих делается меньше". Однако в целом, несмотря на постоянный рост цивилизационных благ и мощь технического прогресса, западная цивилизация, по убеждению Одоевского, из-за одностороннего погружения в материальную природу может предоставить человеку лишь иллюзию полноты жизни. За бегство от бытия в "мир грез" современной цивилизации человеку рано или поздно приходится расплачиваться. Неизбежно наступает пробуждение, которое приносит с собой «невыносимую тоску». Отстаивая свои общественные и философские взгляды, Одоевский нередко вступал в полемику как с западниками, так и со славянофилами. В письме лидеру славянофилов А.С. Хомякову (1845) он писал: "Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине". В 1833 были изданы "Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою" (эту словесную маску Одоевский использовал до конца дней), которые произвели чрезвычайное впечатление на Н.В. Гоголя и предвосхитили образность и тональность его "Носа", "Невского проспекта" и "Портрета". Н.В. Гоголь сам стал известен, как литератор благодаря романтическому стилю: его "Вечера на хуторе близ Диканьки", выпущенные "пасичником Рудым Паньком" – яркий образец переосмысления народного малороссийского фольклора в духе русского романтизма. Николай Васильевич не был первооткрывателем "фольклорного" направления – еще за два года до него была опубликована схожей тематики новелла О.М. Сомова "Русалка". Впоследствие, в "Петербургских повестях" Н.В. Гоголь дошел до вершины искусства романтизма 19 века.

В 1834 отдельно опубликован "Городок в табакерке", одна из лучших во всей мировой словесности литературных сказок, выдерживающая сравнение с андерсеновскими и ставшая непременным чтением русских детей. Появились несколько романтических повестей, начиная с "Последнего квартета Бетховена", опубликованного в 1831 в альманахе «Северные цветы». Гоголь писал о них: «Воображения и ума – куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке!» Речь идет, помимо "Квартета", о повестях "Opere del Cavaliere Giambatista Piranese" и "Себастиан Бах" – в особенности о последней. Впоследствии их дополнила, по выражению поэтессы К. Павловой, «российская гофманиана»: повести "Сегелиель", "Косморама", "Сильфида", "Саламандра". Правда, пригласив Одоевского к ближайшему сотрудничеству в затеянном журнале «Современник», Пушкин писал: "Конечно, княжна Зизи имеет более истины и занимательности, нежели Сильфида. Но всякое даяние Ваше благо". "Княжна Мими" (1834) и "Княжна Зизи" (1835) – светские повести Одоевского, продолжающие намеченную еще в "Елладии" линию «метафизической сатиры». Взяв на себя еще при жизни Пушкина хлопоты по изданию второй книги "Современника", Одоевский после его смерти единолично выпустил седьмую. "Современник" продержался до вмешательства Белинского только благодаря Одоевскому. Между тем Одоевский продолжает намеченное в "Пестрых сказках" и "Городке в табакерке": изданные в 1838 "Сказки и повести для детей дедушки Иринея" становятся хрестоматийным детским чтением. Успех ободряет Одоевского, и он развивает его, предприняв в 1843 году издание «народного журнала», т.е. периодического сборника "Сельское чтение". В 1843–1848 г. опубликованы 4 книги, переизданные (до 1864) 11 раз. По свидетельству Белинского, Одоевский породил "целую литературу книг для простонародия". В.Ф. Одоевский стоял в первых рядах русской литературы. В 30-х. и 40-х годах 19-го века его произведения читались, по свидетельству В.Г. Белинского, с "жадностью", с "восторгом". Сам Белинский, судья и критик очень строгий, отзывался о сочинениях Одоевского в весьма лестных выражениях. В 1834г. он писал, что в произведениях этого автора "виден талант могущественный и энергический, чувство глубокое и страдательное, оригинальность совершенная, знание человеческого сердца, знание общества, высокое образование и наблюдательный ум". Высоко ценили творчество Одоевского и такие люди, как Пушкин и Гоголь, а его друг декабрист В. Кюхельбекер писал ему в 1845г. из сибирской ссылки: "Тебе и Грибоедов и Пушкин и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного служения к художественной красоте и к истине безусловной." Такая высокая оценка творчества Одоевского основывалась и на его незаурядном художественном даровании, и на его умении выдвигать в своих произведениях проблемы, глубоко интересовавшие его современников, и на оригинальной, освещении этих проблем, и на основательном знакомстве с философскими течениями его времени. Каких только вопросов не ставил Одоевский в своих художественных произведениях! Он писал и о границах человеческого познания, и о смысле жизни, и о значении науки и искусства, и о природе (художественного творчества, и теории Мальтуса, и о вере и атеизме, и о взаимоотношениях России и Запада, и о роли капитализма в экономическом развитии человечества. И по всем этим вопросам он умел выразить более или менее самостоятельное, оригинальное и облеченное в художественную форму мнение. В.Ф. Одоевский пользовался популярностью не только среди читателей, но и среди товарищей по перу. На вечерах, которые он устраивал по субботам, можно было встретить виднейших представителей литературы того времени. Недаром в 1838г. Шевырев писал Погодину про петербургскую литературу, что "вся она на диване Одоевского". Это замечание Шевырева характеризует не только печальную немногочисленность кадров литературных деятелей того времени, но и положение, которое занимал среди них В. Ф. Одоевский.

Салон Одоевского просуществовал до самой смерти хозяина. Люди здесь менялись, менялся и сам писатель. В 40-е годы он уже принимал гостей в воздетых на лоб больших очках, черном шелковом колпаке и длинном, до пят сюртуке черного бархата, напоминавших одеяние средневекового алхимика. Среди книжных завалов, роялей и пыльных папок с рукописями и нотами задумчивый хозяин дома выглядел рассеянным чудаком и уединенным мечтателем, удалившимся от деятельной жизни. Светские приятели посмеивались над странностями автора "Русских ночей", молодежь не понимала его слишком своеобразных увлечений астрологией, магией и "животным магнетизмом".

Также и серьезному изучению истории и теории музыки посвятил в значительной мере свою жизнь В.Ф. Одоевский. Еще в 1833г. он написал "Опыт о музыкальном языке", много занимался затем вопросом о наилучшем устройстве своего любимого инструмента - органа и даже изобрел особый инструмент, названный им энгармоническим клавесином.

Отдавшись, после переселения в Москву, изучению древней русской музыки, Одоевский читал о ней лекции на дому, в 1868г. издал "Музыкальную грамоту, или Основания музыки для не музыкантов" и открыл московскую консерваторию речью "Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки". Смерть застала Одоевского за усиленными работами об устройстве в Москве съезда археологов (он был одним из учредителей археологического общества, а также Императорского географического общества), во время которого ученики консерватории должны были, под его руководством, исполнять древние русские церковные напевы.

Из довольно богатого литературного наследия Одоевского, особое место занимают в творчестве Одоевского так называемые "таинственные" повести - "Сильфида", "Саламандра", "Косморама", "Орлахская крестьянка". Именно эти произведения способствовали тому, что исследователи творчества Одоевского создали ему довольно устойчивую репутацию мистика и идеалиста. Причудливый фантастизм "таинственных" повестей и всем известный интерес их автора к алхимии и сочинениям средневековых мистиков иногда заставляли забыть о весьма трезвом, реалистическом мышлении Владимира Одоевского, о его всегдашней приверженности к науке, к точному знанию о мире.

Между тем именно в фантастических повестях, создававшихся параллельно с "Русскими ночами", отчетливо виден чисто научный интерес Одоевского к тайнам человеческой психики. Его духовидцы и призраки, вообще характерные для романтической литературы, в немалой мере обязаны своим появлением обширным познаниям писателя в медицине и психологии, его постоянному интересу к так называемому "животному магнетизму", к гипнотизму особого рода одержимости. "Я хочу объяснить все эти страшные явления, подвести их под общие законы природы, содействовать истреблению суеверных страхов", - писал Одоевский - "Нет ни одного из этих видений, которое бы не могло быть объяснено известными естественными законами, изложенными в любом учебнике физики или физиологии". И потому в его "таинственных" повестях фантастика всегда объяснена, мотивирована, ее реальность постоянно ставится под сомнение. Эта особенность романтической прозы Владимира Одоевского порождена его научным мышлением. Разумеется, "таинственные" повести Владимира Одоевского не сводимы к научным изысканиям. Это шедевры романтической прозы, теснейшим образом связанные с общим движением русской литературы пушкинской поры. Герой "Сильфиды" Михаил Платонович, этот столичный денди, уставший от светских забав и удалившийся в дядюшкину деревеньку, явственно напоминает Онегина. Модный сплин, насмешки над провинциалами - все это могло появиться лишь после пушкинского романа. Но в отличие от Пушкина, Одоевский сделал главной движущей силой своей повести жажду познания. Его герой говорит: "Любознательность, или, просто сказать, любопытство есть основная моя стихия, которая мешается во все мои дела, их перемешивает и мне жить мешает; мне от нее ввек не отделаться; все что-то манит, все что-то ждет вдали, душа рвется, страждет..." Одоевский потому и дает в начале повести столь подробную и вполне реалистическую картину провинциальной жизни, чтобы отчетливее показать чисто романтический конфликт героя-искателя с косной, не одухотворенной высоким пафосом и подлинными знаниями средой. Сильфида, это таинственное существо, явившееся герою повести, несет в себе новое всеобъемлющее знание о мире. Она предлагает Михаилу Платоновичу подлинный мир сущностей, понимание самодвижения жизни, основных законов мира, учит его видеть всеобщую связь явлений. И познавший эту высшую мудрость герой говорит в конце повести: "Ваши стихи тоже ящик; вы разобрали поэзию по частям: вот тебе проза, вот тебе стихи, вот тебе музыка, вот живопись - куда угодно? А может быть, я художник такого искусства, которое еще не существует, которое не есть ни поэзия, ни музыка, ни живопись, - искусство, которое я должен был открыть и которое, может быть, теперь замрет на тысячу веков: найди мне его!" Здесь утверждаются романтические идеалы всеобъемлющей науки и целостного искусства. Но суровая действительность все время теснит романтику и налагает жесткие ограничения на сферу фантастического. Мысль Одоевского о мелочах как цели бытия множества людей заставляет вспомнить знаменитые слова из "Мертвых душ" о "страшной, потрясающей тине мелочей, опутавших нашу жизнь".

Среди повестей и рассказов выделяется большая повесть "Саламандра" – полуисторический, полуфантастический сюжет которой навеян на автора изучением истории алхимии и исследованиями Я.К. Грота о финских легендах и поверьях. К подобной теме (сплаву фантастики и реальной исторической канвы) обращались многие, в том числе и В. Кюхельбеккер в романтической новелле "Адо". Живым и занимательным языком, не мудрствуя, автор знакомит читателя с малоизвестным в те времена карело-финским бытом, эпосом. Описывая приключения выдуманых героев в России, Одоевский весьма достоверно рисует особенности быта столицы и ее обитателей, прорисовывает или только набрасывает бегло ряд характерных образов эпохи Петровских реформ. Даже "фантастическое" в этой повести вполне органично вписывается в обстановку того времени. Ведь москвичи на полном серьезе верили во всемогущество и связь с нечистой силой видного сподвижника императора, Якова Брюса, образ которого (не реальный, а легендарный) стал прототипом старого графа-алхимика.

В повести "Саламандра" видно стремление писателя соединить историю, философию и художественную прозу. В сущности, это составное произведение, романтическая дилогия о трех эпохах - петровской, послепетровской и современной Одоевскому поре 1830-х годов. В пределах обычного исторического романа в духе Вальтера Скотта такое соединение было невозможно. Одоевский, как всегда, нашел особый путь: он соединил в рамках одного произведения историческую прозу и философско-фантастическую повесть "Эльса". Историческую повесть "Южный берег Финляндии в начале XVIII столетия" можно было бы назвать иначе - "Финн Петра Великого", ибо здесь явственно ощутимо воздействие незавершенного пушкинского романа "Арап Петра Великого", судя по всему известного Одоевскому еще в рукописи. Это история юного финна Якко, отправленного Петром Первым на учение в заморские страны. Подобно пушкинскому арапу Ибрагиму, Якко становится свидетелем, а затем и участником великих свершений царя-труженика. Но постепенно Якко из "естественного", выросшего в органичном единении с родной природой и народом человека превратился в типичного исполнителя, одержимого мыслью о продвижений по службе и покровительстве царя. После смерти Петра Первого ученый типограф и переводчик "цифирных книг" стал алхимиком, жаждущим золота, власти над миром и людьми. И во второй части "Саламандры" показано постоянное снижение, профанация высокой науки и духовных идеалов петровской эпохи, начавшаяся после смерти Петра. Как и пушкинский Герман, Якко приходит к мысли, что ради золота все дозволено. Это уже сознательный демонизм, злая сила, которой рабски прислуживает лишенная этического начала наука. Саламандра, дух огня, возвещает алхимику, что любое желание его исполнится - стоит только пожелать. Но желания Якко - злобные и антигуманные. Каждое из них, исполняясь, уносит чужую жизнь. Главная страсть алхимика - золото. Он каждую ночь превращает свинец в золотые слитки и пляшет над золотом, объятый безумной и упоительной радостью. И этот его танец становится страшным символом недолжного существования, основанного на последовательном отказе от всего человеческого. В довершение всего Одоевский придает Якко весьма многозначительную черту: его герой, в конце концов, отказывается ради золота и от своего человеческого облика и переселяется в тело убитого им старого графа. Таков итог этой жизни, которая не нашла опоры в своей эпохе и была вынуждена опираться лишь на себя, что неизбежно привело к известной формуле "все дозволено".

"Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным " – забавная мистификация, более шутка, чем программное произведение. Подобными мистификациями славились многие авторы того времени, не исключая и А.С. Пушкина с его "Повестями Белкина". Одоевский рисует портрет автора, Иринея Модестовича Гомозейки, как старого чудака, алхимика, почти безумца, этакого Русского Фауста или пана Твардовского – героя великого польского романтика А.Мицкевича. Потворствуя жизненным реалиям, в уста своего alter ego Одоевский вкладывает утрированную, перегруженную архаизмами повествовательную речь. Даже А.С. Пушкин не смог удержать язвительности, раскритиковав манеру автора как претенциозную и сложную: "Да зачем же их писать, коли столь сложно? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно!" А крупнейший теоретик русского романтизма 1830-х годов Н.А. Полевой просто объявил их незадачливым подражданием Гофману. По своему, он был прав: Гофманской страсти, таинственности, ошеломляющей романтической фантазии в сказках Одоевского не было, а установка на фантастику и мотивы, сходные с Гофмановскими были. Одоевский соединял новейший германский романтизм и аллегории в духе 18-го века, перемежая полет фантазии с архаичным коллекционированием казусов. Эта книга Одоевского неоднородна, ибо вместе со сказками в нее включены два произведения, которые никак не могут быть причислены к сказкам. Это "Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником" и "Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем". Вопреки названиям это не сказки, не аллегории, а повести, в которых реальнейший русский быт выявлен и осужден с помощью шутливой, комической фантастики. Одоевский здесь обратился к изображению чиновничьей жизни и показал весь ее канцелярский идиотизм, механичность и пустоту, саркастически именуемые им "безмятежным счастием". В повести о коллежском советнике происходит бунт вещей. Карты, составлявшие существеннейшую часть домашнего быта чиновников и заполнявшие их жизнь, вдруг ожили и втянули игроков в безумный картеж, в непрерывную, изматывающую игру. Чиновники попытались было задуть свечи, но "карты выскочили у них из рук: дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали, - и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальников отделения, целая масть столоначальников, и началась игра, игра адская". Карты не только заняли место людей, но и стали им подражать, переняли чиновничью психологию и иерархию госдепартаментов и министерств: "Короли уселись на креслах, тузы на диванах, валеты снимали со свечей, десятки, словно толстые откупщики, гордо расхаживали по комнате, двойки и тройки почтительно прижимались к стенкам". Все перевернулось, встало с ног на голову. И, тем не менее, ничто не изменилось. Невероятное, фантастическое не в состоянии преобразить неподлинную жизнь, превращенную в картеж. И потому безразлично, сами ли чиновники играют в карты или карты играют чиновниками. В обоих случаях чиновничья жизнь чудовищно нелепа, уродлива и тяготеет к абсурду. Столь же нелепа, лишена духовности и здравого смысла жизнь приказного Севастьяныча, которого посетил вдруг дух человека, имевший "несчастную слабость" выходить на время из собственного тела. На просьбу призрака вернуть ему случайно утерянное тело опытный чиновник невозмутимо отвечает привычным "та-ак-с". Куда большее впечатление производит на него предложенная привидением взятка. Дух оказался платежеспособным и посулил приказному пятьдесят рублей. Характерно, что очевидная нелепость и фантасмагоричиость происходящего Севастьяныча нисколько не смущают, ему важна правильность, канцелярского оформления этой нелепицы. На традиционный вопрос об имени и фамилии дух произносит нечто несообразное: "Меня зовут Цвеерлей-Джоя-Луи". Приказный так же спокойно спрашивает: "Чин ваш, сударь?" И в ответ слышит еще одну нелепость: "Иностранец". Тем не менее все невероятные ответы духа Севастьяныч аккуратно записал на своем особом чиновничьем языке: "В Реженскай земский суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение". Бытие Севастьяныча настолько бездуховно, автоматично, что любая несообразность находит здесь свое место, не вступая с этой жизнью в противоречие. Очевидно, что это сатира, и сатира социальная.

Сатирические сказки ("Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем", "Сказка о господине Кивакеле" и другие), из которых иные отличаются мрачным колоритом и, в виду господствовавших тогда в правящих сферах взглядов, большою смелостью, составляют переход от фантастических рассказов, где чувствуется сильное влияние Гофмана, к серии прелестных и остроумных, нравоучительных («Душа женщины», «Игоша», «Необойденный дом») детских сказок, одинаково чуждых как деланной сентиментальности, так и слишком раннего, безжалостного ознакомления детей с ужасами жизни и ее скорбями. Значительная часть последних сказок была издана отдельной книжкой под названием «Сказок дедушки Иринея" – уменьшительное от Иринея Модестовича Гомозейки.

Литература стиля романтизм ярко сверкнула в 19-м веке, подарив миру таких известных прозаиков, как Стендаль, Гюго во Франции, Ирвинг и По в Соединенных штатах Америки. С середины века начался закат этого жанра. Романтизм уступил место реализму. Однако и в конце 19-го века и на протяжении всего 20-го писатели всемирного уровня продолжали обращаться к этому направлению, проповедуя идеи гуманизма. В самые тяжелые времена "фантастическая" повесть позволяла, подобно иносказанию, выразить несогласие с установленной картиной мира, напомнить о идеалах к которым должно стремиться человечеству. Напомню, что величайший русский писатель 20-го века А.М. Горький начал именно с романтической новеллы ("Макар Чудра", "Старуха Изергиль") и, благодаря успешному опыту, стал известен широкой публике. Обращался к романтизму в своем творчестве и А.П. Чехов в "Черном монахе", где точно как у Одоевского мистика сплетается в тесный клубок с реальностью, так, что невозможно понять: где грань между ними. Чрезвычайно активно работал в этом жанре и М.А. Булгаков, соединяя в своих произведениях, подобно Гофману, а позднее Одоевскому, умело закрученный мистический сюжет с острейшей социальной сатирой. Его роман "Мастер и Маргарита" следует приему построения произведения "Саламандра", включая в себя мистическую составляющую, исторические мотивы и мастерски изображенную сатиру на современное общество. Уже в конце двадцатого века московский автор В. Орлов доказал преждевременность взгляда на романтизм, как на стиль прошлого в повести "Альтист Данилов", также используя основные правила по которым создается произведение этого стиля. "Белка" и "Отец-лес" Анатолия Кима также можно причислить к романтическим произведениям советского времени. Одним из ярчайших, хоть и малоизвестных, представителей романтизма 21 века является книга "Самое тихое время города" Наталии Некрасовой и Екатерины Кинн. Это сборник городских легенд, написанных в форм