Кризис родового строя и возникновение холопства на Руси конца Х- начала XI века

По признанию одного из новейших исследователей восточнославянских древностей, “история восточных славян переходного периода—от первобытности к классовому обществу — является актуальной, но довольно сложной проблемой. Несмотря на то, что она находится в центре внимания историков, этнографов, социологов и археологов, трудно найти в истории восточных славян другой период, который породил бы столько противоречивых теорий, суждений и разногласий. И в настоящее время по этой проблеме из-за ограниченности прямых свидетельств письменных источников не прекращается острая полемика, высказываются различные точки зрения о начальной грани сословно-классового общества, о конкретных путях его сложения и т.д.”.И все же, несмотря на наличие “противоречивых теорий, суждений и разногласий”, в современной историографии укоренилось разделяемое большинством ученых мнение, согласно которому доклассовая (дофеодальная) эпоха в жизни восточного славянства завершается в середине IX в. образованием единого государства с центром в Киеве, открывая раннефеодальный период на Руси, длившийся до конца XI столетия, после чего древнерусское общество вступает в стадию “зрелого”, “развитого” феодализма. В целом это мнение поддерживает и тот новейший исследователь, а именно Б. А. Тимощук, чьи слова мы только что цитировали. Будучи специалистом-археологом, он мобилизовал весь имеющийся в науке запас археологических данных, чтобы вселить в читателя уверенность в справедливости своих представлений о социальной эволюции восточного славянства. Письменные источники играют у него не столько основную, сколько подсобную роль. И это не случайно, ибо является следствием неоправданных, как нам кажется, надежд ученого на информационные возможности археологических источников сравнительно с письменными. Вот почему он пишет: “В связи с разногласиями по вопросу о сущности общественного строя Киевского государства особое значение приобретают археологические источники, при помощи которых может быть подтверждена или опровергнута та или иная интерпретация письменных источников, а также раскрыты те черты этого строя, которые не нашли своего отражения в других источниках”. Мы придерживаемся противоположного взгляда, полагая, что посредством письменных известий может быть “подтверждена или опровергнута та или иная интерпретация” археологических источников. Ведь археологические материалы сами по себе беззвучны и подвержены различным, нередко взаимоисключающим толкованиям. Поэтому их следует подвергать проверке письменными сведениями, а не наоборот. Иначе легко оказаться во власти субъективных ощущений, весьма опасных искажением прошлого.

Преувеличенная оценка возможностей археологических источников понадобилась Б. А. Тимощуку, вероятно, для того, чтобы усилить впечатление от содержащихся в его книге конкретных зарисовок, наблюдений и выводов. Однако общая схема автора по сути ничем не отличается от общепринятой концепции социального развития восточного славянства, хотя и сопровождается археологически более наглядной, так сказать, вещественно осязаемой и потому кажущейся на первый взгляд убедительной картиной общественных трансформаций восточнославянского мира.

Между тем эта концепция, по нашему убеждению, доживает свой век, становясь достоянием истории исторической науки. Коренной ее порок состоит в соединении двух несовместимых во временном плане процессов: распада родовых связей и складывания феодальных отношений. Разлагавшееся первобытное восточнославянское общество порождало не феодализм, как принято думать, а общинно-территориальную организацию, являющуюся промежуточной ступенью между первобытным строем и феодальной формацией, или, если угодно, цивилизацией. А. И. Неусыхин рассматривал ее как “общинную без первобытности” (т. е. без родовых древностей) и видел в ней переходную стадию развития от родоплеменного общества к раннефеодальному, внеся тем самым серьезный вклад в разработку проблемы перехода от доклассовых социальных структур к классовым не только у варваров Западной Европы, но и других народов, переживавших аналогичные процессы общественной эволюции.

Идеи А. И. Неусыхина получили развитие в трудах А. Я. Гуревича, по словам которого периодизацию истории народов, переходивших в раннее средневековье от доклассового строя к феодальному, “нельзя строить таким образом, что вслед за общинно-родовым строем непосредственно идет феодальный или раннефеодальный (как первая форма феодализма), ибо тогда мы не избежим крайностей схематизации, натяжек и насилия над конкретным материалом, которые неминуемо приведут нас к искаженному представлению об исторической действительности”.

А Я. Гуревич пошел еще дальше. Полностью разделяя мысль А. И. Неусыхина об особой общественной форме, отделяющей первобытные образования от раннефеодальных, он усомнился в целесообразности считать эту форму лишь переходной по характеру. “Не следует ли ее рассматривать как самостоятельную, самодавлеющую форму, не развивающуюся во что-то принципиально иное, а если и развивающуюся, то вовсе не обязательно в феодализм?” — спрашивал исследователь. И отвечал: “Перед нами—самобытное варварское общество, обладающее рядом устойчивых конститутивных признаков... Этому обществу — мы называем его "варварским" совершенно условно — в гораздо большей мере присущи стабильность и даже застойность, нежели изменчивость и развитие. Внутренние возможности трансформации этой социальной системы крайне ограничены. Когда же она вступает в тесное взаимодействие с другой более развитой общественной системой, она рушится уступая место новому общественному строю... До тех пор пока подобного интенсивного взаимодействия с иной социальной системой не происходит, варварское общество, по-видимому, мало развивается. Во всяком случае, это развитие происходит крайне медленно и вряд ли ведет к коренной перестройке системы и к вызреванию в ее недрах новой системы. Скорее можно предполагать постоянное воспроизведение прежних элементов этой системы, проявляющей большую консервативность и сопротивляемость структурным сдвигам. Варварское общество характеризуется не столько способностью к эволюции, сколько настроенностью на гомеостасис—саморегулировку, приводящую к сохранению прежней структуры целого”.

Эти идеи А. Я. Гуревича нам представляются весьма плодотворными и перспективными. Недаром они привлекли внимание и получили положительную оценку в рецензии Ю. Г. Алексеева на его книгу. “Представляет интерес, — писал рецензент, — отмечаемая автором стабильность "варварского" общества, вовсе не спешащего перерасти в феодальное, а потому не могущего рассматриваться только как "преддверие" феодализма... Рассмотрение "варварского общества" (''дофеодального") как относительно самостоятельного этапа социального развития значительно расширяет возможности исследования ранних стадий истории”.

А. Я. Гуревич подчеркивал устойчивость варварского общества и в другой своей книге, посвященной вопросам генезиса феодализма в Западной Европе. По словам исследователя, “варварское общество само по себе не порождало феодализма. Возможности этого общества изменяться, по-видимому, нередко переоцениваются. Ни в их производстве, ни в социальной структуре, ни в политической организации варварские племена Европы, в первую очередь германцы, не переживали коренных сдвигов на протяжении периода, предшествующего Великим переселениям народов. Их социальная структура была такова, что способность ее эволюционировать была чрезвычайно ограничена. То, что общественный строй варваров был очень консервативным, лучше всего доказывается анализом общественных отношений тех народов и племен, которые не переселялись на территорию Империи. Сопоставление данных скандинавских источников XII-XIV вв. с сообщениями античных авторов о древних германцах обнаруживает сходство поистине поразительное, если учесть, что между рассказом Тацита и записями права Норвегии и Швеции пролегло более тысячелетия!”.

К сожалению, соображения А. Я. Гуревича не получили должного понимания и признания в творчестве историков-русистов. Возможно, это было вызвано громким и позорным для “блюстителей” чистоты марксистской историографии скандала, организованного вокруг только что цитированной книги “Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе”, выпущенной в качестве учебного пособия для студентов исторических факультетов. По поручению Министерства высшего и среднего специального образования СССР 22 мая 1970 на совместном заседании кафедр русского и западноевропейского феодализма исторического факультета Московского университета состоялось “обсуждение” этого учебного пособия, причем в отсутствие автора. Штампованные обвинения посыпались, как град: было высказано сомнение в правильности применения А. Я. Гуревичем “основных положений исторического материализма” (С. Д. Сказкин); указано на то, что он “не хочет считаться с марксистско-ленинским учением об общественно-экономических формациях” (Г.А.Новицкий), выступая “фактически против учения о социально-экономических формациях и феодализме как одной из формаций” (М. Т. Белявский); А. Я. Гуревич пришел, по словам критиков, “к отрицанию феодализма как общественно-экономической формации”, его книга не способствует “развитию марксистской теории познания исторического прошлого”, а, напротив, уводит “от нее в дебри структурализма и прочих "новомодных", хотя уже давным-давно доказавших всю свою несостоятельность теорий” (А.М.Сахаров); А. Я. Гуревич “в своей книге полемизирует не столько с буржуазной медиевистикой, сколько с советской, с ее методологическими положениями и научными выводами”, его главная ошибка в том, что он применил структурный метод исследования “в отрыве от марксистско-ленинской методологии исторической науки, от категорий и законов материалистического понимания истории” (Ю. М. Сапрыкин)."42 “Появление такой книги понять трудно; еще трудней понять, как над ней работали редактор и издательство, и совсем невозможно понять, как книга А. Я. Гуревича могла быть издана в качестве учебного пособия для студентов Она может их только запутать, посеять у них сомнение в применимости марксистско-ленинской методологии к изучению данной проблемы. Создание и издание такого "учебного пособия" —грубая ошибка, которая должна быть исправлена” (М.Т.Белявский).443 С “созданием и изданием” неугодной книги ничего, увы, нельзя было поделать. Оставалось лишь “просить Научно-методический совет по учебно-методической литературе Министерства высшего и среднего специального образования СССР ходатайствовать перед Министерством о снятии грифа учебного пособия с названной книги А. Я. Гуревича”. Министерство удовлетворило просьбу ученых мужей. Много времени прошло с тех пор, но идеи о внутренней устойчивости "варварского общества", его самодавлеющем характере и тенденции к неизменяемости основ социальной организации так и лежат втуне, не привлекаемые к изучению истории восточных славян.

Мы считаем, что древнерусское общество XI-начала XIII в. как раз и есть то, условно говоря, "варварское общество", настроенное на саморегулировку и стабильность, о чем писал А.Я.Гуревич. Оно воплощало собой общинную цивилизацию Древней Руси со своеобразным общественным, политическим и государственным строем, самобытной и яркой культурой. Эта цивилизация погибла под ударами татаро-монгольского нашествия, и на ее обломках возникла монархическая Московская Русь, положившая начало новой сословно-классовой эпохе в истории России. Сама же она вышла из разлагающегося родоплеменного строя. Когда это произошло?

Большинство современных исследователей, как уже отмечалось, связывает падение родового общества с IX столетием, ставшим начальной хронологической гранью раннефеодального периода в исторической жизни восточных славян. Но вот однажды Б. А. Рыбаков, вглядываясь в события последней четверти X в., приметил “много новых явлений, связанных с глубокими внутренними процессами”. Он увидел, как “неудержимо распадались родовые связи, шло расслоение деревни, выпаялись устойчивые индивидуальные хозяйства”, как совершался переход от “верви-рода к верви-общине”, от “коллективного родового земледелия к более прогрессивному тогда индивидуальному”. Его взору открылся “процесс деструкции замкнутых родовых ячеек, высвобождавший то изгоев, потерпевших поражение в борьбе с сородичами, то крестьянские семьи, вырвавшиеся из принудительного родового сообщества и ищущие опоры вне своих старых связей”. Но то был эпизод в идейном поиске Б. А. Рыбакова, несколько с его стороны экстравагантный и неожиданный для научной общественности, а быть может, и для самого исследователя, поскольку совсем незадолго до того в одном солидном академическом издании он утверждал: “Период между VI и IX столетиями — это время наиболее интенсивного перехода от первобытнообщинного строя к феодальному, время создания экономических и социальных предпосылок феодализма и возникновения классовых отношений, завершившееся созданием феодального государства Руси в IX-Х вв.”.

Б. А. Рыбаков вернулся, как и следовало ожидать, на “прямоезжий” торный путь советской историографии происхождения феодализма в России, констатируя существование в VIII-IX вв. сложившегося в Среднем Поднепровье “раннефеодального государства с верховной собственностью на землю, вассалитетом, основанным на земельных владениях”, обозревая тысячи боярских замков-хором, стихийно возникавших в это время по всей Руси и знаменовавших собой “рождение новых феодальных отношений”.

Возвращение Б. А. Рыбакова “на круги своя” в большей мере зависело от инерционного воздействия историографической среды, в которой пришлось ему вращаться, чем от притяжения фактов, извлекаемых из исторических источников. Если следовать последним, то именно вторая половина Х-начало XI столетия окажется временем, когда завершался распад родоплеменного строя у восточных славян. Проявление этого процесса подтверждается значительным количеством признаков. Важным показателем разложения старой родовой организации было появление в восточнославянском обществе бедняков и неимущих людей. Нарастание их шло, конечно, медленно и постепенно, но само возникновение подобных элементов в обществе говорило о том, что солидарность и защита со стороны родовых групп стала давать серьезные сбои. О существовании бедных узнаем уже из сведений, относящихся к первой половине X в. По рассказу Ибн Фадлана, русы, если кто из них заболел, “то они разобьют для него палатку в стороне от себя, оставят его в ней, положат вместе с ним некоторое количество хлеба и воды и не приближаются к нему и не говорят с ним, особенно если он бедняк или невольник...”. Похороны бедного человека, по свидетельству Ибн Фадлана, заметно отличались от похорон богатого: “Если это бедный человек из их (русов. — И. Ф.) числа, то делают маленький корабль, кладут его в него и сжигают его (корабль)”.451 Т. М. Калинина, комментируя данное сообщение арабского писателя, замечает: “Ибн Фадлан рассказывает, что в составе русов были бедные люди. В случае смерти бедняка, как пишет Ибн Фадлан, его все же не оставляли, а сжигали, что, вероятно, свидетельствует не только о вхождении ого полноправным членом в состав ' людей дома , но и о выраженном социальном неравенстве среди его членов”. Едва ли можно совместить мысль о бедняке как полноправном члене в составе "людей дома с тезисом о его социальном неравенстве среди членов этого дома Приниженный бытовой статус бедняка не вызывает сомнений. Но это не значит, что в социальном плане, с точки зрения прав и обязанностей свободного члена общества, он находился в ущербном положении сравнительно с остальными русами.

Во второй половине X в. количество бедных, судя по всему, возросло, и они стали привычным явлением в Киеве. Князь Владимир, призывая киевлян креститься, называет среди них убогих и нищих. Он взял на себя попечение о бедных и нищих, кормил их, раздавал убогим богатства. И это особенно показательно, поскольку говорит о том, что эти люди оказались вне сферы родственных связей, один на один со своей горькой, как степная полынь, долей. И таких людей, выпавших из родственных коллективов и утративших защиту и покровительство родичей, к исходу X в. было, по всей видимости, множество. К ним относились, помимо прочих, изгои, упоминаемые Правдой Ярослава.

Важное значение для разумения сущности изгойства имеют этимологические разыскания лингвистов. По их наблюдениям, термин “изгой” восходит к слову “гоить”, означающему жить, давать жить, устроить, приютить. Отсюда ученые в изгоях видели то потерявших звание людей, то выжитых из рода и не пользующихся уходом, то лишенных средств к жизни. Следует сказать, что все эти определения не исключают, а дополняют друг друга, характеризуя изгойство с разных сторон. В самом общем обозначении изгой есть человек, “изжитый”, выбитый из привычной жизненной колеи, лишенный прежнего своего состояния, порвавший связи “со своей социальной группой”, так сказать, “бывший человек, социальный "экс"”. Вопрос, однако, в том, откуда вышел изгой, с какой социальной группой у него прервались связи.

Еще в середине прошлого столетия Н.В.Калачов в специальной статье высказал мысль о том, что изгой — это отпавший или исключенный из рода. Ему возражал К.С.Аксаков. Изгой, по Аксакову, — тот, кто выпал из общины, сословия, будучи явлением не родовым, а гражданским. В. И. Сергеевич не согласился ни с Н. В. Калачовым, ни с К. С. Аксаковым. “Сторонники родового быта и сторонники общины, — писал он,— одинаково пользуются словом изгой для доказательства своих любимых теорий. И те и другие согласны, что изгой означает существо, исключенное из союза, к которому он прежде принадлежал, а потому и умаленное в своих правах. Но у первых таким союзом является род; изгой же существо отреченное от рода. Причина — преступление или безрассудность, отвага. Такой выкинутый из рода должен считаться преступником, разбойником, грешником. Таково мнение Калачова... У вторых изгой исключен из общины. Так у К.Аксакова. "Это был человек, говорит он, исключенный, или сам исключивший себя из общины или сословия". Все это только догадки. По историческим же памятникам изгой не имеет никакого отношения ни к роду, ни к общине; он не преступник и в правах не умален; наоборот он поставлен под особое покровительство церкви, как человек бедный, жалкий”.

Несмотря на столь суровый приговор, идеи Н. В. Калачова и К. С. Аксакова продолжали жить в историографии. Б. Д. Греков, изо всех сил старавшийся феодализировать древнерусское общество и развести его с родоплеменным строем, все же не решился оторвать изгоя от родовых корней и потому не исключал появления термина “изгой” в архаическом обществе для обозначения чужеродных элементов, принимаемых в родовые замкнутые группы. Однако изгойство “стало особенно развиваться в процессе распадения родовых союзов и в "Русскую Правду" попало, несомненно, тогда, когда род уже был известен только в отдельных пережитках. Изгой, по-видимому, и упомянут в "Русской Правде" в качестве одного из осколков давно разбитого родового строя”. Б. Д. Греков, конечно, не мог ограничиться данной аттестацией изгоя. “Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли появиться в период разложения родового строя, — писал он,—то вполне очевидно, что они продолжали существовать и позднее; выходец из соседской общины, принятый в другую, может быть принятый с некоторыми ограничениями в правах, мог оставаться здесь под именем и на положении изгоя”. Легко заметить, что эти представления об изгое Б. Д. Греков получил, соединив точки зрения Н. В. Калачова и К. С. Аксакова. Но справедливости ради надо сказать, что-то было не механическое соединение, а основанное на учете исторического развития института изгойства с выделением начальной и последующих ступеней его эволюции. Наше внимание сейчас привлекает раннее изгойство, связь которого с историей родовых отношений подтверждается новейшими научными изысканиями.

По наблюдениям В.В.Колесова, изгой изначально_ “отщепенец, лишенный рода насильно”. Буквальный смысл слова “изгой”, согласно В. В. Колесову, “лишенный жизненной силы рода, традиции, а значит и права на жизнь”. Не имеющий рода, родства, изгой стоял вне закона. Он известен издавна, появившись еще в родовом обществе. Надо полагать, что первоначально, в условиях господства родовых отношений, изгойство не имело широкого распространения, изгоями становились лица, изгнанные из родственных коллективов за особо тяжкие преступления (например, убийство родственника родственником, воровство у родичей, нарушение половых запретов), выброшенные из общежития на произвол судьбы, т. е. лишенные мира. Перед нами “полное отлучение от крова и пищи, aquae et ignis intcrdictio. В таком виде этот институт действует не только в праве античных народов, но и в праве китайцев, перуанцев, индусов и разных других народов”.-" Изгой, лишенный мира, не имел мстителей, готовых вступиться за него “Он может быть убит, и никто за его убийство ничем не воздаст убийце. Об этом даже не будет поднято вопроса”.

Со временем слово “изгои” наполняется иным содержанием знаменуя появление нового изгойства, характеризуемого утратой связей с родственным коллективом обусловленного не преступной деятельностью того, кто оказался в положении изгоя, а переменами в общественной жизни, вызванными падением родоплеменного строя. Б.Д.Греков был прав, отмечая, что это новое изгойство стало особенно развиваться в ходе распада родовых союзов. Он ошибался только в датировке названного распада, относя его к VI-VIII вв. Исторически более точные хронологические ориентиры нащупал С. В. Юшков. согласно которому Древнейшая Правда отразила общественные отношения X, возможно, даже и IX в. Именно тогда шло разложение родовых связей, в результате чего и появились изгои. Еще ближе к историческим реалиям был Б. А. Рыбаков, когда применительно к концу X в. говорил о продолжении “процесса деструкции замкнутых родовых ячеек”, высвобождавшего изгоев, “потерпевших поражение в борьбе с сородичами”. Вернее, на наш взгляд было бы сказать не о продолжении, а завершении в это время данного процесса и о высвобождении из “замкнутых родовых ячеек” изгоев не в результате их поражения в борьбе с сородичами, а вследствие разложения самих этих ячеек. Итак, на исходе Х-начале XI в. в древнерусском обществе формируется новый довольно многочисленный разряд изгоев — свободных людей, не имеющих связей с родственными союзами и лишенных, следовательно, их защиты и покровительства. Факт появления такого рода людей — свидетельство деградации этих родственных союзов, т. е. глубокого и системного кризиса родового строя, время которого зафиксировала Древнейшая Правда, составленная вскоре после вокняжения в 1016 г. Ярослава в Киеве и отразившая социальные сдвиги, происходившие в Киеве и Новгороде на рубеже X и XI столетий."

Древнейшая Правда позволяет не только установить время возникновения новой категории изгоев на Руси, но и выявить степень распространения изгойства в общественной жизни. Упоминание изгоя в статье 1 Правды— верный признак определенной массовости изгойства. Здесь изгой отделен от семейной организации, оберегающей своих сородичей, и поставлен в ряд с теми, кто выступал в одиночку и не мог быть защищен кровной местью, узаконенной обычным правом. Место родственного коллектива заступал князь, бравший под свою защиту, помимо прочих, и изгоя, делая его субъектом княжого права.

Б.Д.Греков, отмечая равноправие изгоя, поставленного рядом с дружинником и купцом, писал: “Нет ничего невероятного также и в том, что это равноправие такого же происхождения и так же относительно, как и право закупа жаловаться на своего господина, если этот последний бьет его не "про дело", т.е. это есть компромиссная мера в целях успокоения общественного движения, в данном случае имевшего место в Новгороде в 1015 г., после чего и, может быть, в значительной мере вследствие чего и приписано настоящее прибавление к первой статье древнейшего "Закона русского". Если это так, что весьма вероятно, то равноправие изгоев в начале XI века было уже для них потеряно, но не совсем забыто и, может быть, служило неписаным лозунгом общественных низов, по преимуществу городских, в событиях 1015 г.”.

Вряд ли равноправие изгоя, утверждаемое статьей 1 Древнейшей Правды, есть “компромиссная мера”, призванная успокоить общественное движение в Новгороде, а “прибавление” к этой статье, упоминающее изгоя,— следствие бурных событий 1015 г. в Новгороде.

Отвергая довольно распространенное в исторической литературе мнение о том, что якобы Правда Ярослава регулировала отношения между княжеской дружиной и простым людом Новгорода, и соглашаясь с теми учеными, которые усматривали в ней законодательный кодекс, непосредственно обращенный к народной массе и касающийся отношений внутри этой массы, мы полагаем, что Правда Ярослава предназначалась не только для Новгородской земли, но и для Южной Руси, запечатлев социальные перемены, происходившие в этих крупнейших регионах Древней Руси. Отсюда вытекает и наше отрицательное восприятие весьма популярной в современной историографии идеи о “прибавлениях” к “основному” тексту статьи 1 Древнейшей Правды, идеи, навязчиво преследующей многих современных историков. Обратимся, однако, к самой статье. Она гласит: “Убьеть мужь мужа, то мьстить брату брата, или сы-нови отца, любо отцю сына, или братучаду, любо сестрину сынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, любо словенин, то 40 гривен положити за нь”.

По Б. Д. Грекову, та часть статьи, которая начинается словами “аще будеть русин”, по-видимому, “вставлена позднее, в момент вручения Правды новгородцам, оказавшим помощь Ярославу при овладении им Киевом, т. е. в 1016 г. Смысл этой приписки делается ясен при сопоставлении ее с записью событий 1015-1016 гг. в Новгороде”. В другой своей работе Б. Д. Греков говорит несколько по-иному, полагая, что в перечень лиц, защищаемых 40-гривенной платой, были вписаны изгой и Словении, и “очень похоже на то, что они специально сюда вставлены: после перечня пяти категорий названных здесь общественных групп, поставленных рядом без всяких оговорок, идет новое "аще", за которым следует "изгой будет либо словенин"”. Аналогичным образом рассуждал и Б. А. Романов, согласно которому к существуюшей уже основе статьи в 1015-1016 гг. было сделано "новое добавление о новгородцах - изгое и словенине"

М.Н.Тихомиров, возражая Б. Д. Грекову по поводу приписки, начинающейся будто бы словами “аще будет русин” замечал, что “смысл этой приписки совсем не так ясен, как может показаться при первом взгляде”. Тем не менее саму идею о дополнении раннего текста статьи 1 Древнейшей Правды он не отвергал, находя приписку в другом ее месте. “Начало Правды, — писал он —уже устанавливает 40 гривен за убитого мужа при отсутствии мстителя. Приписка является совершенно бесполезной, так как под категорию "мужей" или свободных людей подходили и все люди, перечисляемые в предполагаемой приписке. Поэтому мне представляется, что первоначальный текст был разделен совершенно по-иному. После общего установления о мстителях шла статья о том случае, когда мститель отсутствовал, которая читалась таким образом: "аще не боудеть кто мьстя, то 40 гривенъ за голову, аще боудеть роусинъ, любо гридинъ, любо коупчина, любо ябетникъ. любо мечникъ". Иными словами, статья устанавливала ответственность за убийство людей, находившихся под защитой князя, даже при отсутствии мстителя. Таким образом, отпадает всякая необходимость в предположении позднейшей вставки. Наоборот, слова "аще изъгои боудеть, любо словенинъ, то 40 гривенъ положити за нь'' представляются явным позднейшим дополнением. Вставной характер этих слов доказывается повторением слова "аще", которое обычно начинает новую статью или мысль составителя Правды, тогда как рядом разделение княжеских людей произведено словом "любо". Слова об изгое и словенине представляются дополнением, сделанным редакторами Краткой Правды”, т.е. в начале XII в., когда она была составлена в Новгороде. Появление вставки об изгоях в Краткой Правде М.Н.Тихомиров объясняет их близостью к новгородскому архиепископу. Вот почему “лицо, сделавшее вставку в Древнейшую Правду об изгое и словенине, по-видимому, принадлежало к новгородским церковным кругам. Цель вставки заключалась в том, чтобы русину, под которым редактор Краткой Правды, несомненно, понимал жителя южной или Киевской Руси, противопоставить "словенина" —новгородца”.

Статья 1 Краткой Правды, открывающая Правду Ярослава, показалась А. А. Зимину “одной из самых трудных для понимания” и наряду с этим “одной из важнейших статей”. Трудность ее состоит в том, что она “сохранила в себе постановления, уходящие корнями в седую старину, но вместе с тем дополненные в начале XI в. Ярославом Мудрым. Первая часть статьи — (“Убьеть мужь мужа... 40 гривен за голову”) говорит о праве кровной мести, которое существовало у восточных славян уже в период разложения первобытнообщинного строя. Это — самая архаическая часть статьи. Но и эта часть подверглась ко времени княжения Ярослава Мудрого сильным изменениям, вызванным развитием раннефеодального государства. Во-первых, сокращается круг мстителей ближайшими родственниками (отец, сын, племянник и двоюродный брат). Мстить они могли и за родичей по женской линии. В целом этот круг приближался к кругу славянской большой семейной общины...”. По мнению А.А.Зимина, “вторая часть статьи (“аще будеть русин... то 40 гривен поло-жити за нь”) устанавливает уплату в княжескую казну виры за убийство русина..., кто бы он ни был: воин (гридин). купец (купчина), хозяйственный или судебный агент (ябедник и мечник)”.

К данной части статьи и была сделана приписка: “Вторая часть ст.1 Краткой Правды содержит в себе, очевидно, вставку, начинающуюся союзом "аще", который обычно свидетельствует о новой мысли составителя закона (“аще изъгой будеть любо Словении”). Согласно этой вставке, сделанной, вероятно, при составлении Правды Ярослава, платеж виры (в случае отсутствия мстителей) происходил при убийстве новгородских общинников (словенин), а также людей, вышедших из общины (изгой). Если считать, что Правда Ярослава была составлена в 1016г., то появление отмеченной вставки нельзя не связать с напряженной классовой борьбой в Новгороде и одновременно борьбой между русскими князьями за Киевский стол. В ходе борьбы за Киев Ярослав, стремясь обеспечить себе поддержку Новгорода, издал специальный закон, которым создает видимость гарантии новгородским мужам от своеволий княжеской дружины, вызвавших движение в Новгороде в 1015 г. Эту же тенденцию можно усмотреть в ст.1 и в ряде других статей Древнейшей Правды”

Исследователь старался найти новые подтверждения своим предположениям, когда снова обращался к статье 1 Краткой Правды. Так, он привлек внимание к известной речи Ярослава, произнесенной им на вече после избиения новгородцев “на Рокоме”. Князь, по словам А.А.Зимина, якобы говорил, что “даже золотом он не может заменить убитых новгородцев ("не топервоми их златом окупите"). Речь в данном случае идет о том, что за совершенные им убийства Ярослав откупился золотом, но, с горечью замечает он, никакое золото не заменит людей, необходимых для походов. Этот летописный текст помогает разобраться во вставке к ст.1 Кр. Пр., которую уже многие исследователи относили к эпохе Ярослава: "аще изъгои будеть, либо словенин, то 40 гривен положити за нь' Согласно этому постановлению, пеней каралось убийство не только дружинников, но и любого изгоя (не члена общины) и словенина (новгородца-общинника). Идя навстречу требованиям новгородцев оградить их жизнь от произвола дружины, Ярослав провозглашает, что теперь (конечно, при отсутствии мстителей) сорокагривенным штрафом каралось убийство не только русин-дружинников, но и славян и изгоев. Ранее дружина злоупотребляла своей почти полной безответственностью... Новгородцы требовали ответственности убийц не только перед семьей, но и перед князем. Это требование и было удовлетворено Ярославом”. По-старому для А. А. Зимина существенным доказательством служило употребление во вставке союза “аще”: “Вставочный характер слов "аще будет изгой любо Словении" как бы подчеркивается неожиданным союзом "аще", прерывающим перечисление "любо. ..любо"”.

Довольно сложную работу по части вставок в статью 1 Древнейшей Правды воспроизводит Л. В. Черепнин. Конец ее текста историк вмещает в слова “аще не бу-деть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, любо Словении, то 40 гривен положити за нь”. По мнению Л. В. Черепнина, “вторичное указание на 40 гривен, лишь подкрепляющее то, что было сказано по этому поводу в первый раз, дает основание считать фразу со слов "аще будеть русин..." до слов "...любо Словении" вставочным текстом. При этом можно предположить, что вставка была сделана в два приема. Первоначально было сказано, что постановление ст.1 распространяется как на выходцев из Киевской Руси, так и на новгородцев: "аще будеть русин... любо Словении". Затем указание на территориально-этническую принадлежность убитых было дополнено перечнем тех социальных разрядов, к которым они могли быть причислены. Так в тексте появились термины, обозначающие различных княжеских (киевских), а может быть, и местных новгородских дружинников ("гридин", "ябетник", "мечник"), купцов ("купчина")”. Что касается упоминания изгоя, то “оно, очевидно, отсутствовало и во второй вставке и появилось в тексте не в 1016 г., а позже. Такой вывод можно сделать прежде всего на основе наблюдений за построением статьи в ее первоначальном виде и за конструкцией вставок в нее.

Первая вставка построена по принципу "аще" — " любо" "аще...русин...любо словенин"). Вторая- рядом союзов "любо" дифференцирует понятия "русин" и "сло-венин". Возвращение к союзу "аще" перед словом 'из-гой" позволяет думать, что перед нами новое напластование легшее на текст после обеих вставок, сделанных в 1016 г."

Последнее соображение Л. В. Черепнина насчет изгоя как “новом напластовании” на текст 1 статьи Древнейшей Правды, по убеждению М. Б. Свердлова, “не подтверждается ввиду одинаковой структуры дополнительного текста”. И все же, по М. Б. Свердлову, “отчетливо выделяемые группы лиц, вероятно, были приписаны к первоначальному тексту статьи”.497 Осторожность, с какой выражается автор, выдает его неуверенность в приписке “отчетливо выделенных групп лиц”. И для такой неуверенности есть серьезные основания. В самом деле, на чем построены предположения о вставках в статью 1 Правды Ярослава?

Упомянутые нами исследователи в своих догадках опираются в основном на употребление в тексте статьи союзов “аще” и “любо”, играя ими, как заблагорассудится. Вторичное упоминание 40 гривен—еще один аргумент в их руках. Наконец, в качестве доказательства привлекается фрагмент известной речи князя Ярослава на новгородском вече по записи в Новгородской Первой летописи младшего извода. Вот, собственно, и все, чем "богаты" открыватели “прибавлений” к 1 статье Древнейшей Правды. Скажем прямо: запас фактов весьма и весьма скромный, если не убогий. К тому же эти факты не столь однозначны, как может показаться при первом взгляде.

Сам по себе союз “аще”, неоднократно фигурирующий в статье 1 Правды Ярослава, не является бесспорным свидетельством дополнений к ней. Этот союз мог быть употреблен в одно время одним и тем же лицом, из под пера которого вышла данная статья. В плане речевой практики той поры здесь нет ничего необычного и невозможного.

Вторичное указание на 40 гривен в самом конце статьи нельзя считать небрежным или неуклюжим повтором того, что “было сказано по этому поводу в первый раз”, как полагали Л. В. Черепнин и М.Н.Тихомиров. “В первый раз” 40 гривен фигурируют в связи с местью и в альтернативном варианте. Во второй раз 40 гривен устанавливаются не в качестве замены мести, а как единственное наказание за убийство определенных лиц, находившихся под