Своеобразие композиции и особенности художественного стиля Н.В. Гоголя

У нас в доме много различных книг. В одной из них есть поэма «Мертвые души». Мне стало очень интересно, о чем в ней рассказывается. Знакомство с поэмой началось в летние каникулы. Это очень увлекательное произведение, которое показывает состояние России на тот период времени. Прочитав «Мертвые души» мне стало интересно лучше изучить особенности поэмы. Так родилась идея написать реферат.

Вначале работы я поставила цель:

Показать непосредственную связь поэмы Н.В. Гоголя с русской действительностью, раскрыть своеобразие композиции, её связь с идеей поэмы, а также показать особенности стиля Гоголя на примере этой поэмы.

Для достижения цели, мне необходимо пройти следующие этапы в своем исследовании:

1) Узнать фольклорные истоки поэмы

2) Узнать историю появления поэмы

3) Посмотреть, как применяются пастырское слово и стиль Барокко в поэме.

4) Ответить на вопрос: Чичиков. Судьба или случай?.

Работа структурно разделена на четыре части.

В первой части рассказывается о фольклорных истоках поэмы. Семь параграфов включают в себя: историю появления поэмы, тему русского богатырства, песенную поэтику, стихию пословиц, образ широкой русской масленицы. Рассматривается повесть о Капитане Копейкине и роль фольклора в языке поэмы.

Вторая глава посвящена пастырскому «слову». В третьей главе приводится ответ на вопрос «Чичиков. Судьба или случай»

Основой последней главы является стиль Барокко. В ней я привожу примеры и рассказываю о его роли в поэме.

В ходе работы я пользовалась различной литературой, список которой приведен в работе.

1.Фольклорные истоки

1.1 Вступление

Начав работу над «Мертвыми душами», Гоголь писал о своем труде: «Вся Русь явится в нем», - это была заявка на произведение столь же художественное, сколь и историческое. Изучение прошлого русского народа – от самых его истоков – было предметом научных занятий писателя в период, предшествовавший работе над поэмой. Многочисленные выписки из летописей, византийских хроник и других источников, говорящих о жизни славян и русских в древнейший период их существования, которые сохранились в гоголевских бумагах, относятся к 1834-1835гг.

Едва только начав работу над поэмой, Гоголь сразу обращается именно к русской старине, чтобы найти в ней «корни и семена всех нынешних явлений». «Не можешь ли прислать мне каталог книг, - пишет он М. П. Погодину в самом начале 1836 года, - приобретенных тобою и не приобретенных, - относительно славянщины, истории и литературы…» Первая его просьба из Рима к Н. Я. Проконовичу о материалах для работы, относящаяся к ноябрю 1837 года, имеет следующий характер: «Если что-нибудь вышло по части русской истории, издания Нестора, или Киевской летописи, Ипатьевской, или Хлебниковского списка – пожалуйста, пришли. Если вышел перевод Славянской истории Шафарика или что-нибудь относительно славян или мифологии славянской, также какие-нибудь акты к древней русской истории, или хорошие издания русских песен, или малороссийских песен тоже пришли. Если вышло Снегирева описание праздников и обрядов, пришли, или другого какого-нибудь».

Апрельское письмо 1838 года к тому же адресату содержит аналогичную просьбу: «… особенно книг относительно истории славянской и русской, русских обрядов, праздников и раскольничьих сект…»

1.2 Тема русского богатырства

Историческую, фольклорную и литературную традиции вобрал в себя один из ведущих мотивов «Мертвых душ» - русское богатырство – играющий роль положительного идеологического плюса в поэме.

Тема богатырства проходит через всю поэму, возникая почти незаметно в первой ее главе (упоминание о «нынешнем времени», «когда и на Руси начинают уже выводиться богатыри») и затем развиваясь до подлинного апофеоза в заключительной главе («Здесь ли не быть богатырю…»).

Принято считать, что художественные принципы романа, повествующего о настоящем, и эпоса, всегда отделенного от современности, разделены некой исторической дистанцией. «Дистанциированные образы эпопеи и образы фамильярного контакта никак не могли встретиться в одном поле изображения», - писал о «Мертвых душах» виднейший исследователь природы жанров М. М. Бахтин.

Между тем, вглядываясь в художественный строй поэмы, нельзя не поразиться той замечательной творческой изобретательности, с которой Гоголь преодолевает указанное ученым противоречие. Эпическую тему богатырства Гоголю удается воплотить, не выходя сюжетно из рамок эпохи, так как «богатыри» не существуют в действительности, а входят, согласно сюжету, в число мертвых и беглых «душ».

Этот способ изображения позволяет Гоголю наделить их подлинно сказочными чертами, оставляя формально в тех же сюжетных рамках, в которых находится и современный мир: «Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: нет, это не мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади…» Представляется, что нарисованный в этих словах облик Михеева восходит к державинскому «чудо-богатырю», который «башни рукою за облака кидает»: Гоголь перечисляет как раз такие физические данные каретника, которые позволяют его образу сомкнуться с державинским.

Еще одним выражением темы русского богатырства является постоянное напоминание Гоголя о периоде французского нашествия (портрет Багратиона у Собакевича и картина Кутузова, висевшая в комнате у Коробочки). Жест Собакевича в сторону Багратиона как бы сводит воедино тему богатырей-тружеников («Милушкин, кирпичник! Мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо…») и богатырей-воинов. Тем самым Гоголь приобщает богатырей-тружеников к «священному и непререкаемому преданию», каким уже была в эпоху «Мертвых душ» память о 1812 годе. Это отчетливо проявляется в словах Чичикова о Степане Пробке: «Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! Вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы!»

Эпическую окраску сообщает богатырской теме в «Мертвых душах» и тот эпизод, когда поскользнувшийся Степан Пробка «шлепнулся оземь» из-под церковного купола «и только какой-нибудь стоявший возле тебя Михей, - как пишет Гоголь, - почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!», а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место». Невозмутимое отношение к смерти, обусловленное в эпосе полным растворением личности в народе (знаменательно в этом смысле «Эх, Ваня», обращенное к Степану), и связанная с этим свободная «заменяемость» одного представителя народа другим. Этот эпизод имеет принципиально иное звучание, чем, например, рассказ о смерти прокурора в десятой главе, в котором явственно ощутим принцип личности.

1.3 Капитан Копейкин

Еще одним, пожалуй, наиболее ярким подтверждением фольклорных истоков поэмы является повесть о Капитане Копейкине. Ее сюжет – это конфликт между Копейкиным и бездушным петербургским вельможей, отказавшимся позаботиться об инвалиде войны. Не в силах выдержать тягот жизни, капитан становится разбойником.

«Как свидетельствуют сохранившиеся редакции повести, первоначально этот конфликт переходил у Гоголя в более высокую инстанцию: Копейкин вступал в переписку с царем – носителем высшей власти и (в идеале) высшей справедливости», - пишет критик Смирнова в своей книге. Из ее заключений можно сделать вывод, что сюжет повести взят из русских народных песен.

О том, что Гоголь внимательно изучал подобные сюжеты, говорят сделанные им записи песен и одно его утверждение. В статье о русской поэзии Гоголь пишет: «Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас…». Основанием для такого заключения представляются те «удалые» песни, в которых пойманный разбойник – «молодец» предстает перед царем. Герой народной песни часто отвергает неавторитетных для него судей и соглашается отвечать только перед самим царем:

Ой еси, князья, боярюшки,

Главнейшие московские сенаторушки!

Не вам бы меня судить, добра молодца,

Не вам спрашивать,

А спрашивать меня, добра молодца, самому царю.

В диалоге же с царем его речь всегда исполнена достоинства; всю ответственность он всегда берет на себя, не выдавая товарищей:

Как и начал меня царь спрашивати:

«Ты скажи, скажи, детинушка,

Ты скажи, крестьянский сын,

С кем ты воровал, с кем разбой держал?»

«У меня было три товарища:

Как первый мой товарищ – мать темная ночь,

А другой товарищ – конь – добре лошадь,

Третий мой товарищ – сабля острая».

«Исполать тебе, детинушка,

Умел воровать – умей и ответ держать…»

Гоголь сам признавал фольклорные истоки повести. Однако есть некоторые противоречия в сходстве Копейкина с «удалым разбойником». Вспомним хотя бы, что гоголевский персонаж имеет солидный социальный статус – он армейский капитан. Но, несмотря на это, слова, которые герой слышит от своего отца: «Мне нечем тебя кормить, я сам едва достаю хлеб» - напоминают о демократических истоках фигуры Копейкина.

Еще один факт, по которому мы можем судить о фольклорных прообразах Копейкина, находился лишь в ранних редакциях повести. У Гоголя Копейкин писал царю письмо, которое рассказчик – почтмейстер, характеризует как «красноречивейшее, какое только могли вообразить в древности Платоны и Демосферы какие-нибудь – все это можно сказать, тряпка, дьячок в сравнении с ним». При этом удивительно то, что начало письма содержало в себе обращение к царю на «ты» - в духе народных песен: «Не подумай, государь, говорит, не наказуй, говорит, моих сотоварищей, потому что они невинны, ибо вовлечены мною». В этой редакции Гоголь давал оптимистическую концовку повести (царь прощал разбойника Копейкина), что также могло быть подсказано народными песнями о «правеже», где в роли царя-избавителя фигурирует Иван Грозный или Петр Первый», - читаем мы у Смирновой в ее труде, посвященном поэме.

В окончательном тексте повести царь уже не присутствует, конец истории становится проблематичным, но в образе Копейкина сохраняется та независимая манера «говорить со всеми себя высшими», которая так нравилась Гоголю в героях русского фольклора.

поэма гоголь мертвые души барокко

1.4 Песенная поэтика

Гоголь еще в юности восхищался народными песнями. Представление о родине у него было прежде всего музыкальным. Вот что он писал об украинских песнях: «Это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа». Образ Руси, показанный в поэме во всей своей ширине и размахе, сливается у Гоголя с крестьянскими напевами.

Это можно подтвердить цитатой из одиннадцатой главы «Мертвых душ»: «Русь! Русь! Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! Чего ты хочешь от меня?» Музыка гоголевского слова, подхваченная из русских народных песен, показывает всю необъятность нашей родины.

«Проза Гоголя полна напева, - пишет Андрей Белый, - он – трудно учитываем, он еще никем не изучен; он – действует; напев не выразим всецело ни в былинном речитативе, ни в песенном ладе; последний, как гребень волны, поднимается, но на волне, состоящей из всей ткани напева; отдельные песенные строфы, которыми заострены кое-где ритмы Гоголя, действуют мощно лишь потому, что они – всплески пены всей, так сказать, речевой массы, образующей напевную волну» - пишет Андрей Белый о важнейшей черте «Мертвых душ» - музыкальности.

Отзвуки народной песни отчетливо слышны в таких моментах «Мертвых душ», как размышление Чичикова о судьбах купленных им крестьян и в финале поэмы. Песенные мотивы прослушиваются и во всех лирических отступлениях. Гоголь предавал огромное значение музыкальности слова, об этом свидетельствует и одна его запись, сделанная в 1846 году: «Благозвучие не так пустое дело, как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери, убаюкивается народ – младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни. Оно так же бывает нужно, как во храме куренье кадильное, которое уже не видимо настраивает душу к слышанью чего-то лучшего еще прежде, чем началось самое служение». Песенная поэтика служит в «Мертвых душах» для воссоздания таких черт характера русского человека, как свободолюбие, отвага и широта души.

1.5 Стихия пословиц

О пословице Гоголь писал в своей статье, посвященной русской поэтике: «все в ней есть: издевка, насмешка, попрек, словом – все шевелящее и задирающее за живое». С другой стороны, писатель отмечает в ней «наглядность, меткость живописного соображения». «Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объяснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия», - читаем в той же статье.

Гоголь использовал пословичные мотивы для создания портретов осмеянных им персонажей. Как пример можно взять образ Плюшкина, раскрываемый в шестой главе повести. Многие черты его характера звучат в народных пословицах: Живота не копи, а душу не мори; Житье скупое – платье носит худое; Не от скудности скупость вышла, от богатства; Владеет городом, а погибает голодом; Скупой богач беднее нищего; Скупое запирает крепко, а подчует редко; Скупые умирают, а дети сундуки отпирают.

Также отзвуки пословиц и близких к ним произведений других фольклорных жанров находят свое отражение в символах человеческих недостатков, которыми окружает своих героев Гоголь. Так например, на Собакевиче лежит своеобразный «медвежий» отпечаток, а в случае с Коробочкой ту же роль играют птицы, которыми она окружена на протяжении всей поэмы.

Напомним, что на стенах комнаты, в которой остановился у Коробочки Чичиков, висели «картины с какими-то птицами». Окно комнаты «глядело едва ли не в курятник». Дворик перед окнами дома, согласно авторскому описанию, «весь был наполнен птицами. Индейкам и курам не было числа». Космический диалог Чичикова с подошедшим к окну индейским петухом служит как бы символическим прообразом его диалога с хозяйкой индюка. Гоголь дополняет картину сороками и воробьями, которые «целыми косвенными тучами переносились с одного места на другое». Вдобавок ко всему в главе неоднократно фигурируют перья: «Фетинья успела уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате. Постель опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во все углы комнаты». «Может быть, понадобится еще птичьих перьев, - спрашивает Коробочка у Чичикова. – У меня к Филиппову посту будут и птичьи перья». И даже в лирическом отступлении, входящем в текст главы, образ правителя канцелярии нарисован при помощи «птичьих» сравнений: он сравнивается с орлом и куропаткой.

По фольклорным традициям птицы, окружающие Коробочку, являются символами глупости и бессмысленной хлопотливости. Это еще раз подтверждает высказывание о «дубиноголовости» героини Гоголя.

1.6 Образ широкой масленицы

Интерес Гоголя к русской масленице мы можем увидеть из юношеского дневника писателя. В нем под заголовком «Нечто о русской старинной масленице» написано: «Масленица начинается за 8 дней до великого поста, в продолжение ее обжорство, пьянство, игра и убийство только и слышно. Нынешний патриарх, напрасно хотевший уничтожить сие бесовское празднество, сократил его только до 8 дней…» Аналогичный отрывок мы видим и в книге И.М. Снегирёва о русских праздниках, которой Гоголь пользовался во время создания «Мертвых душ».

Образ широкой русской масленицы как нельзя лучше мог показать демократические взгляды автора и народные истоки поэмы. А так как неотъемлемым атрибутом русском масленицы является обилие зрелищ, в том числе и кукольного театра, то в гоголевской поэме просматриваются и черты «мареонеточности» некоторых образов. Вспомним хотя бы сцену, во время которой Манилов «как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперяя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала». Все художественное пространство поэмы до отказа заполнено картинами гиперболических трапез и возлияний, разного рода ряжеными, фигурами комического черта, медведя, козла. Говор крестьян и городских простолюдинов, чертыхание, смешные прозвища и прибаутки, рифмованная проза скоморошьего стиха, звуки бубенчиков и расстроенной шарманки, кулачные удары, возгласы пьяных и участников потасовок, «слова, не употребляемые в светском разговоре», - вся эта несравненная оркестровка «Мертвых душ» вызывает ассоциации с большим народным гулянием.

Образ масленицы углубляет смысл поэмы. Он не называется как таковой, но тонкой ниточкой проходит по всем «Мертвым душам», складываясь из мало заметных фактов и описаний. Эта тема возникает в кульминационный момент чичиковской авантюры – после разоблачающих слов Ноздрева на балу. Описанный эпизод, так сильно подействовавший на его героя, Гоголь хотел заставить одновременно задуматься и читателя над вопросом: «К чему, на что весь этот маскарад?» А вот цитата из текста: «… все остановились невольно с каким-то деревянным, глупо-вопросительным выражением в лице, какое видится только на карнавальных масках, в то время когда молодежь, скрывшаяся под ними, раз в год хочет безотчетно завеселиться, закружиться и потеряться в беспричинном весельи, избегая и страшась всякого вопроса, а неподвижно несясь. Маски на их лицах, озаренных движением, как будто смотрят каким-то восклицательным знаком и вопрошают, к чему это, на что это».

Больше таких ярких примеров образа масленицы в поэме не наблюдается. Гоголь более тщательно «зашифровал» остальные сходства, но при внимательном чтении их можно обнаружить. Так, русская масленица не мыслима без фигуры медведя – либо настоящего, обученного разным «штукам», либо ряженого медведем. Ряженый медведем пред нами предстает Собакевич. Вот пример его описания из пятой главы: «Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, и панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги». Есть и еще некоторые упоминания о медведях в поэме. Так, например, Гоголь одевает Чичикова в «шинель на медведях». Зимняя шинель вносит в описание сцены, где говорится, что «из окон второго и третьего этажа иногда высовывались неподкупные головы жрецов Фемиды», другими словами, температура на улице такова, что в домах открыты окна. Гоголь пытается устранить противоречие, объясняясь с читателем: «Набросил шинель на медведях, не затем, чтобы на дворе было холодно, но чтобы внушить должный страх канцелярской мелюзге». Таким образом, Гоголь хоть и не очень логично, но вызывает в сознании читателя фигуру медведя, неотъемлемого атрибуту русской масленицы.

Выше я уже напоминала о чертах «марионеточности», присущим героям Гоголя. Благодаря именно этой черте создается иллюзия кукольного театра, которая подкрепляется в поэме образом лакея Чичикова. Следует обратить внимание на то, что Гоголь одну из деталей его внешности подчеркивает дважды. В первой главе поэмы говорится, что это был «малый немного суровый на взгляд с очень крупными губами и носом». Во второй – что он «имел, по обычаю людей своего звания, крупные нос и губы». Критик Смирнова толкует эту фразу так: «Ее можно истолковать как утверждение, что крупные черты лица свойственны лакеям, но можно ведь понять и так, что крупный нос – принадлежность лиц, зовущихся Петрушкой». Последнее толкование фразы наталкивает на мысль, что прообразом гоголевского Петрушки послужил Петрушка кукольный. Известно, что неотъемлемым атрибутом Петрушки был громадный нос, который он позаимствовал от Петрухи Фарноса. «Этот же Фарнос с незапамятных времен поступил и на кукольную сцену под уменьшительным именем Петрушки», - пишет о нем знаток изобразительного искусства Д.А. Ровинский.

На первый взгляд может показаться, что совпадение имени и размера нос случайно. Но у Гоголя случайностей не бывает. Происхождение образа слуги Чичикова подтверждается одним инцидентом в седьмой главе. Петрушка выносит в коридор «панталоны и фрак брусничного цвета с искрой», принадлежащие его хозяину, и, «растопыривши» последний на деревянной вешалке, начинает его «бить хлыстом и щеткой, напустивши пыли на весь коридор». Упомянутый Гоголем хлыст и употребленный им глагол «бить» помогают нам понять истинное значение эпизода, в котором одежда Чичикова заменяет его самого, а Петрушка выступает в своем исконном амплуа – героя «комедии палок». Иными словами мы видим сценку в духе кукольного театра, в котором нерадивый Петрушка колотит своего барина за совет последнего сходить в баню.

Сродни Петрушке и образ чертей в поэме. Черти в «Мертвых душах» очень схожи со своими родственниками из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Это объясняется общностью их происхождения. Прототипом для них является так называемый вертеп, - комический черт из украинского кукольного театра. Такой вертеп упомянут у Гоголя в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». «Черт вертепных пьес неизменно комического типа, - пишет исследователь украинского народного театра В.А. Розов. – Он изображается здесь с выпученными глазами, черный, с хвостом, рогами и черными крыльями». К этому описанию близок приснившийся Коробочке «гадкий» черт с рогами «длиннее бычачьих». Черти упоминаются и еще в одном эпизоде «Мертвых душ», когда Плюшкин рассуждает о том, как черти будут «распекать» его дворовую Мавру. В этом моменте черти очень напоминают своих вертепных собратьев, забирающих царя Ирода, чтобы подвергнуть его той же процедуре.

И в ряжении, и в кукольном театре (в том числе и в вертепе) были широко распространены сцены торга или обмена конями между мужиком и цыганом. И то, и другое намерение (менять лошадь и продать жеребца) обнаруживает в четвертой главе Ноздрев. Вообще балаганно-ярмарочная стихия бьет в этой главе через край. В тексте главы непосредственно упоминаются ярмарочные развлечения такие как: балаганы, шарманки, фантастические выпивки и проч. Дух же народного праздника Гоголь вносит в текст чисто стилистическими приемами, характерными для речи балаганных артистов и персонажей кукольного театра. Таковы, например, здесь особенно широко развернутые комические перечни разнородных предметов («накупал хомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму…»). В «ноздревской» главе также отражен мотив лотереи: «»В фортуну крутнул, выиграл две банки помады, фарфоровую чашку и гитару…»

Легко находим и балаганные соответствия описанию ноздревского обеда: «Видно, что повар клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец, капуста ли попалась – совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох…» и т. д. «Потом Ноздрев велел принести бутылку мадеры. Мадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы заправляли ее беспощадно ромом, а иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что все вынесут русские желудки».

В книге В.И. Кельсиева под названием «Петербургские балаганные прибаутки» находим очень близкую аналогию: «Была на свадьбе чудная мадера нового манера. Взял я бочку воды да полфунта лебеды, ломоточек красной свеклы утащил у тетки Феклы; толокна два стакана в воду, чтобы пили слаще меду. Стакана по два поднеси, да березовым поленом по затылку оплести – право на ногах не стоишь».

Тут же встречаем и типичный для фольклорной комической традиции прием противопоставления синонимов: «Вот граница! – сказал Ноздрев: - Все, что ни видишь по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все это мое». А в собрании прибауток сказано: «У меня на Невском лавки свои: по правой стороне не мои, а по левой вовсе чужие».

Весьма типичны для народных представлений и такие пары, как неугомонный Ноздрев и его флегматичный зять Мижуев или «сухощавый и длинный дядя Митяй с рыже бородой» и дядя Миняй - «широкоплечий мужик с черной, как уголь, бородой и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка». Последним сравнением Гоголь прямо отсылает нас на ярмарочную площадь.

Вспомним теперь самой начало чичиковской авантюры, диалог Чичикова и секретаря. Его конец Гоголь тоже нарисовал нам в балаганной форме: «… один умер, другой родился, а все в дело годится», - говорит секретарь скоморошьим стихом. На это Чичиков отзывается народной поговоркой: «Эх я, Аким, - простота!» и т. д.

Наряду с типичными фигурами и речевой манерой балагана и кукольного театра в поэме также широко используется мотив ряженья. Я уже выше упоминала о том, что гоголевская техника имеет такую особенность, как не называть фольклорные образы, а только указывать на них. Также и ряженые. Они присутствуют в поэме в виде мотивов, именно мотивов, и возникают в «Мертвых душах» как люди или даже предметы, облаченные несвойственную им «чужую» одежду. Как один из первых образов такого рода может быть названа вывеска «Иностранец Василий Федоров», увиденная Чичиковым во время его знакомства с городом.

В описании встречи Чичикова с Плюшкиным Гоголь вводит мотив переодевания в платье противоположного пола: «Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот; на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы; только один голос показался ему несколько сиплым для женщины. «Ой, баба!» подумал он про себя и тут же прибавил: «Ой, нет! Конечно, баба!» наконец сказал он, рассмотрев попристальнее».

В следующей главе встречаем случай обратного «переодевания»: женщины в мужчину. Это эпизод с Елизаветой Воробей. «Фу ты пропасть: баба! Она как сюда затесалась? Это была, точно, баба. Как она забралась туда, неизвестно, но как искусно была прописана, что издали можно было принять за мужика…».

В восьмой главе мелькает некое подобие ряженого чертом: «… взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами. Иной даже, стоя в паре, переговаривается с другим о важном деле, а ногами в то же самое время, как козленок, вензеля направо и налево…». «Козленок» выделен здесь курсивом, потому что ряженый козой или козлом – непременный участник масленичной процессии. И упоминание о козле то и дело мелькает на страницах «Мертвых душ». Так, договорившись о мертвых душах с Маниловым, Чичиков на радостях делает «скачок по образцу козла». Затем козел появляется у Ноздрева. Тот же Ноздрев в десятой главе говорит Чичикову: «…нарядили тебя и зря в разбойники и шпионы...».

Из других непременных атрибутов масленицы назовем блины – они появляются у Коробочки. Здесь же мы встречаемся с чучелом, на котором «надет был чепец самой хозяйки». Появления чучела в главе о Коробочке можно трактовать двояко: с одной стороны, его можно воспринять как дополнительную черту к образу «дубинноголовой» Коробочки, а с другой стороны, чучело – это еще одно напоминание о масленице. «Другой формой символизации (после чучела) является водруженное на санях дерево, украшенное лоскутами и бубенцами», - пишет о русской масленице Н. Н. Велецкая. «То, что в этой процессии они не случайны, говорит она о бубенцах, - подчеркивается наличием в масленичной же процессии мужика, увешанного бубенцами». У Гоголя: «Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиками…»

В той же книге Н. Н. Велецкой читаем: «В масленичной обрядности отчетливо выражен круг действ, вызывающих ассоциации с языческой похоронной тризной. Элементы состязания, ритуальной борьбы прослеживаются в распространенных еще в недавнем прошлом во многих местностях России кулачных боях…». Эти слова напоминают о соответствующем эпизоде в «Мертвых душах». Вот фрагмент поэмы, вызывающий ассоциации с названной масленичной традицией: «…сольвычегодские уходил насмерть устьсысольских, хотя и от них понесли крепкую ссадку на бока, свидетельствовавшую о непомерной величине кулаков, которыми были снабжены покойники». Однако это не единственный эпизод в поэме такого рода. Там же мы читаем о еще одной смерти: «Крестьяне сельца Вшивая-спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Боровки, Задирайлово-тож, снесли с лица земли земскую полицию в лице заседателя, какого-то Дробяжкина».

Драки и нападения описываются в этом моменте поэмы очень несерьезно, с каким-то поистине карнавальным смехом, поэтому и сама смерть становится смешной. По мнению М. М. Бахтина, Гоголь добивается этого с помощью языка, куда «свободно входит нелитературная речевая жизнь народа». «В этом языке, - пишет он, - совершается непрерывное выпадение из литературных норм эпохи, соотнесение с иными реальностями, взрывающими официальную, прямую, «приличную» поверхность слова».

Е.А. Смирнова доказывает правдивость этих слов не только отрывками из поэмы, но и цитатой из «Повести временных лет», которой пользовался Гоголь в момент создания десятой главы первого тома и заключительной главы второго тома. Цитат, которую она приводит, летописец датирует 6632 (1024) годом: «… воссташа волсви лживие в Суздале, избиваху старую чадь, бабы по диаволю поучению и бесованию, яко они держат гобино и жито, и голод пущают, и бе мятеж велик, и глад по всей стране той…». События, о которых рассказывает летопись, без всякого преувеличения можно назвать трагическими.

Вторая цитата, которую приводит Смирнова, рассказывает о следующих событиях: «Несколько ниже говорится о двух волхвах, ходивших по Волге и Шексне и распространявших в народе свое лжеучение. Их допрашивает некий Ян Вышатич. «И рече им Ян: по истине прельстил есть вас бес. Коему богу веруете? И реша: Антихристу. Он же рече им: то где есть? Они же рекоша: сидит в бездне». В конце концов Ян приказывает их повесить».

Оба эти фрагмента из «Повести временных лет» проявляются в поэме. Первый летописный отрывок отражен в тексте второго тома: «В одной части губернии оказался голод. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души. Каялись и грешили и под видом изловить антихриста, укокошили не-антихристов».

Второй отрывок появляется в тексте первого тома: «Купцы совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром».

Трагическое под пером Гоголя превратилось в смешное, и вся картина, говоря его же словами, осветилась уже другим светом.

Следует обратить внимание и на то, что сам Гоголь относит русский язык к числу тех поэтических ресурсов, которые еще не были в полной мере вовлечены в развитие национальной литературы. «… он беспределен, - утверждает писатель, - и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова языка церковно-библейского, а с другой стороны, выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, - язык, который сам по себе уже поэт…».

Гоголь вывел литературный русский язык из рамок «очищенной» речи, украсил его фольклором: ввел в него народные выражения и поговорки, иными словами, сделал язык общенациональным. Эта настоящая революция книжной речи имела, что очень приятно, сторонников в основном прогрессивно настроенных читателей. Как живое свидетельство современника очень ценны воспоминания К. С. Аксакова о восприятии Гоголя студентами Московского университета, которые, как и сам автор воспоминаний, входили в кружок Станкевича. «Кружок Станкевича, пишет К. С. Аксаков, - был замечательным явлением в умственной истории нашего общества. Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикаций стихов, неискренность печатного лиризма, - все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное на всякую фразу и аффект; и то, и другое высказалось в кружке Станкевича, быть может впервые как мнение целого общества людей». «В те года, - продолжает мемуарист, только что появлялись творения Гоголя; дышащие новой небывалой художественностью, как действовали они тогда на все юношество, и в особенности на кружок Станкевича!»

Чуждое любым эстетическим канонам и бесстрашно смеющееся над ними гоголевское слово с магической силой овладело умами и вкусами передовой части общества. Едва ли не первым подтверждением этого было восклицание Белинского в статье о повестях Гоголя: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!» Переписка Белинского и его друзей буквально пестрит гоголевскими словечками и оборотами речи. Молодой Достоевский, по воспоминаниям, знал «Мертвые души» наизусть. Автор «Бедных людей» рассказывает в «Дневнике писателя» о днях своей молодости: «… я пошел к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили о «мертвых душах» и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое или трое: «А не почитать ли нам, господа, Гоголя!» - садятся и читают, и пожалуй, всю ночь».

А вот для сравнения оценка языка «Мертвых душ», данная бывшим издателем «Московского телеграфа» Н. А. Полевым: «На каждой странице книги раздаются перед вами: подлец, мошенник, бестия, но это уж ни почем, как говорится: автор заставляет вас выслушивать кое-что более – все трактирные поговорки, брани, шутки, все, чего можете наслушаться в беседах лакеев, слуг, извозчиков, все так называемые драгунские шутки! Вы скажете, что, описывая свои темные лица, автор должен и говорить их языком – совсем нет! Автор сам говорит языком еще лучше их, употребляет их поговорки, выдумывает небывалые пословицы… Надо ли ему имя мужика – Сорокоплехин, имя деревни – Вшивая спесь!» и т. д.

1.7 Заключение

Какое бы ни было отношение современников к новшеству Гоголя, к введению в литературу фольклора: поговорок, высказываний, народных традиций – спустя годы литераторы все же смогли оценить этот вклад, понять, насколько красочнее стало произведение с их помощью. Пусть фольклорные истоки находятся в произведении лишь на подсознательном уровне, все равно они уловимы и учитываемы, без них «Мертвые души» не были бы общенародным произведением.

2. Пастырское «слово»

Наряду с фольклорными истоками поэтики «Мертвых душ» у Гоголя выступает и пастырское «слово». Факты биографии Гоголя позволяют с максимальной точностью установить время, когда православное пастырское «слово» попало в сферу его внимания. Во время работы над первым томом поэмы, который в основном создавался в Риме, Гоголь для устройства семейных дел выезжает в Россию. Он находится на Родине в период с осени 1839г. по май 1840г. Писатель живет в это время в Москве и Петербурге, встречается с многочисленными деятелями русской литературы и искусства. Тогда же он присутствовал и при зарождении такого течения в общественной жизни 1840-х годов, которое получило название славянофильства. Идеологами этого течения были А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. С обоими этими людьми Гоголь был связан лично. Особенно на писателя повлияли еженедельные вечера в доме у И. В. Киреевского, проводившиеся зимой 1839 г.

Одной из главных славянофильских идей было утверждение, что особенности р