Анна Ахматова. Судьба поэтессы, женщины, человека
Полумонахиня, полублудница, сошедшая с картин Амедео Модильяни в тихий сад Фонтанного дома, Анна Ахматова утверждала, что знает только Пушкина и архитектуру Петербурга: «Это сама выбрала, сама учила». Она называла себя петербургской тумбой, намертво вросшей ножками в зыбкую почву города. Ее темные волосы с прямой короткой челкой, ниспадающая шаль и тихий голос, замерший в полумраке комнат на «Башне» открывают дверь в сумеречный мир Петербурга «Серебряного века». Величавость и аристократизм облика Ахматовой навсегда повенчали ее с Петербургом: так похожа была эта величавость на одну из важнейших черт города. Ее поэзия – призрачная гармония гранитных набережных, тусклых фонарей, торжественных фонтанов и античных статуй, львов и грифонов Петербурга, где симметричная красота распадается в импрессионизме утреннего тумана, а нежность и отчужденность соприкоснувшись, растворяются друг в друге.
Ахматова по праву заняла свое особое место в блистательном ряду русских поэтов послеблоковской России, в ряду великих своих современников: Маяковского, Пастернака, Есенина, Цветаевой, Гумилева, Мандельштама.
Семья Горенко
Семья была большая: мать Инна Эразмовна (1852-1930), отец Андрей Антонович (1848-1915), сестры Ирина (1888-1892), Инна (1883-1905), Ия (1894-1922), братья Андрей (1886-1920) и Виктор (1896-1976)
Наиболее близка детям была мать - натура, по-видимому, впечатлительная, знавшая литературу, любившая стихи. Впоследствии Анна Ахматова в одной из "Северных элегий" посвятит ей проникновенные строки:
...И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила,
Ненужный дар моей жестокой жизни...
Северные элегии
Инна Эразмовна, мать Анны Ахматовой, вела свой род по женской линии от татарского хана Ахмата. "Моего предка хана Ахмата, - писала Анна Ахматова, - убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход.
Этот Ахмат, как известно, был чингизидом. Одна из княжон Ахматовых - Прасковья Егоровна - в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна - моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной.
Об отце, по-видимому, всегда несколько отдаленном от семьи и мало занимавшемся детьми, Ахматова почти ничего не написала, кроме горьких слов о развале семейного очага после его ухода. «В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов...».
О быте семьи известно очень мало - по-видимому, он мало чем отличался от образа жизни более или менее обеспеченных семей Царского Села. Довольно подробно Ахматова описала лишь свою комнату в старом Царскосельском доме, стоявшем на углу Широкой улицы и Безымянного переулка: «...окно на Безымянный переулок... который зимой был занесен глубоким снегом, а летом пышно зарастал сорняками-репейниками, роскошной крапивой и великанами-лопухами... Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества еще не было). В углу - икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки - безделушками, вышивками, открытками...».
Когда отец узнал, что дочь пишет стихи, он выразил неудовольствие, назвав ее почему-то "декадентской поэтессой". По сохранившимся в памяти отца представлениям, заниматься дворянской дочери стихами, а уж тем более их печатать совершенно непозволительно. «Я была овца без пастуха, - вспоминала Ахматова в разговоре с Лидией Чуковской. - И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы... Мне потому пришло на ум взять себе псевдоним, что папа, узнав о моих стихах, сказал: "Не срами мое имя". - И не надо мне твоего имени! - сказала я...».
Вспоминает Ахматова и один забавный эпизод, связанный с местом своего рождения: дача, которую нанимали когда-то ее родители в одесском пригороде, стояла в глубине очень узкого, ведущего вниз к морю участка земли, а морской берег там крутой, и рельсы паровичка (а потом трамвая) шли по самому краю обрыва. Когда Ахматовой было уде 15 лет, ее семья жила в соседнем пригородном месте, в Лустдорфе. «...Проезжая мимо этого места мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини (так звали ее хозяина), которую я прежде не видела. У входа... я сказала: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. «Боже, как я плохо тебя воспитала», - сказала она». В другом месте Ахматова вспоминает, что ее мать в молодости была связана с народовольческим движением.
Детство и юность Анны Ахматовой
«Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду"» - так писала о себе Ахматова в своей биографии.
Время детства Анны Ахматовой пришлось на самый конец XIX века. Впоследствии она чуть наивно гордилась тем, что ей довелось застать краешек столетия, в котором жил Пушкин.
Через много лет Ахматова не раз - и в стихах, и в прозе - вернется к Царскому Селу. Оно, по ее словам, то же, что Витебск для Шагала - исток жизни и вдохновения.
Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее в стократ.
Одичалые розы пурпурным шиповником стали,
А лицейские гимны все так же заздравно звучат.
Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою,
Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, -
И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою
Очертанья живые моих царскосельских садов.
В Царском Селе она любила не только огромные влажные парки, статуи античных богов и героев, дворцы, Камеронову галерею, пушкинский Лицей, но знала, отчетливо помнила и стереоскопически выпукло воспроизвела через много лет его "изнанку": казармы, мещанские домики, серые заборы, пыльные окраинные улочки... Но в стране детства и юности Анны Ахматовой - параллельно и одновременно с Царским Селом - были и другие места, значившие для ее поэтического сознания очень много.
В одной из автобиографических заметок она писала, что Царское Село, где проходил гимназический учебный год, то есть осень, зима и весна, чередовалось у нее со сказочными летними месяцами на юге - "у самого синего моря", главным образом вблизи Стрелецкой бухты у Севастополя. А 1905 год полностью прошел в Евпатории; гимназический курс в ту зиму осваивала на дому - из-за болезни: обострился туберкулез, этот бич всей семьи. Зато любимое море шумело все время рядом, оно успокаивало, лечило и вдохновляло. Она тогда особенно близко узнала и полюбила античный Херсонес, его белые руины, словно остановившие бег времени. Там на горячих камнях быстро скользили ящерицы и свивались в красивые кольца маленькие тонкие змейки. Эти камни когда-то видели, возможно, Одиссея и его спутников, а Черное море выплескивало волны с той же мерностью гекзаметра, что и Средиземное, подсказавшее этот великий размер слепому Гомеру.
Дыхание вечности, исходившее от горячих камней и столь же вечного, нерушимого неба, касалось щек и рождало мысли, эхо которых будет отдаваться в ее творчестве долгие годы - вплоть до старости. Она научилась плавать и плавала так хорошо, словно морская стихия была для нее родной.
Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост...
...Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской...
Обожженная солнцем, ставшая черной, с выгоревшей косой, царскосельская гимназистка с наслаждением сбрасывала с себя манерные условности Царского Села, все эти реверансы, чинность, благовоспитанность, став, как она сама себя назвала в поэме, "приморской девчонкой". Корней Чуковский пишет, что "она в детстве была быстроногой дикаркой - лохматой, шальной. К огорчению родителей, целыми днями пропадала она у скалистых берегов Херсонеса, босая, веселая, вся насквозь опаленная солнцем". Современный читатель, не увидев в этом ничего особенного, ошибется. А особенное было: ведь тогда молодые дамы из богатых семей отправлялись на пляж в сложном наряде. Под шелковым платьем сидели две юбки, одна из которых жестко накрахмаленная, лиф, а под ним, само собой, корсет. Все это бережно снималось в глухой кабине и заменялось глухим купальным костюмом, резиновыми туфлями и шапочкой. И все для того, чтобы, повизгивая, войти в воду, плеснуть на себя разок-другой и - быстро на берег. "И тут, - не без удовольствия вспоминала Ахматова, - появлялось чудовище - я, лохматая, босая, в платье на голом теле. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращаясь, надевала платье на голое тело и кудлатая, мокрая, бежала домой». Дамы в корсетах провожали ее осуждающе-снисходительным взглядом. Им и в голову не приходило, что "чудовище" шпарит по-французски Бодлера и упивается музыкой верленовского стиха.
Если перечитать ее ранние стихи, в том числе и те, что собраны в первой книге "Вечер", считающейся насквозь петербургской, то мы невольно удивимся, как много в них южных, морских реминисценций. Можно сказать, что внутренним слухом благодарной памяти она на протяжении всей своей долгой жизни постоянно улавливала никогда полностью не замиравшее для нее эхо Черного моря.
Руки голы выше локтя,
А глаза синей, чем лед.
Едкий, душный запах дегтя,
Как загар тебе идет.
И всегда, всегда распахнут
Ворот куртки голубой,
И рыбачки только ахнут,
Раскрасневшись пред тобой.
Даже девочка, что ходит
В город продавать камсу,
Как потерянная бродит
Вечерами на мысу.
Щеки бледны, руки слабы,
Истомленный взор глубок,
Ноги ей щекочут крабы,
Выползая на песок.
Но она уже не ловит
Их протянутой рукой.
Все сильней биенье крови
В теле, раненом тоской.
«Рыбак» 1911г., «Четки»
В поэтической топонимике Ахматовой занял свое место и Киев, где она училась в последнем классе Фундуклеевской гимназии, где в 1910 году вышла замуж за Николая Гумилева, где написала великое множество стихов и окончательно - что очень важно! - почувствовала себя поэтом. Правда, Ахматова как-то сказала, что не любила Киева, но если говорить объективно и точно, она, скорее всего, не любила свое тогдашнее бытовое окружение - постоянный контроль со стороны взрослых (и это после херсонесской вольницы!), мещанский семейный уклад. И все же Киев навсегда остался в ее творческом наследии прекрасными стихами.
Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены.
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я.
И со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.
Ахматова и Гумилев
С Николаем Гумилевым и сыном Львом
Анна Ахматова познакомилась с Николаем Гумилевым в рождественский Сочельник в 1903 году. Царскосельской гимназистке было тогда 14 лет. Как вспоминала ее ближайшая подруга, Валерия Срезневская, "она была стройной девушкой, с красивыми белыми руками и ногами и густыми черными волосами, прямыми как водоросли, и с большими светлыми глазами, странно выделявшимися на фоне черных волос". Такой Аню впервые увидел 17-летний Гумилев, встретив ее с подругой у Гостиного двора с елочными игрушками в руках. Вторая их встреча произошла на катке. Он был поражен ее сноровкой и физической выносливостью. Теперь они виделись постоянно. Излюбленным местом прогулок была Турецкая башня в Царском Селе, искусная имитация руин. Словно ласточки устраивались они на самой верхотуре. Позже Гумилев напишет об этих счастливых минутах:
Ты помнишь, у облачных впадин
С тобою нашли мы карниз,
Где звезды, как горсть виноградин,
Стремительно падали вниз?
Для нее все это была игра. Он же, строгий юноша, жаждал серьезности. Требовал клятв верности и торжественного обещания, что она станет его женой. Длинноногая русалка смеялась в ответ. Ласково, но смеялась. Его бледное лицо бледнело еще больше. То были грозные симптомы, но Аня Горенко не придавала им значения, у нее и в мыслях не было, во что это может обернуться.
Скоро она с матерью и сестрами уехала в Евпаторию. Отец же остался в Петербурге. Семья распалась.
Отвергнутый поэт настиг ее и в Евпатории - почта доставила сюда его первый стихотворный сборник "Путь конквистадоров". Официально, правда, книжка предназначалась не ей, а ее брату Андрею, но автор не сомневался, что любознательная сестрица тоже прочтет, легко расшифровывая тайнопись поэтических строк. Она прочла. И расшифровала. Следы этой расшифровки можно увидеть на одном из уцелевших экземпляров книги, где рукой Ахматовой, уже после гибели Гумилева, возле некоторых стихотворений проставлено лаконичное "мне".
Вторая его книга "Романтические цветы" вышла в Париже в 1908 году и посвящалась целиком Анне Андреевне Горенко. В Париж Гумилев отправился, чтобы раз и навсегда забыть свою любовь. Но теперь, кажется, уже она либо не могла, либо не хотела его забыть и первая написала ему: "Если бы Вы видели, какая я жалкая и ненужная. Главное ненужная, никому и никогда." Гумилев, ошалевший от счастья, незамедлительно ответил. "Он пишет мне непонятные слова, - делится Анна с братом своей старшей сестры Сергеем Штейном. - Он так любит меня, что даже страшно".
Анне он (Гумилев) не нравился, - утверждает Срезневская, - но уже тогда Коля не любил отступать перед неудачами". Сама Ахматова называет его в своих стихах "серым лебеденком", превратившимся впоследствии в лебедя надменного:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой веселый.
Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
Ахматова несколько раз брала обратно свое согласие на брак с Гумилевым. Спустя десять лет он напишет об этом:
Я женщиною был тогда измучен
И ни соленый свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
Когда в 1909 году Гумилев снова заговорил о браке, и она дала согласие, он не поверил ей. Дело происходило в гостинице "Европейская", где после окончания литературного вечера они пили кофе. Не поверил... И зря! На сей раз ее решение оказалось бесповоротным. 25 апреля 1910 года в церкви Никольской Слободки, что на левом берегу Днепра, Анна Горенко и Николай Гумилев обвенчались.
Никто из родственников жениха на венчание не явился: в семье Гумилевых были уверены, что этот брак не продержится долго. Тем не менее, молодые прожили вместе семь лет. Ну как вместе? Он уезжал то в Африку, то в Европу, а она оставалась одна.
«Весну 1911 года Ахматова провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета, - пишет Ахматова в автобиографии. - В 1912 году проехала по Северной Италии. Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.» В Париже Ахматова подружилась с никому тогда еще не ведомым, а впоследствии знаменитым художником Амедео Модильяни. Позднее Ахматова посвятит ему один из лучших своих мемуарных очерков.
18 сентября (1 октября) 1912 года у Ахматовой и Гумилева родился сын Лев. Почти сразу же его забирает к себе мать Николая Гумилева. Лева почти шестнадцать лет живет с бабушкой, видя родителей лишь изредка.
Брак Ахматовой с Гумилевым не был счастливым, и в апреле 1918 года они официально оформят свой развод.
Когда-то после очередного отказа Николай Гумилев написал стихи, в которых называет ее "мой враждующий друг" и предсказывает именно такой финал.
Это было не раз, это будет не раз
В нашей битве глухой и упорной.
Как всегда, от меня ты теперь отреклась...
Но она отреклась (имеется ввиду потребованный ею развод) от него живого, всеми почитаемого. Но мертвому, расстрелянному большевиками за заговор, в котором он не участвовал, она, сама пребывающая в опале, осталась верна до конца. Хранила его стихи, хлопотала об их издании, помогала энтузиастам собирать материалы для его биографии. Да и в собственных его стихах нет-нет, да и мелькал его образ.
Поэт и Россия
В годы первой мировой войны Ахматова не присоединила свой голос к голосам поэтов, разделявших официальный патриотический пафос, однако она с болью отозвалась на трагедии военного времени. Ее сборник "Белая стая" вышел в сентябре 1917 года. Новые интонации скорбной торжественности, молитвенности разрушали привычный стереотип ахматовской поэзии, сложившийся у читателя ее ранних стихов. Эти изменения уловил О. Э. Мандельштам, заметив: "Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России".
Ахматова считала, что к этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем "Четки". Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от Четок у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.
Личная и общественная темы развиваются в стихах Ахматовой не параллельно, но в неразрывном единстве: в стихотворении, написанном поздней осенью 1917 года, Анна Ахматова, решая вопрос, который стоял тогда перед русскими интеллегентами – эмигрировать или остаться – говорит прежде всего о себе и о своей судьбе:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал...
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.»
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Осенью 1918 года Анна Ахматова выходит замуж за В. К. Шилейко, ученого-ассириолога и переводчика с клинописных языков. 8 июня 1926 года их брак будет официально расторгнут.
«Вскоре после Октябрьской революции, - пишет Ахматова, - очень многие мои современники, как известно, покинули Родину. Для меня этот вопрос никогда не вставал. Некоторое время я работала в библиотеке Агрономического института, ведя тот суровый образ жизни, который пал на долю тогдашних петербуржцев».
И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
Озера, степи, города,
И зори родины великой.
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома...
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,
За то, что город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит,
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.
«Петроград, 1919»
Через многие ахматовские стихи проходит тема разлуки, которая волновала тогда столь многих людей: не было, пожалуй, такой семьи в России, в которой не было разлученных верстами, фронтами, морями... Рассказывая о своей жизни летом 1917 года в Слепневе, Ахматова пишет: «Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну...»
1921 год для Ахматовой был отмечен смертью Блока и расстрелом Гумилева. Среди стихов тех дней было и такое:
Заплаканная осень, как вдова,
В одеждах черных, все сердца туманит...
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой...
Забвенье боли и забвенье нег –
За это жизнь отдать не мало.
Однако, несмотря на это Ахматова продолжала получать лестные отзывы от читателей, круг поклонников ее творчества стремительно расширялся. С большим уважением, как о «первоклассном лирическом поэте» писал об Ахматовой летом 1922 года в газете «Правда» известный деятель революционного движения Н. Осинский, который считал, что после смерти Александра Блока именно ей «бесспорно принадлежит первое место среди русских поэтов».
Но в середине 20-х годов победило «иное мнение», и после очередного «указания свыше» стихи Ахматовой перестали печатать. На Ахматову навалилась бедность, нищета, изоляция от бурной литературной деятельности. «Двенадцать лет я провалялась на диване», - так с горькой улыбкой комментировала Ахматова одну из своих фотографий тех лет.
Лишенная возможности печатать стихи, Ахматова во второй половине 20-х годов особенно много времени посвящает изучению архитектуры любимого Петербурга и творческой биографии Пушкина. «»Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об Адольфе Бенжамена Констана и о "Каменном госте"». Задумала Ахматова и большую книгу – «Гибель Пушкина». У нее был свой, совершенно самостоятельный подход к этой сложнейшей историко-литературной теме. Глубокие знания, проницательный ум, интуиция поэта подсказали ей решения ряда проблем, казалось бы, недоступные профессиональным историкам и литературоведам.
Ко второй половине 20-х годов относится и столь редкие в лирике Ахматовой стихи о разделенном чувстве, о взаимопонимании... Они обращены к Николаю Николаевичу Пунину, известному искусствоведу, с которым Ахматова в конце 1922 года связала свою жизнь и судьбу:
И ты мне все простишь:
И даже то, что я не молодая,
И даже то, что с именем моим,
Как с благостным огнем тлетворный дым,
Слилась навеки клевета глухая.
Николай Пунин ценил не только редкую красоту, талант и ум Ахматовой, но и прежде всего ее высочайший нравственный уровень, замечательную цельность ее характера.
Ахматова с Пуниным
19 сентября 1938 года Ахматова расстается с Пуниным. Но через много лет, когда в 1953 году Пунин погибнет в одном из концлагерей ГУЛАГа, Ахматова посвятит его памяти проникновенные строки:
И сердце то уже не отзовется,
На голос мой, ликуя и скорбя,
Все кончено... И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.
Годы террора
Первый раз Николая Пунина и Льва Гумилева арестовали 27 октября 1935 года. Так зазвучала в стихах Ахматовой тема сталинского террора:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла...
С помощью М.Булгакова Анна Ахматова составляет письмо Сталину с просьбой об облегчении участи мужа и сына. В этих хлопотах приняли деятельное участие Л.Сейфуллина, Э.Герштейн, Б.Пастернак, Б.Пильняк, и 3 ноября Л. Гумилев и Пунин были освобождены.
Но 10 мата 1938 года Лев снова был арестован, и теперь Ахматова долгие часы стояла в очередях перед тюрьмой на улице Шпалерной (дом предварительного заключения). С этим арестом связана большая часть стихов, составивших знаменитую поэму «Реквием». Боль за сына, за судьбы близких и далеких ей людей прорывалась во многих стихах Ахматовой, сопутствующих тем, что вошли в поэму:
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там...
«Время было апокалиптическое», - писала позже об этом Ахматова, рассказывая, что, даже даря друзьям книги, некоторые не подписывала, так как в любой момент такая надпись могла стать уликой. В «Реквиеме» о тех страшных годах говорилось:
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Сохранить такие стихи в доме, где шел обыск за обыском, можно было только одним способом: не доверять их бумаге, а держать лишь в памяти. Ахматова так и поступила. Вплоть до 1962 года она не заносила на бумагу ни одной подобной строки более, чем на несколько минут: иногда она записывала тот или иной фрагмент на клочок бумаги, чтобы познакомить с ним кого-то из ближайших и надежнейших друзей. Произносить вслух такие строки Ахматова не решалась: она чувствовала, что и «у стен были уши». После того, как безмолвный собеседник их запоминал, рукопись предавалась огню. В одном из стихотворений можно прочитать, как об этом скорбном обряде рассказывает сама Ахматова:
...Я стихам не матерью –
Мачехой была.
Эх, бумага белая,
Строчек ровный ряд!
Сколько раз глядела я
Как они горят.
Сплетней изувечены,
Биты кистенем,
Мечены, мечены
Каторжный клеймом.
Среди нескольких надежных друзей, которым Ахматова доверила «Реквием» (с тем же условием не записывать на бумагу) была писательница Лидия Чуковская. Она писала в своем дневнике в январе 1940 года после встречи с Ахматовой: «...длинный разговор о Пушкине: о Реквиеме в «Моцарте и Сальери» ...Мирно и уютно потрескивала печка». Много позже Чуковская так разъяснит эту запись: «Пушкин ни причем. Это шифр.
В действительности, Анна Андреевна показала мне в тот день свой на минуту записанный «Реквием», чтобы проверить, все ли я запомнила наизусть. ...Когда я запомнила все стихи, Анна Андреевна сожгла их в печке».
В «Реквиеме» было тогда девять или десять стихотворений. Казалось бы, довольно разностильные, они объединены, прежде всего тем, что все свидетельствуют не только о страдании, но и о силе человеческого духа, о его победе. В финальном стихотворении, там, где возникнет традиционная для русской классической и мировой поэзии тема памятника поэту, Ахматова напишет гордо и горько:
А если когда-нибудь к этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла триста часов,
И где для меня не открыли засов...
В книге «Записки об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская рассказывает, как поздней осенью 1962 года, когда «Реквием» был впервые перенесен на бумагу, Ахматова сказала очень торжественно: «Реквием» знали наизусть 11 человек, и никто меня не предал».
Жизнь Ахматовой в сороковые годы
В 30х годах в одну из комнат квартиры, где жила Ахматова, вселили рабочую семью (это называлось «уплотнение»). Когда пьяный глава семьи бил своих ребятишек, Ахматова уходила в ванную комнату, чтобы не слышать их плача. Однажды она, чтобы доставить детям удовольствие, повела их в соседнюю фотографию, а со старшим из мальчиков, Валей Смирновым, Ахматова (правда, не очень успешно) занималась французским языком.
С Валей Смирновым в 1940 г.
6 сентября 1941 года произошла первая бомбежка Ленинграда. Когда началась война, Ахматова и Смирновы прятались в щель, вырытую в саду «Фонтанного дома». Ахматова вспоминает об этих днях: «Когда мы сидели в «щели» в нашем садике, я вдруг услышала такой свист и визг, какого никогда в жизни не слыхала, это были какие-то адские звуки – мне казалось, что я сейчас умру. Я подумала, как плохо я прожила свою жизнь, и как я не готова к смерти». В результате этой бомбежки сгорели Бадаевские продовольственные склады; в осажденном городе начался голод. 28 сентября у Ахматовой появились дистрофические отеки, и по решению властей ее эвакуировали - сначала в Москву, затем в Чистополь, оттуда с семьей К.И.Чуковского через Казань - в Ташкент.
В Ташкенте Ахматова иногда читала стихи в госпиталях перед ранеными. Однажды ей передали, что после ее выступления один боец рассказывал другому: тут сестрица приходила, песни рассказывала... Ахматова была рада, что ее называли сестрой, а ее стихи – песнями. Стихи Анна Ахматова читала хорошо. Сильно звучало каждое слово, сказанное неторопливо, четко, выразительно. Ахматова никогда не напрягала горло, никогда не повышала голоса, но его всюду было слышно, как слышен зов набата.
Так прозвучало тогда стихотворение "Мужество", опубликованное в газете "Правда" в номере от 8 марта 1942г:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
В ташкентской жизни Ахматовой не было дня, когда бы она не говорила об осажденном Ленинграде. В ее больших зеленовато-серых продолговатых глазах прочно жила печаль. В Ташкенте Анна Ахматова услышала горькую весть о гибели в блокадном Ленинграде одного из мальчиков Смирновых. Его памяти посвящено стихотворение:
Постучи кулачком – я открою. Я тебе открывала всегда. Я теперь за высокой горою, За пустыней, за ветром и зноем, Но тебя не предам никогда... Твоего я не слышала стона, Хлеба ты у меня не просил. Принеси же мне ветку клена Или просто травинок зеленых, Как ты прошлой весной приносил... Принеси же мне горсточку чистой, Нашей невской студеной воды, И с головки твоей золотистой Я кровавые смою следы.
Ташкентские годы Ахматовой были связанны с тяжелой болезнью Анны Андреевны, в то время уже немолодой (ей было за пятьдесят). Об этом у нее есть элегия «Где-то ночка молодая...»В этом возрасте тяжелее переносится даже ангина, не то что тиф, которым она заболела. Началась борьба за жизнь поэта, в которую добровольно включились отзывчивость и любовь друзей Анны Андреевны. К счастью, все обошлось.
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная,..
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная.
Про себя воображает,
На подушке мечется,
Знать не знает, знать не знает,
Что во всем ответчица,
Что за речкой, что за садом
Кляча с гробом тащится.
Меня под землю не надо б,
Я одна – рассказчица.
Особые мотивы приобрела в Ташкенте поэзия Анны Андреевны. Ахматова умела смотреть. Сквозь тяготы войны проступал Восток. Он подчинял себе, вторгался в суть стихов, в творчество. В ташкентских стихах Ахматовой восприятие Востока на редкость органичное. Ахматова в своей лирике ташкентского периода воспроизводила жизнь с ее достоверными подробностями, непререкаемую высоту азийского неба и светлую землю, дарившую ощущение вечности.
Анна Андреевна любила цветы краткой азиатской весны, когда чрезмерность солнечного света слепит глаза и все вокруг согрето еще нежгучим солнцем. У нее есть стихи об этом - "Ташкент зацветает":
Словно по чьему-то повеленью,
Сразу стало в городе светло –
Это в каждый двор по привиденью
Белому и легкому вошло.
И дыханье их понятней слова,
А подобье их обречено
Среди неба жгуче-голубого
На арычное ложиться дно.
Под звездным кровом азийского дома Ахматовой не столько сладко спалось, сколько писалось, ибо приведенные стихотворения далеко не исчерпывают того, что создала она в Ташкенте.
15 мая 1944 года Ахматова вылетела в Москву, и летом 1944 года она возвращается в Ленинград. В автобиографических набросках она пишет: «В послеблокадном Ленинграде меня больше всего поразило спокойствие ко всему привыкших жителей. Несмотря на то, что неприятель был еще очень близко, они были уверены, что все уже в порядке».
В 1945 году стихи Ахматовой часто появлялись в газетах и журналах, ее выступления в концертных залах Москвы проходят триумфально. В колонном зале при ее появлении на сцене ей устроили овацию, причем люди аплодировали стоя. А ведь в то время «вставать» залу полагалось только при появлении вождя. И, может быть, поэтому последовавшее вскоре (14 августа) разгромное «Постановление ЦК...» Ахматова отчасти объясняла доставшимися ей «не по чину» бурными овациями. Показывая фотографию, сделанную в концертном зале, обычно говорила: «Это я зарабатываю себе постановление».
Вслед за этим 1 сентября 1946 года Ахматова была исключена из Союза писателей СССР. На долгие годы имя и стих Ахматовой были вычеркнуты из советской литературы. Однако проклятьями литературных сановников и бытовыми трудностями (после исключения из Союза писателей ее лишили рабочей карточки, и она стала получать «иждивенческую» порцию хлеба) не ограничились удары судьбы.
В августе 1949 года арестовали Пунина, а 6 ноября вновь был арестован Лев Гумилев. В течение всего 1950 года Ахматова отчаянно пыталась вызволить из рук сталинских палачей единственного сына. Среди ахматовских строк есть и такие:
Ты спроси у моих соплеменниц,
Каторжанок, стопятниц, пленниц,
И тебе порасскажем мы
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Чтобы хоть как-то помочь арестованному сыну, Ахматова решилась на высшую степень унижения для подлинного поэта: она написала стихи, прославляющие Сталина. Мать, прославляющая палача собственного сына... Эта страница нашей литературы и нашей жизни является одним из тягчайших обвинений сталинизму.
Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых, сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним...
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
«Подражание армянскому»