Составление лаврентьевской летописи

Цель данной работы дать характеристику Лаврентьевской летописи, опираясь на различные источники, в том числе и древней истории, истории Государства Российского, а так же истории различных источников советского времени. Для такой характеристики необходимо кратко изложить, а что же такое есть летопись.

Итак, летопись — это исторический жанр древнерусской литературы, представляющий собой погодовую, более или менее подробную запись исторических событий. Запись событий каждого года в летописях обычно начинается словами: «в лето …» (то есть «в году …»), отсюда название — летопись(1). В Византии аналоги летописи назывались хрониками, в Западной Европе в Средние века анналами и хрониками.

Летописи сохранились в большом количестве так называемых списков XIV—XVIII веков. Под списком подразумевается «переписывание» («списание») с другого источника. Списки эти по месту составления или по месту изображаемых событий исключительно или преимущественно делятся на разряды (первоначальная киевская, новгородские, псковские и т. д.). Списки одного разряда различаются между собой не только в выражениях, но даже в подборе известий, вследствие чего списки делятся на редакции (изводы). Так, можно сказать: Летопись первоначальная южного извода (список Ипатьевский и с ним сходные), Летопись первоначальная суздальского извода (список Лаврентьевский и с ним сходные).

Такие различия в списках наводят на мысль, что летописи — это сборники, и что их первоначальные источники не дошли до нас. Мысль эта, впервые высказанная П. М. Строевым(2), ныне составляет общее мнение. Существование в отдельном виде многих подробных летописных сказаний, а также возможность указать на то, что в одном и том же рассказе ясно обозначаются сшивки из разных источников (необъективность преимущественно проявляется в сочувствии то к одной, то к другой из противоборствующих сторон) ещё более подтверждают это мнение.

Русские летописи сохранились во многих списках; самые древние — монаха Лаврентия (Лаврентьевская летопись, судя по приписке − 1377 г.), и Ипатьевская XIV века (по названию Ипатьевского монастыря под Костромой, где она хранилась); но в основе их более древний свод начала XII века. Свод этот, известный под именем «Повести временных лет» является первой Киевской летописью.

Летописи велись во многих городах. Новгородские (харатейный синодальный список XIV века, Софийский) - отличаются сжатостью слога. Псковские — живо рисуют общественную жизнь, южнорусские — литературны, местами поэтичны. Летописные своды составлялись и в московскую эпоху русской истории (Воскресенская и Никоновская Летопись). Так называемая «царственная книга» касается правления Ивана Грозного. Затем Летописи получают официальный характер и понемногу обращаются частью в разрядные книги, частью в «Сказания» и записки отдельных лиц.

Существовали и литовские (белорусские) летописи, летописи Молдавского княжества. Казацкие летописи касаются, главным образом, эпохи Богдана Хмельницкого. Летописание велось также в Сибири (Бурятские летописи, Сибирские летописи) и Башкирии (Шажере). Итак, рассмотрим Лаврентьевскую летопись.

Лаврентьевская летопись

Лаврентьевская летопись, пергаменная рукопись, содержащая копию летописного свода 1305, сделанную в 1377 группой переписчиков под руководством монаха Лаврентия по заданию суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича со списка начала 14 в(3). Текст начинается с "Повести временных лет"и доводится до 1305. В рукописи отсутствуют известия за 898—922, 1263—1283, 1288—94. Свод 1305 представлял собой великокняжеский владимирский свод, составленный в период, когда великим князем владимирским был тверской князь Михаил Ярославич. В основе его лежал свод 1281, дополненный (с 1282) тверскими летописными известиями. Рукопись Лаврентия была написана в Благовещенском монастыре в Нижнем Новгороде или во Владимирском Рождественском монастыре. В 1792 её приобрёл А. И. Мусин-Пушкин и впоследствии преподнёс Александру I, который передал рукопись Публичной библиотеке (ныне им. М. Е. Салтыкова-Щедрина), где она и хранится. Полное издание осуществлено в 1846 ("Полное собрание русских летописей", т. 1)(4).

С именем суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича связан летописный свод, составленный для него в 1377 г. по поручению епископа Дионисия мнихом Лаврентием и являющийся древнейшим из всех сохранившихся и бесспорно датируемых списков русской летописи.

Добытые исследованиями акад. А. А. Шахматова(5) и М. Д. Приселкова(6) бесспорные выводы сводятся к признанию переписанного Лаврентием памятника за тожественный с протографом Троицкой летописи великокняжеский Летописец 1305 г., между Лаврентьевским списком которого и тем, что Лаврентий списывал (т. е. этим самым сводом 1305 г.), никаких промежуточных этапов летописания не было. Следовательно, все то в списке Лаврентия, что по каким бы то ни было соображениям возвести к своду 1305 г. оказалось бы невозможно, надо без колебаний приписать ему самому. Работа мниха Лаврентия над его летописным источником отчетливо характеризуется анализом рассказа о татарском нашествии 1237 г.

Рассказ Лаврентьевской летописи под 1237—1239 гг., начинаясь с описания рязанских событий, касаясь Коломны и Москвы, живо и подробно рисует затем осаду и взятие Владимира, упоминая попутно о взятии Суздаля; ведет затем нас на Сить, где стали станом Юрий Всеволодович и Василько ростовский и куда приносят Юрию весть о гибели Владимира, которую он оплакивает; кратко говорится затем о победе татар и убиении Юрия; с подробностями ростовского происхождения изображается далее кончина Василька; говорится о погребении Юрия, и все заканчивается его похвалой.

Старшая версия рассказа об этих событиях читалась в Троицкой летописи, текст которой восстанавливается по Воскресенской. Эта старшая версия содержалась и в летописном источнике, который переделывал мних Лаврентий. Весь рассказ в целом, как он выглядел в Троицкой летописи, рисуется в следующем виде.

Более подробный, чем в Лаврентьевской летописи, пересказ рязанских событий и связанных с ними (а не с Юрием владимирским) событий в Коломне, сменялся, как в Лаврентьевской, описанием осады и взятия Владимира с мелкими, но существенными от нее отличиями; после общего с Лаврентьевской указания на исход 6745 г., рассказ непосредственно переходил к отсутствующему в Лаврентьевской летописи эпизоду с Дорожем, послом князя Юрия, отправленным разведать местонахождение татар, к выдержанной в тоне воинских повестей картине битвы на Сити, с кратким упоминанием об убиении Юрия, и с подробным изображением кончины Василька; церковный элемент ограничивался тремя молитвами Василька с привнесениями в них стиля причитаний; «похвала» Васильку перечисляла затем его мирские достоинства; «похвалы» Юрию не было; рассказ заканчивался перечнем князей, во главе с Ярославом, спасшихся от татар, «молитвами святыя богородица». Первоначальность этой восстановленной редакции рассказа о Батыевой рати в Троицкой летописи, а, следовательно, в Летописце 1305 г., сравнительно с близкой к ней, но более распространенной редакцией в Лаврентьевской, не подлежит сомнению. Все распространения, сокращения или замены в Лаврентьевской сравнительно с тем, что читалось о Батыевой рати в Летописце 1305 г., могли быть сделаны только тем, кто этот Летописец в 1377 г. собственноручно переписывал, т. е. мнихом Лаврентием. Его авторский вклад в рассказ о Батыевой рати теперь может быть, следовательно, легко обнаружен.

Свой труд над текстом протографа мних Лаврентий начал с пропуска той обличительной тирады о небратолюбии князей, которая читалась, несомненно, в Летописце 1305 г. и, восходя к рязанскому своду, направлена была против князя Юрия Всеволодовича.(7)

В Лаврентьевской летописи весь рязанский эпизод сокращен, но при этом так, что ни переговоры рязанцев с Юрием Всеволодовичем, ни его отказ им в помощи даже не упомянуты; нет и вызванной всем этим грозной тирады. Нет, кроме того, упоминания о татарских послах к Юрию во Владимир; отбросив его вместе со всем остальным во вступительном эпизоде о Рязани, Лаврентий учел, однако же, это упоминание ниже: им начинается та «похвала» Юрию, на которой заканчивается в Лаврентьевской летописи весь рассказ о Батыевой рати и которой не было в Троицкой и в Летописце 1305 г. Вот это-то собственное послесловие к рассказу в целом Лаврентий и начинает с опущенной в начале детали протографа. «Бяхуть бо преже прислали послы свое злии ти кровопийци, рекуще: мирися с нами; он же (Юрий) того не хотяше, яко же пророк глаголеть: брань славна лучше есть мира студна». Деталь о татарских послах из осудительного для Юрия Всеволодовича контекста (в протографе) перенесена, таким образом, Лаврентием в свой собственный контекст хвалебный. Понятным только для современников полемизмом проникнута поэтому вся «похвала» в целом. У русских летописцев издавна было в обычае полемизировать с тем, что выпускалось из протографа при переписке. Вспомним полемику киевского летописца о месте крещения Владимира. Так же точно и в данном случае «похвала» Юрию мниха Лаврентия полемизирует с пропущенной, при переписке протографа, гневной инвективой рязанца. Обвинению там князя Юрия в небратолюбии «похвала» с первых же слов противополагает нечто прямо обратное: «се бо чюдный князь Юрьи потщася божья заповеди хранити... поминая слово господне, еже рече: о семь познають вы вси человеци, яко мои ученици есте, аще любите друг друга». Что «похвала» Юрию вообще не некролог, написанный после его смерти тотчас, а литературный памятник с большой перспективой в прошлое, — видно сразу же из его литературных источников. Она вся как бы соткана из выборок в предшествующем тексте той же Лаврентьевской летописи. Основой послужила читающаяся там под 1125 г. «похвала» Владимиру Мономаху, расширенная выписками из статей об отце Юрия — князе Всеволоде и его дяде — Андрее Боголюбском.

Мозаичный подбор применимых к Юрию летописных данных о его предках: отце Всеволоде, дяде Андрее и прадеде Владимире Мономахе, в ответ при этом на опущенную в начале отрицательную его характеристику из переписывавшегося протографа, — литературный прием, во всяком случае, не современника. Задачу исторической реабилитации современник выполнил бы, конечно, иначе. Только у биографа из другой эпохи могло оказаться в распоряжении так мало подлинных фактов о реабилитируемом лице. Из всей «похвалы» ведь только вставку о строительной деятельности Юрия можно признать за конкретный признак данного исторического лица, да и то слова «грады многы постави» имеют в виду не столько факты, сколько далеко отстоящую от них, по времени возникновения, легенду.(8) А все остальное — просто перенесенные на Юрия отвлеченные признаки чужих книжных характеристик. И замечательно, что прием этот у Лаврентия «похвалой» не ограничивается; он распространяется и на весь предшествующий рассказ о самом нашествии. Кое-что, впрочем, в него внесли из той же летописи еще до Лаврентия предыдущие редакторы этого рассказа.

Большую часть приурочений выборок из рассказов о половецких набегах к событиям 1237 г. есть все основания приписать самому Лаврентию; даже авторское послесловие, заканчивавшее когда-то собою повествование о набеге 1093 г. Начального Киевского свода («Се бо аз грешный и много и часто бога прогневаю и часто согрешаю по все дни»), целиком повторил и Лаврентий, с характерною лишь припиской: «Но ныне на предреченая взыдем». Весь дальнейший отрывок опять пропитан подобными предыдущим заимствованиями. В основу положена летописная статья 1015 г. о кончине Бориса и Глеба; но есть заимствование и из статьи 1206 г. На заимствованной основе строится, как видим, новый литературный образ: плач Глеба об отце и брате разрастается у Юрия в риторический плач о церкви, епископе и «о людях», жалеемых превыше себя и своей семьи. Самый плач заимствуется из рассказа о кончине жены Всеволода, матери Юрия.

Дальнейшая переработка протографа под пером Лаврентия выразилась в переносе на скупо представленного там Юрия черт и признаков главного (первоначально) действующего лица, ростовского Василька, а также Андрея Боголюбского и отца Василька, Константина (под 1175, 1206 и 1218 гг.). Лаврентий умышленно не передает, однако, слов протографа о погребении Василька: «Не бе же слышати пения в мнозе плаче»; их, как и дату, он приурочивает ниже к Юрию. А на место этих, отнятых у Василька слов, — перед светской его «похвалой» — Лаврентий опять помещает нечто, относящееся не к Васильку, а к Юрию: подробность о вложении в гроб головы Юрия, в протографе, вернее всего, не читавшуюся вовсе.

Итак, весь литературный труд мниха Лаврентия, в пределах статьи о Батыевой рати, сосредоточен на одном образе князя Юрия. Чтобы снять с него тень, наложенную предшествующим летописанием, мних Лаврентий проявил много изобретательности и старания. Едва ли так уж прост был отбор всего, что могло пригодиться, с отдельных страниц и строк десяти летописных статей (под 1015, 1093, 1125, 1175, 1185, 1186, 1187, 1203, 1206, 1218 гг.) о шести разных лицах; свои черты передали Юрию, под пером Лаврентия, св. Борис и Глеб, Владимир Мономах и Андрей Боголюбский, Всеволод и его княгиня, наконец, даже одновременно с Юрием убитый Василько. Сразу видно при этом, что цель, руководившая пером Лаврентия, неразрывно была связана с его званием «мниха»: полуфольклорному стилю воинских повестей, который присущ был рассказу в протографе, Лаврентий со всей решительностью противополагает отвлеченно-риторический стиль житий с молитвами, «плачами» и «похвалами». Не разговорная речь, а книга, не отзвук песни, а цитата характеризуют его вкус и приемы. Цитата из предшествующего содержания памятника есть, между прочим, и в собственном послесловии Лаврентия ко всей летописи: «Радуется купець прикуп створив, и кормьчий в отишье пристав, и странник в отечьство свое пришед; также радуется и книжный списатель, дошед конца книгам»; из трех уподоблений «списателя» одно, во всяком случае, Лаврентий тоже отыскал в переписывавшейся им летописи: под 1231 г. кто-то из его предшественников летописцев просит в молитве, «да и аз... направляя, корабль словеси в тихо пристанище введу».

Время, когда труд Лаврентия был выполнен, известно (из того же послесловия) с точностью: между 14 января и 20 марта 6885 (1377) г. В том же послесловии он сам называет благословившего его на труд епископа Дионисия «нашим епископом Суждальским и Новгородским и Городецким». Приписка Лаврентия к цитатам из статьи 1125 г. в «похвале» князю Юрию (о «великой пакости землям» от злых кровопийц половцев и татар, — «еже и зде многа зла створиша»), намекая на что-то вполне конкретное и недавно лишь происшедшее «зде», т. е. там, где Лаврентий трудился, приписка эта, датируемая, как и вся рукопись, январем — мартом 1377 г., показывает, что Лаврентий писал летопись в Нижнем-Новгороде: в затяжной полосе татарских «пакостей землям» был около 1377 г. из трех городов епископа Дионисия только Нижний. В той же «похвале» Юрию Лаврентий упомянул только нижегородский Благовещенский монастырь. Для такого предпочтения повод мог быть только в принадлежности к братии этого монастыря самого Лаврентия. Рассказ же о начале того монастыря, где составлялась летопись, хотя бы и в краткой форме простого упоминания, был, как известно, у русских летописцев в обычае издавна.

О нижегородском Благовещенском мужском монастыре известно, что он, действительно, был основан Юрием Всеволодовичем, одновременно с Нижним, в 1221 г., но, придя позже в упадок, был восстановлен заново, как раз незадолго перед 1377 г. Совпав с расцветом только что обновленного Константином Васильевичем Суздальско-Нижегородского княжества, это восстановление древнейшего из монастырей новой столицы княжества не обошлось без обычного в таких случаях в древней Руси литературного начинания: в монастыре завелась летопись.

В сводах, отразивших наше областное летописание XIV—XV вв. (в летописях Симеоновской, Ермолинской, Рогожской, Никоновской и др.), есть ряд известий, которые указывают, что, действительно, нижегородский Благовещенский монастырь был средоточием суздальско-нижегородского областного летописания той самой эпохи, когда жил и трудился один из его монахов, «списатель» названной его именем Лаврентьевской летописи.

А так как прославление лица, построившего тот монастырь, где велась данная летопись, тоже было в обычае у русских летописцев издавна, то этим, отчасти впрочем, объясняется и повышенное внимание Лаврентия к Юрию Всеволодовичу. В своде Лаврентия восхваляемый им в 1377 г. князь-строитель принадлежал уже далекому прошлому. Самый размах «похвалы» Юрию Всеволодовичу в Лаврентьевской летописи слишком смел для доморощенной инициативы простого «мниха». Князя Юрия, приравненного в рязанском своде к «окаянному» Святополку, превратить в подобного св. Глебу христолюбца и мученика; на неудачника, погубившего и свой княжеский «корень» и свое княжество, перенести впервые на северо-востоке, задолго до аналогичных опытов над родоначальниками московских князей, династический отблеск имени Мономаха — едва ли бы додумался и осмелился простой монах без соответствующих директив свыше. И что такие директивы у Лаврентия, в самом деле, имелись, видно опять-таки из его послесловия, где он дважды, в торжественных выражениях, назвал своих прямых литературных заказчиков: князя Дмитрия Константиновича и епископа Дионисия. Инициативе последнего и следует, конечно, приписать все смелое своеобразие проделанной Лаврентием самостоятельной летописной работы.

Киево-Печерский монах, игумен одного из нижегородских монастырей, Дионисий в 1374 г. был поставлен епископом восстановленной в Суздальско-Нижегородском княжестве епископии, ведавшей тремя главными городами княжества — Суздалем, Нижним-Новгородом и Городцом. В 1377 г. Дионисий добился учреждения в Суздальско-Нижегородском княжестве вместо епископии — архиепископии, т. е. сделал суздальскую церковь независимой от московского митрополита. Для обоснования своих претензий на эту независимость Дионисий и задумал составление летописного свода, поручив это дело монаху Лаврентию. Из того же замысла Дионисия объясняется и весь труд Лаврентия над литературным портретом самого Юрия.

Право на выделение в автономную от митрополита архиепископию Византия признавала за областями и землями с известным историческим и культурным престижем, в том смысле, как этот престиж тогда понимался: прочности светской власти должна была соответствовать прочность и давность христианского культа, внешним подтверждением чему лучше всего могли служить, в глазах Византии, частные культы местных святых. В поисках такого престижа для своей Суздальско-Нижегородской земли, — перед попыткой превратить ее в архиепископию, — Дионисий и должен был обратить особое внимание на ктитора главных монастырей и храмов в этой земле, строителя одного из ее городов и первого из князей, владевших всеми тремя городами сразу. Недаром в приданных Лаврентием князю Юрию чертах так много того, что могло импонировать как раз грекам: в качестве династа суздальско-нижегородских князей он им выставлен как второй Мономах, родственник византийских василивсов; в своих политических неудачах он не только оправдан как мученик, вроде св. Бориса и Глеба, но и наделен одной специфической добродетелью, у тех отсутствовавшей: преданностью епископу больше, нежели жене и детям; а это не что иное, как заимствование из поучений патриарха Луки Хрисоверга Андрею Боголюбскому в той к нему грамоте (1160), которой постоянно пользовались потом на Руси в качестве нормы княжеско-епископских отношений. Наконец, Лаврентием был придан Юрию агиографический оттенок, с прямым даже упоминанием о мощах Юрия.

Составление Лаврентьевской летописи неразрывно, как видим, связано с учреждением на Руси по инициативе Дионисия второго архиепископства. И так как осуществлению проекта в 1382 г., несомненно, предшествовал сравнительно очень долгий период его обдумывания и всесторонней подготовки, то и есть основания признать одним из актов этой подготовки составление Лаврентьевской летописи. Если, действительно, как можно думать, уже предшественник патриарха Нила, патриарх Макарий, ведя с Дионисием переговоры между 1378 и 1379 гг., звал его уже тогда в Византию, то к сборам его туда как раз в указанный срок, в 1377 г. и могло быть приурочено спешное изготовление Летописца, который мог в переговорах с патриархом понадобиться как документ. А так как поездка Дионисия состоялась не в тот момент, а два года спустя, когда спешно изготовленный список мог быть и перебелен и дополнен, то наша Лаврентьевская летопись и осталась дома.

Чем, однако, кончилась связанная с нею попытка этого смелого печерянина повернуть складывавшееся тогда общерусское государство с московской дороги на нижегородскую?

Роль Москвы могла быть не ясна современникам лишь до 1380 г. Год Куликовской победы должен был многое прояснить. Вернувшись из дипломатической своей поездки только через два года, Дионисий не мог сразу же не оценить в полной мере то, что в его отсутствии произошло. Этим, должно быть, и объясняется явный перелом в его политический ориентации, начиная с 1383 г.: он опять едет в Константинополь, но уже не по делам суздальской архиепископии, а «о управлении митрополии русскыа». На этот раз поставленный в митрополиты сам, Дионисий на обратном пути в Киеве попадает в плен к Владимиру Ольгердовичу и умирает в 1384 г. в «нятии», по словам летописи, т. е. в заключении, пережив только на год Дмитрия Константиновича суздальского. Созданное им архиепископство заглохло само собой, по мере политического распада Суздальско-Нижегородского княжества. В тот же год, когда одного из сопротивлявшихся еще суздальских князей, «отчичей», московские воеводы ловили по «татарским местам» и дебрям, в Суздале случайно найдены были замурованными в стене вывезенные Дионисием в 1382 г. из Царьграда «Страсти господни» — серебряный кивот с изображениями нескольких праздников и надписью, кое в чем напоминающей заключительную приписку Лаврентия. «Божественные страсти, — говорится в надписи, — перенесены изо Царяграда смиренным архиепископом Дионисьем в святую архиепископью в Суздаль, в Новгород, в Городец... при святом патриарсе Ниле, при великом князи Дмитрии Константиновиче». Тот же, что у Лаврентия, перечень городов в титуле Дионисия, то же наименование князя Дмитрия Константиновича «великим», как будто Москва и не существует. Находку с торжеством как трофей перенесли в Москву.(9) Сходная участь ожидала Летописец Лаврентия: тоже предназначенный, по замыслу своих составителей, оспаривать у Москвы ее первенство, он послужил, однако, едва ли не для укрепления собственной московской летописной традиции: по крайней мере, москвичи быстро переняли, что в нем было нового в чисто литературном отношении. Подобно агиографической переработке статьи 1239 г. суздальцем Лаврентием, свои агиографические к ней дополнения из жития своего московского княжеского патрона, Александра Невского, делает и составитель одного из московских сводов. В виде своеобразного сборника собственных княжеских житий начинает тогда же строить свое летописание Тверь. Смоленский справщик Авраамка подражает Лаврентию в послесловии. Наконец, Лаврентьевская летопись вся целиком как источник привлекается составителями больших общерусских сводов Фотия и его продолжателей.

Лаврентьевская летопись является ценнейшим памятником древнерусского летописания и культуры. Последним и наиболее качественным изданием ее текста является публикация 1926—1928 гг.(10), выполненная под редакцией акад. Е. Ф. Карского. Труд этот давно уже стал библиографической редкостью, и даже фототипическое воспроизведение его, предпринятое в 1962 г. под наблюдением акад. М. Н. Тихомирова (тираж 1600 экз.), не могло удовлетворить потребностей историков, лингвистов, работников культуры и просто читателей, интересующихся русской историей. Переиздание I тома Полного собрания русских летописей, осуществленное издательством «Языки русской культуры», призвано восполнить указанный пробел.

Рукопись хранится в Российской национальной библиотеке под шифром F. п. IV. 2. Пергаменный кодекс, в малую «десть», на 173 листах, писан в основном двумя писцами: первый писец переписал лл. 1 об. — 40 об. (первые 8 строк), второй — лл. 40 об. (начиная с 9-й строки) — 173 об. Исключением являются только лл. 157, 161 и 167: они вставные, нарушают естественный порядок разлиновки и имеют в конце пробелы, что свидетельствует о неумении писца пропорционально распределить текст на площади листа. Текст на лл. 157—157 об., 167—167 об. переписал третий писец (впрочем, его почерк очень похож на почерк первого писца), а на лл. 161—161 об. — второй писец, но его продолжил (с конца 14-й строки оборота листа) третий писец. Первые 40 листов рукописи писаны в один столбец, последующие — в два столбца.

Основной (второй) писец назвал себя в приписке на лл. 172 об. — 173: это был монах Лаврентий, переписавший летопись в 1377 г. для суздальско-нижегородского великого князя Дмитрия Константиновича, по благословению Суздальского епископа Дионисия. По имени писца летопись и получила в научной литературе название Лаврентьевской.

В настоящее время в рукописи Лаврентьевской летописи обнаруживаются пропуски: между лл. 9 и 10 отсутствуют 6 листов с текстом 6406—6429 гг., после л. 169—5 листов с текстом 6771—6791 гг., после л. 170—1 лист со статьями 6796—6802 гг. О содержании утраченных листов можно судить по сходным с Лаврентьевской Радзивилов ской и Троицкой летописям.

В литературе имеется и другое суждение — не о механическом, а о творческом характере работы Лаврентия и его помощников над летописью в 1377 г. Некоторые исследователи(11) предполагают, в частности, переработку в составе Лаврентьевской летописи рассказа о Батыевом нашествии на Русь. Однако, обращение к Троицкой летописи, независимо от Лаврентьевской передающей их общий источник, не подтверждает этого мнения: Троицкая в рассказе о событиях 1237—1239 гг. совпадает с Лаврентьевской. Более того, все специфические особенности рассказа о Батыевом нашествии в составе Лаврентьевской летописи (идейная направленность, литературные приемы составителя) органично вписываются в историко-культурный фон XIII в. и не могут быть выведены за пределы хронологических рамок этого столетия. Внимательное изучение особенностей текста повести о Батыевом нашествии на Русь в составе Лаврентьевской летописи приводит к выводу о создании ее в начале 80-х гг. XIII в.

О судьбе самой рукописи Лаврентьевской летописи известно немного. На загрязненном л. 1 можно разобрать запись «Книга Рожесвенсково монастыря Володимерь скаго», которая не очень уверенно датируется концом XVI — началом XVII в. Но в XVIII в. рукопись оказалась в собрании Новгородского Софийского собора, где с нее в 1765 г. в Новгородской семинарии была сделана копия (хранится в БАН под шифром 34.2.32). В 1791 г. из Новгорода в числе прочих рукописей Лаврентьевская летопись была отправлена в Москву и попала к обер-прокурору Синода гр. А. И. Мусину-Пушкину. В 1793 г. А. И. Мусин-Пушкин издал по этой рукописи Поучение Владимира Мономаха, в начале же XIX столетия граф преподнес манускрипт в дар императору Александру I, который и передал его в Публичную библиотеку. Это произошло во всяком случае до 1806 г., так как 25 сентября 1806 г. директор библиотеки А. Н. Оленин подарил копию с Лаврентьевской летописи графу С. С. Уварову (копия хранится в БАН под шифром 32.11.10: подносная запись на л. 1 выполнена рукой А. Н. Оленина, сама рукопись переписана археографом А. И. Ермолаевым — при этом следует обратить внимание, что использована бумага с датами 1801 и 1802 гг.).

Запись о принадлежности рукописи Лаврентьевской летописи Владимирскому Рождественскому монастырю послужила основанием для предположения, что монах Лаврентий писал во Владимире и что труд его остался во владении Рождественского монастыря(12). Между тем обнаруживаются явные следы нахождения Лаврентьевской летописи в XVII в. в нижегородском Печерском монастыре, где она была непосредст венно использована при составлении особого Печерского летописца. Печерский летопи сец известен нам в двух списках: 1) РГБ, ф. 37 (собр. Т. Ф. Большакова), № 97, 70—80-е гг. XVII в.; 2) ГИМ, собр. Московского Успенского собора, № 92, кон. XVII в. Если учесть, что Дионисий до своего поставления в епископы был архимандритом именно Печер ского монастыря и что в этом монастыре летопись Лаврентия сохранялась вплоть до XVII в., можно с полным основанием предположить, что великокняжеский свод был переписан в 1377 г. в нижегородском Печерском монастыре местными монахами.

При издании Лаврентьевской летописи в разночтениях использована Радзи виловская летопись.

Радзивиловская летопись хранится в Библиотеке Российской Академии Наук в Санкт-Петербурге под шифром 34.5.30. Рукопись в 1, на 251 + III листах. Летопись расположена на лл. 1—245, водяные знаки этой части рукописи — три вида головы быка — воспроизведены в альбоме Н. П. Лихачева под №№ 3893—3903 (но воспроизведение не совсем точное). На лл. 246—250 об. другим почерком и на другой бумаге переписаны дополнительные статьи («Сказание Данила игумена смиренаго, иже походи ногама своима и очима виде», «Слово святаго Дорофея, епископа Турьскаго, о святых 12 апостол», «Слово святаго Епифания, сказание о пророцех и пророчицах»), филиграни — два вида головы быка под крестом — воспроизведены в альбоме Н. П. Лихачева под №№ 3904—3906. «Судя по бумаге, время написания Радзивиловского списка должно быть отнесено с наибольшей вероятностью к последнему десятилетию XV века», — к такому выводу пришел Н. П. Лихачев(13). Считаем, что датировку можно существенно уточнить. По наблюдениям Н. П. Лихачева, знак № 3864 из документов 1486 г. «совер шен но подобен по типу знакам летописи». Если говорить о знаках №№ 3896—3898, то они буквально совпадают со знаками Книги 16 пророков (РГБ, ф. 304 / I, № 90) — по нашим уточненным данным (в альбоме Н. П. Лихачева знаки Книги пророков воспроизведены под №№ 1218—1220 с искажениями. Книга пророков писалась Стефаном Тверитиным с 1 октября 1488 г. по 9 февраля 1489 г. Таким образом, палеографиче ские данные позволяют сузить интервал датировки до 1486—1488 гг. На полях летописи имеются многочисленные приписки, которым, по наблюдениям А. В. Чер нецова, свойст венны те же языковые особенности, что и основному тексту, и которые могут быть отнесены к 1487 г.³ В совокупности приведенные результаты позволяют датировать Радзивиловскую летопись временем около 1487 г. Дополнительные же статьи на лл. 246—250 об. (которые, кстати, отличаются теми же языковыми чертами, что и текст летописи) можно отнести к 90-м гг. XV в.(14)

Радзивиловская летопись — лицевая (украшена более чем 600 миниатюрами), и этим определяется ее выдающееся значение в истории русской культуры. В настоящее время наиболее обоснованной представляется версия о западнорусском происхождении Радзивиловской летописи, в зоне контакта белорусского и великорусского наречий — скорее всего, в Смоленске (А. А. Шахматов, В. М. Ганцов)(15). К тому же мнению склоняет анализ стилистических особенностей миниа тюр (испытавших значительное западно европейское влияние) и их содержания.

Характер приписок на полях летописи показывает, что рукопись была создана в городской среде, в которой пользовались одобрением вечевые порядки старинных русских городов, их свободы и привилегии. Более поздние записи конца XVI — начала XVII в. на старобелорусском языке свидетельствуют о том, что рукопись в то время принадлежала представителям мелкой шляхты, жителям Гродненского повета. В конце рукописи есть запись, что летопись была подарена Станиславом Зеновевичем князю Янушу Радзивиллу. Следовательно, около середины XVII в. летопись от мелких держателей перешла во владение высшей прослойки белорусской знати(16). Через посредство князя Богуслава Радзи вилла, имевшего тесные родственные связи с прусскими магнатами, летопись в 1671 г. поступила в Кенигсбергскую библиотеку. Здесь с ней в 1715 г. ознакомился Петр I и приказал снять с нее копию (ныне: БАН, 31.7.22). В 1761 г., когда русские войска заняли Кенигсберг, летопись была взята из Кенигсбергской библиотеки и передана в Библиотеку Академии наук в Петербурге.

Радзивиловская летопись доводит изложение до 6714 г., причем из-за того, что листы были перепутаны в оригинале, события с конца 6711 по 6714 г. оказались изложенными ранее известий 6711—6713 гг. По исследованию Н. Г. Бережкова, статьи 6679—6714 гг. в Радзивиловской летописи (как и в Лаврентьевской) обозначены по ультра мартовскому стилю(17), следовательно, 6714 г. переводится как 1205 г.

Сравнение Лаврентьевской летописи с Радзивиловской и Летописцем Перея славля Суздальского показывает, что сходный текст этих летописей продолжается как раз до 1205 г. (6714 г. в ультрамартовской датировке). Вслед за окончанием общего источника в Лаврентьевской повторена дата 6714 г., но уже в мартов ском обозначении, и далее следует текст, существенно отличающийся от Летописца Переяславля Суздальского; Радзивиловская же вообще обрывается на статье 1205 г. Можно поэтому полагать, что с 1205 г. связан определенный этап в истории владимирского летописания. Вместе с тем из наблюдений А. А. Шахматова над статьями за 70-е гг. XII в. следует, что в основе Лаврентьевской лежал более ранний вариант свода 1205 г. (в Радзивиловской и Летописце Переяславля Суздальского внесены тенденциозные добавления имени Всеволода Большое Гнездо к известиям о его брате Михалке).

Возможность реконструкции Троицкой летописи обосновал А. А. Шахматов, обнаруживший, что Симеоновская летопись с самого начала (но начинается она только с 1177 г.) до 1390 г. сходна с Троицкой (судя по цитатам Н. М. Карамзина). Капитальный труд по реконструкции Троицкой летописи предпринял М. Д. Приселков(18), но в свете последних открытий новых древнерусских летописных памятников реконструкция Троицкой летописи должна быть пересмотрена и уточнена.

Троицкая летопись по характеру своих известий, очевидно, составлена при Московской митрополичьей кафедре, но по пристрастию летописца к внутренней жизни Троице-Сергиева монастыря опознается рука инока именно Сергиевой обители. Анализ стилистической манеры и идейной направленности работы сводчика позволяет более точно определить личность составителя летописного свода 1408 г. — им оказался выдающийся писатель Средневековой Руси Епифаний Премудрый, который, будучи монахом Троице-Сергиева монастыря, выполнял обязанности секретаря митрополита Фотия(19).

Заключение

лаврентьевская летопись рукопись

Со времени открытия для науки Лаврентьевская летопись постоянно привлекала внимание историков. Ею широко пользовался (наряду с двумя другими «харатейными» летописями — Летописью Новгородской первой по Синодальному списку и Троицкой) Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского» (именуя ее «Пушкинской» — по имени владельца). До конца XIX в. исследователей летопись особенно привлекала ее начальная часть — содержащаяся в ней Повесть временных лет в редакции Сильвестра. Первой работой, посвященной ей в целом, было исследование И. А. Тихомирова, пытавшегося определить отдельные источники— «сказания» и «походные заметки»; он пришел к заключению, что в Л., «кроме Повести временных лет и южнорусских летописей, вошли известия, записывавшиеся сначала по преимуществу во Владимире (до смерти Всеволода III), а потом в Ростове, Суздале и Твери; есть также несколько известий костромских и ярославских, переяславских и рязанских».

Двойственное — владимирское и ростовское — происхожд