Жанр притчи в прозе рубежа веков (И. Бунин, А. Куприн и Б. Зайцев)

На рубеже веков в литературе произошла смена жанров. Ведущее положение в русской литературе занял малый жанр. Ломка системы жанров не могла не отразиться на творчестве таких писателей, как И. Бунин, А. Куприн и Б. Зайцев (42, 13).

Александр Куприн и Иван Бунин вступили в литературу в 90-е годы Х1Х века, Борис Зайцев в начале 900-х гг. Объединяет их приверженность к жанрам малой прозы и особое отношение к А.П. Чехову, в котором они видели мастера русского рассказа.

Исследователи (В.А. Гречнев, Э.А. Шубин, А.В. Огнев) обращают внимание на то, что А. Куприн и И. Бунин сыграли важную роль в развитии малых жанров (42, 13; 60; 55, 6). Они говорят о ведущем положении рассказа в прозе И. Бунина, А. Куприна, Б. Зайцева, и отмечают, что беллетристы обращаются к жанрам древнерусской литературы, среди которых и притча (55, 6).

Традиционная, устоявшаяся веками поэтика притчи, легенды, сказки активно влияла на структуру «малой прозы» таких писателей, как А. Куприн, И. Бунин и Б. Зайцев. Они обращались к жанрам легенд, притч, аллегории, к формам, прежде всего, очень ёмким и доступным. По мнению В.А. Гречнева, это жанры, в которых стихия лирических чувств самым удивительным образом сочеталась с эпической широтой и философской углубленностью (43,7).

Несмотря на то, что А. Куприн, И. Бунин и Б. Зайцев являлись писателями одной эпохи, тем не менее, сопоставительных работ о прозе этих художников нет. Нам представляется, что писателей объединяет тяготение к жанру притчи.

О жанровом своеобразии писателей говорили многие исследователи: В.Н. Афанасьев, П.Н. Берков, А.А. Волков, О.Н. Михайлов, Ф.И. Кулешов, М.В. Михайлова, Н.И. Пак (15;16;17;18;29;30; 22;25;32;33) и другие.

В.Н. Афанасьев пишет: «К середине 900-х годов Куприн уже выработал в общих чертах тип своего собственного купринского рассказа… Прежде всего Куприн, - и это отличает его от Чехова, Бунина – сохранил пристрастие к остросюжетному фабульному рассказу. Сюжет в этих произведениях не просто способствует изображению характера героя, но помогает его раскрытию в какой-то значительный момент жизни героя» (15, 162-163).

Таким образом, В.Н. Афанасьев выделяет фабульный рассказ у А. Куприна и бесфабульный у И. Бунина (15, 162).

Исследователь также акцентирует своё внимание на рассказе-очерке А. Куприна: «Характерные особенности Куприна – тонкая наблюдательность, повышенный интерес и внимание к маленьким, незаметным, а иногда и деклассированным, брошенным на дно жизни людям.… Стремясь нарисовать типичные фигуры той или иной социальной категории, той или иной профессии, Куприн даёт обобщённые образы, а героев называет не по имени, а по принадлежности к той или иной группе – певчий, пожарный, квартирная хозяйка, художник и т.д.» (15, 17). Однако о жанре притчи и притчеобразности В.Н. Афанасьев не упоминает.

А.А. Волков (17;18), говоря о жанровом своеобразии А. Куприна и И. Бунина, отмечает наличие легенд и аллегорий у Куприна, а у Бунина - аллегорического рассказа и притчи. Исследователь отмечает, что «повесть «Суламифь» Куприна проникнута духом восточных легенд»(18, 244), а в 1905 году писатель создаёт аллегорию «Сны»(18, 27).

В творчестве И. Бунина А.А. Волков выделяет аллегорический рассказ «Сны», причём свободно пользуясь понятиями аллегорический рассказ и притча. Исследователь не просто рассматривает творчество двух писателей, но и находит один и тот же жанр, к которому обращаются А. Куприн и И. Бунин – аллегорию с одинаковым названием «Сны».

Ф.И. Кулешов также находит в творчестве Куприна и Бунина – аллегорический рассказ, легенду. Он пишет о Бунине: «Романтическая легенда «Велга» явилась данью Бунина тем увлечением условными формами словесного искусства, которые так явственно обозначились в русской литературе уже с середины 80-х годов (аллегории и сказки Толстого, Гаршина, Короленко, Лескова) и получила широкую распространённость на рубеже веков в романтических сказаниях, легендах и аллегориях Куприна, Вересаева, Телешова, Андреева, Тана-Богороза» (23, 310).

В 900-е годы Бунин увлекается бесфабульным рассказом, как говорит Ф.И. Кулешов, «он в ту пору явно предпочитал бесфабульный рассказ, в котором вместо «события» и «случая», то есть вместо чёткого и связного сюжета, был лишь намёк на сюжет. Чаще всего в лирической прозе отсутствовало резкое столкновение характеров, приглушались интриги. Человек ставился лицом к лицу с природой, воспринимаемой с необыкновенной обострённостью чувств» (23, 310).

Исследователь говорил и о жанровом своеобразии Куприна:

«…Куприн – реалист охотно пользовался и условно-фантастической формой, как это он делал в 90-е годы, когда им были написаны легенды «Аль-Исса», «Палач», аллегорический рассказ «Собачье счастье». В формах художественной условности выдержан целый ряд купринских произведений периода первой революции. Таков не только фантастический «Тост», но и «Сны» - рассказ предельно насыщенный образной символикой…. Элементы художественной условности, несомненно, присутствуют в сюжете ряда реалистических рассказов, очень различных по содержанию и системе образов, таких, к примеру, как «Штабс-капитан Рыбников», «Обида», «Бред», «Исполины» (23, 263).

Далее Ф.И. Кулешов продолжает: «Заключенная во многих рассказах символика, моральная или философская аллегория являлась одним из средств художественного обобщения явлений, фактов, черт обновляющейся современности, которая предсказала чуть ли не готовые сюжеты, неожиданные и, казалось бы, неправдоподобные, выдвигая острые конфликты, сложные коллизии, столкновения характеров и страстей.

Использование средств и приёмов условной трактовки тем и образов, привлечение фантастики, аллегории, поэтической символики, сатирического гротеска и гиперболизации, эзопова языка, форм сновидения, жанра легенд и сказок – всё это, в конечном счете, было подчинено задачам обобщённо-образного раскрытия авторской мысли о значительности и грандиозности событий, происходивших в реальной действительности» (23, 263-264).

Об особенностях прозы А. Куприна и И. Бунина писал и О.Н. Михайлов (29;30;31). А в творчестве И. Бунина помимо рассказа исследователь выделяет и другие жанры – легенды, предания, притчи, сказания… - при этом не касаясь сути жанровых признаков указанных явлений (30, 83).

Таким образом, исследовательский материал показал, что вопрос о притчеобразности прозы Бунина, Куприна, Зайцева только заявлен, но не раскрыт, вопрос о притчеобразности не освещался.

Некоторые исследователи творчества А. Куприна, такие как П.Н. Берков, Л.В. Крутикова, говорят об увлечении писателя Библией (16, 20; 24, 82).

П.Н. Берков пишет: «В 1894 году писатель отдаёт дань жанру неглубоких «легенд», подражая известному тогда «королю фельетона» В. Дорошевичу, прославившемуся своими «Легендами и сказками Востока» (26, 25).

А к 1906-1907 году у Куприна окончательно сложилось творческое мировоззрение, которое в значительной мере сказывалось в произведениях предшествующего периода, и суть которого сводилась, по мнению П.Н. Беркова, к следующему: «человек воспринимается им не как часть коллектива и не в коллективе. Понятие коллектива как-то не укладывается в художественном сознании Куприна» (16, 113).

П.Н. Берков считал, что «принцип индивидуального восприятия жизни у Куприна остаётся незыблемым на всём протяжении творчества» (16, 114).

«Эта мысль проводится в ряде произведений, но особенно отчетливо выражена она в аллегорическом рассказе «Собачье счастье» (16, 115).

Л.В. Крутикова также выделяет аллегорические рассказы, притчу (24, 63).

Исследователи творчества И. Бунина также говорили о жанровом своеобразии писателя.

Исследователь В.А. Гейдеко отмечает: «Рассказ – излюбленный жанр… Бунина» (19, 255). «Особенность Бунина-рассказчика в том, что в рамках одного рассказа он соединял различные принципы сюжетной организации материала» (19, 266).

Л.А. Смирнова о жанровом своеобразии писателя говорит: «Малые формы прозы Бунина вызваны его стремлением сосредоточиться на внутреннем облике героев (в какой-то конкретной временной ситуации). Внешняя среда воспроизводится писателем очень экономно. И хотя бытовая конкретность присутствует во всех рассказах Бунина, его, прежде всего, волнуют вечные проблемы – смысл жизни, счастье, любовь, смерть» (37, 82).

Об особенностях бунинского рассказа писал К. Паустовский: «Каждый рассказ… Бунина подобен сильному магниту, который притягивает из самых разных лет, все частицы, нужные для этого рассказа» (34, 187).

А.А. Убогий назвал творчество Бунина мифотворчеством «он творил миф о России… Он уверенно «подправлял» сырой материал бытия – в направлении одушевленного идеала… Это и есть свойство мифа – такого свидетельства о событиях жизни, которое, не по всем совпадая с реальностью, всё же точнее, вернее, чем эта реальность, выражает глубинную истину бытия….

Творчество в чистом своём проявлении есть всегда мифотворчество, есть созидание высшего, вневременного представления о бытии. Так и бунинский труд по спасению бывшей России от мрака забвения, от «гроба беспамятства» и небытия есть не труд летописца – но труд миротворца» (39, 230). Проблема жанра притчи в творчестве И. Бунина не изучена.

Еще намного меньше эта проблема изучена в творчестве Б. Зайцева. Вообще само творчество писателя мало изучено, лишь в последние десятилетия к Б. Зайцеву возвращается интерес.

Творчество писателя изучили Л.А. Иезуитова, М.В. Михайлова,

Т. Прокопов, Н.И. Пак(9;32;35;33) и некоторые другие исследователи.

Л.А. Иезуитова пишет о возвращении имени Бориса Зайцева.

Сам А. Куприн отмечал, что талант Б. Зайцева дорог ему чрезвычайно: «простой, вдумчивый, элегический, тонкий», у Б. Зайцева, по словам

А. Куприна, «есть глаз, умение проникнуть в жизнь» (9,8).

С. Осипов пишет: «В 1902 году Зайцев напечатал один из первых своих рассказов «Волки», который сразу поставил его в один ряд с известными писателями. А в 1906 году выходит и первая книга – «Рассказы». Книгу заметили, на неё появляются благожелательные рецензии авторитетнейших писателей – З. Гиппиус, В. Брюсова, А. Блока, упоминая о зайцевской прозе, рассматривает её «…как вступление к чему-то большому и яркому» (7, 4).

Е.А. Колтоновская также говорит о рассказах писателя: «Ранние рассказы интересны своей непосредственностью. В них Зайцев выразился весь со своими задатками и возможностями.… Обнаружился в ранних рассказах и особенный философский, синтетический склад Зайцева как художника. Он улавливает общее прежде частного, жизнь стихии, а не отдельных индивидуальностей» (23, 212).

Современный исследователь Н. Пак отмечает, что Зайцев обращался к древнерусской литературе, в которой следует искать истоки притчи: «В поэтике произведений писателя обращает на себя внимание принцип создания образов персонажей, близкой древнерусской литературе, основанного на характеристике – через канонический портрет и через поступки героев, структура многих произведений, обусловление категорией вечности проявляющейся, в частности, через чудеса, чары, символические христианские образы» (33, 35).

М. Михайлова также обращает внимание на то, что Б. Зайцев создавал «образы праведников, противопоставлял православную и католическую традиции» (32, 158).

Проза Б. Зайцева обнаруживает интерес к древности лишь тематически: его стремление писать «романтизированные биографии (в том числе Сергия Радонежского) его обращение к христианским сюжетам («Алексей Божий человек», «Сердце Авраамия»)» (14, 11).

Таким образом, исследователи выделяют в творчестве писателей рассказ как основной жанр. Так, В. Шкловский пишет о нём: «Лаконичность, единовременность эстетического воздействия на читателя, целеустремленность сосредоточенность на решении конкретной идейно-эстетической задачи… способствует тому, что рассказ нередко выступает в роли первооткрывателя, разведчика новых тем, образов и проблем, он реагирует на социальные и духовные изменения, происходящие… в жизни не только обращением, но и изменением свей структуры» (59, 6).

Но нельзя не отметить, что и А. Куприн, и И. Бунин, и Б. Зайцев, по мнению исследователей, обращаются к жанрам древнерусской литературы, среди которых и притча.

Таким образом, проблема притчи и притчеобразности практически не изучена, исследовательских работ незначительное количество, что говорит об актуальности работы.

Цель работы – выявить черты притчи, притчеобразности в рассказах А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева.

Для этого необходимо решить следующие задачи:

- систематизировать представление об особенностях притчи и её чертах;

- исследовать творчество писателей с точки зрения поставленной проблемы – об особенностях притчи в творчестве И. Бунина, А. Куприна и Б. Зайцева.

Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии. Структура и содержание работы определены логикой развёртывания проблемы. Во введении поставлены цель и задачи, говорится о степени изученности темы, даётся обзор литературы. Первая глава посвящена проблеме притче. Вторая глава представляет собой анализ притч писателей и призвана выявить роль притчи в художественном сознании А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева. В заключении подводятся итоги проделанной работы.

Глава I. Притча как литературоведческая проблема

Притча относится к очень древним жанрам. Но несмотря на древность изучено это явление явно недостаточно. Вопрос об определении понятия предоставляется всё еще открытым.

Проблема притчи осмысляется Т. Давыдовой и В. Прониным, Н.Л. Мусхелишвили, А.И. Княжицким, А. Бочаровым, Н.И. Прокофьевым и академиком Д.С. Лихачёвым (45;54;48;40;46;49;50;53).

Т. Давыдова и В. Пронин обратили внимание на такую особенность притчи, как «параболическое развитие мысли» (45, 197). Н.Л. Мусхелишвили говорит о притче как средстве коммуникации (54, 101-104). А.И. Княжицкий рассматривает притчу только как жанр древнерусской литературы. О притчеобразности литературы ХХ века писал А. Бочаров. Н.И. Прокофьев обращает внимание на происхождение жанра притчи. Также выделяет такие виды притч как «сюжетно-аллегорические, краткие – афористические и пословичные» (46, 7).

В. Солоухин характеризует притчу: «В притче может быть сказано так много, что хватает потом на многие века для всех народов и любых социальных устройств» (57, 37).

При таком устойчивом и разностороннем интересе к притче, удивляет тот факт, что монографий о притче нет.

Исследователи отмечают, что «притча» (более древнее – причта) имела различное значение в Древней Руси, это слово изначально обозначало прибавку к чему-либо, затем загадку, пословицу как прибавку в речи. Впоследствии слово «притча» стало обозначать образ, пример, аналогию (подобие), нравоучительное и загадочное изречение, пророчество и, наконец, определенную литературную форму» (46, 5).

Академик Д.С. Лихачёв отмечал, что притча единственный жанр, где в аллегорической форме преподносится нравоучение читателям, это как бы образное обобщение действительности. Притча говорит не о единичном, а об общем, постоянно случающемся. Лихачёв считает, что для Древней Руси она имеет еще и библейское происхождение. Притчами усеяна Библия. Притчами говорит Христос в Евангелии. Соответственно притчи входили в состав сочинений для проповедников и в произведения самих проповедников» (49, 15).

Наиболее удачным представляется определение Н.И. Прокофьева, в котором суммированы все особенности притчи. «Притча – это малый повествовательный жанр, в котором абстрагированное обобщение носит назидательный характер и утверждает моральное или религиозное наставление. Действие притчи логически и конструктивно направлено на то, чтобы создать концентрированную иллюстративность для выражения нравственных идей» (46, 6).

Как и любой другой жанр, притча имеет ряд особенностей. Исследователи отмечают следующие черты: Д.С. Лихачёв обратил внимание на то, что в ней события не определены ни хронологически, ни территориально, но большей части нет прикрепления к конкретным историческим именам действующих лиц.

Притчи повествуют о действительности в обобщенно-трансформированной форме. Они фиксируют то, что, кажется средневековому автору и читателю, существовало и будет существовать всегда, что неизменно и часто случается постоянно» (53, 45).

А. Бочаров так говорит о своеобразии притчи: «Символика образов, философский подтекст, определённая запрограммированность сюжетной коллизии на раскрытие её «поучающего» содержания, заострённость морально-философских выводов и ситуаций – всё это характерные особенности притчи» (40, 95).

Н.И. Прокофьев отмечает в притчах – аллегоризм: «Аллегория в притчах по своей сущности близко стоит к символико-аллегорическим представлениям устной, народной поэзии. Иносказательный разговор, пословица, загадка находят своё образное осмысление в притчах» (46, 6). Эту же черту выделил и М.И. Сухомлинов (58, 317).

Исследователи отмечают, притчи входят в состав самых различных явлений культуры, в летописные сборники, четьяхминеи, прологи, т.е. различные сборники святых, в слова и поучения, даже в литературные памятники деловой письменности. Но не только в древней письменности Руси, они жили и живут до наших дней в устной речи, в устной народной поэзии. Иначе говоря, они стали явлением литературного творчества и устного поэтического слова.

Таким образом, можно говорить о фольклорной притче и литературной. Но нас, прежде всего, интересует притча литературная.

Литературная притча скорее приглашает к размышлению, и к формированию в ней идеи - не абсолют, а только повод к размышлению (48, 13).

По мнению, А.И. Княжицкого, два главных качества присущи притчи, - «иносказание и поучительность» (48, 14). Причём они могут проявляться в большей или меньшей степени. Если они проявляются достаточно полно, то перед нами притча, если же они ослаблены, и притчей в точном смысле произведение назвать трудно, то можно говорить о том, что в нём проявляется притчевое начало. Разумеется, чёткую границу в данном случае провести невозможно.

Исследователи говорят также о том, что для притчи характерна, параболическое развитие мысли: « мысль движется как бы по кривой, начинаясь и заканчиваясь одним предметом, а в середине удаляясь со всем, казалось бы, другому объекту» (45, 197).

Интеллектуализм – это содержательно стилистические особенности литературы, которые появляются благодаря чрезвычайно всеобьемлемому проникновению в произведение философского начала.

Интеллектуальное произведение обычно включает в себя параболическую мысль, то есть притчу, историю, казалось бы, отходящую от современности» (66, 48-49).

Вопрос о классификации притч только начинает осмысляться.

Н.И. Прокофьев делит притчи на «сюжетно-аллегорические, краткие афористические и пословичные» (46, 7). Исследователь пишет: «…в период становления жанров древнерусской литературы притчи-пословицы сливались с мирскими сказаниями, формируя из них постепенно и собственно причти как жанр – повествовательные эпические произведения малой формы аллегорического содержания и назидательного назначения» (46, 12).

Н.И. Прокофьев выделяет также «притчи оригинальные, мирские и библейские, летописные и авторские, притчи-пословицы, притчи-басни» (46, 15). Причём исследователь не исключает существование и других притч, например, притч-загадок (46, 15). Особую роль притча как самостоятельный жанр играла в древнерусской литературе и в XVIII в.

«Притчи в системе жанров выполняли свою роль в общем литературно-эстетическом комплексе, который обслуживал различные сословия и классы Древней Руси. С древнейших времён вплоть до XVIII века притча имела морально-религиозное содержание» (66, 123).

Следует также разграничивать, по мнению А. Бочарова, саму притчу и притчеобразность. «Притчеобразность – одна из красок, а не единственный или магистральный путь интеллектуальной прозы» (40, 70).

Исследователь обращает внимание на то, что «притчевость вообще наиболее эффективна тогда, когда она выводит нашу мысль к общечеловеческим качествам, вопросам, сплетням» (40, 82). Притчевый эффект может достигаться и благодаря параболичности.

«Да, в «притчеобразности» всегда есть определенный художественный риск… - размышлял А. Адамович. – Заостряя мысль, свою нравственную позицию до «притчи», оголяя их, автор может впасть в нравоучительность, но и лишая своё произведение той действительности, во имя которой он мысль-то и заострял. Как бы ни внедрялась в сознание читателя заострённая, но публицистическая, «открытая» авторская мысль, идея, она не проникает в те глубины сознания и чувства читателя, куда западают (как бы без всякого усилия, старания) мысли, выраженные истинно поэтически, художественно» (40, 106).

Таким образом, опираясь на отмеченные исследователями черты и свойства притчи, мы можем сделать вывод.

В притче события не определены ни хронологически, ни территориально, но большей части нет прикрепления к конкретным историческим именам действующих лиц. Они повествуют о действительности в обобщенно-трансформированной форме. Притчи были характерны для интеллектуальной литературы. Символика образов, философский подтекст, определённая запрограмированность сюжетной коллизии на раскрытие её «поучающего» содержания, заостренность морально-философских выводов и ситуаций – всё это характерные особенности притчи.

Притчи – это малый повествовательный жанр литературы, для которого характерно параболическое развитие мысли, дидактизм, аллегоризм.

Глава II. Своеобразие притч И. Бунина, А. Куприна и Б. Зайцева

Притча получила распространение на рубеже ХIХ-ХХ веков. Это не могло не отразиться в творчестве передовых писателей того времени:

А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева. Свои притчи писатели создавали в одно и то же время.

Но исследователи по-разному называют одни и те же произведения: аллегорический рассказ, притча, фантастический рассказ. Они свободно пользуются этими понятиями, не разделяя их: например, произведения «Сны» и «Тост» А. Куприна Л.В. Крутикова называет философскими миниатюрами,

Ф.И. Кулешов – фантастическими рассказами, а А.А. Волков – аллегориями. Мы относим их к жанру притчи.

К притчам А. Куприна относятся такие произведения, как «Собачье счастье» (1896), «Сны» (1905), «Тост» (1906), «Исполины» (1906), «Искусство» (1906).

У И. Бунина – это «Перевал» (1892-1898), «Сны» (1903), «Смерть пророка» (1911), «Сны Чанга» (1916), «Готами» (1919), «Ночь отречения» (1921).

В творчестве Б. Зайцева притчами являются следующие произведения: «Хлеб, люди, земля» (1905), «Священник Кронид»(1905), «Миф» (1906), «Завтра!» (1906), «Молодые» (1906), «Черные ветры» (1906).

притча творчество бунин куприн зайцев

2.1 Аллегоризм притч А. Куприна

В 1896 году Александр Куприн пишет свою первую притчу «Собачье счастье», которая ставит важные вопросы о поведении человека, о том какие нравственные принципы должны руководить настоящими людьми, желающими «избавится от рабства» (24, 15).

Ценность и интерес произведения заключается не столько в осуждении эксплуататорского буржуазного общества, хотя и это в высшей степени важно, сколько в том, что писатель здесь даёт ответ на вопрос о том, где пути избавления народа от угнетения, голода, смерти. В иносказательной, аллегорической форме в произведение говорится о господствующих в России социальном неравенстве, гнёте и насилии.

Иерархическое «общество» собак выглядит лукавой пародией на человеческое общество при капитализме. Многочисленное «общество» собак, очутившихся в железной клетке поразительно напоминает людское: тут имеется и свой аристократ-дворянин в образе старого мышастого дога, и болтливый буржуазный либерал, выступающий в маске белого пуделя – профессора Арто, и спесивые нервические аристократки, и подобострастно преданные им слуги Бутоны, и прочие.

«В клетке уже собралось довольно многочисленное общество. Прежде всего, Джек заметил мышастого дога, с которым он чуть не поссорился на улице…. Посредине клетки лежал, вытянувший умную морду между ревматическими лапами, старый белый пудель…. Рядом с ним сидела, дрожа от утреннего холода и волнения, хорошенькая выхоленная левретка с длинными тонкими ножками и остренькой мордочкой…» (10, 470-471).

Так называемому благородному обществу противостоит в притче бедный фиолетовый пёс, о котором говорится, что он всегда «был зол, голоден, отважен и силён» - аллегорический образ человека труда, голодного, сильного и отважного.

«Благородное общество» питает к фиолетовому псу инстинктивные чувства враждебности, оно шокировало его «грубостью», «бестактностью», «резкостью» и категоричностью тона его озлобленных речей.

- Эка невидаль послышался хриплый голос из тёмного угла. – Я в седьмой раз туда ему.

Несомненно, голос, шедший из угла, принадлежал фиолетовому псу. Общество было шокировано вмешательством в разговор этой растерзанной личности и потому сделала вид, что не слышит её реплики. Только один Бутон, движимый лакейским усердием выскочки, закричал:

- Пожалуйста, не вмешивайтесь, если вас не спрашивают! (10, 472).

Собаки размышляют о собачьем счастье, и белый пудель делает вывод, что оно счастье в руках людей. «Вся собачья жизнь, всё собачье счастье в их руках» (10, 475).

Но фиолетовый пёс опровергает его слова, показав, в чьих руках собачье счастье. Фиолетовый пёс сбежал из живодёрна, перемахнув через забор. «Старый белый пудель долго глядел ему в след. Он понял свою ошибку» (10, 476).

Эта притча А. Куприна всею системою образов, своим духом объективно заключает в себе призыв к активной борьбе с бесправием и эксплуатацией народа.

Тема, начатая в этой притче, будет продолжена и в других притчах.

В 1905 году А. Куприн пишет притчу «Сны». Она обобщила размышления и переживания, связанные с революционными событиями. Правда во «Снах» есть несколько строк, выражающих наивно-утопическую веру Куприна в стихийное духовное прозрение человека.

Главному герою притчи в детстве снился «страшный сон, повторяющийся почти каждый месяц…» (12, 130).

«На минуту мы все видим огромную комнату, залитую багровым светом, в котором мечутся бледные измученные тени, слышим крики боли и отчаяния и, наконец, видим его – Палача! Он стоит неподвижно, огромный, сильный и серьёзный, красное платье тесно обтягивает его мускулистое тело, его широкое лицо бледно. Это – Палач, и так его зовут потому, что у него нет другого имени… « если бы я спал, то не думал бы о том, что сплю. Всё это живая, настоящая действительность: эти отчаянные, безмолвные фигуры, кровавая комната. Палач, ожидающий меня… Смерть!» (12, 131).

Палач, очевидно, собирательный образ буржуа, который издевается и мучает людей. Во все века палачи несли смерть, они исполняли приговор, лишали людей жизни. И не зря Палач одет в красное платье, красный цвет – цвет крови.

«Но теперь всё чаще и чаще снится мне земля – это огромное живое ядро, которое, вращаясь, летит стремительно в какую-то чёрную, бесконечную бездну, летит, повинуясь точным и таинственным законам. И кругом земли – тьма, густая, красная тьма, насыщенная испарениями крови и запахом трупов. Это навис и сгустился над нею страшный, липкий кошмар, и она стонет и меняется во сне и не может проснуться.

Вижу и свою бедную, прекрасную, удивительную, непонятную родину…. Вижу её неизмеримо громадную, от Ледовитого океана до теплых морей, от Запада до сказочного Востока, и вся она в зареве пожаров, вся залита кровью и усеяна трупами, вся содрогается от стонов и проклятий. Кровавый сон ходит над нею, и в этом сне озверелые шайки с хохотом убивают женщин и стариков, разбивают головы детей о камни мостовой, и в этой красной мгле руки людей дымятся от крови» (12, 131).

«Я вижу людей с телами, иссушенными огнём, с руками, подорванными непосильной работой, людей с разбитой чахлой грудью.

- Наш труд – проклятие, не хотим рабство! – слышу я их беззвучные вопли.

- Терпите! – отвечают одни.

   -  Молчите! – кричит другие – Терпите рабство – или смерть вам и щенятам вашим. И вижу я также сытых, изрыгающих обильную пищу, которая не вместилась в желудках их, и вижу недоверчивых, что прячут от голодного недоеденную корку хлеба, и вижу рабов, убивающих по неведению, и трупы мучеников попранными и оплёванными» (12, 132).

Герой как будто живёт в своих снах, там проходит его жизнь. Но эти сны – это явное отображение действительности. «Земля – огромное живое ядро – образ народа, который бесконечно страдает и умирает от голода. А зарево пожара – это разгорающаяся революция. «Зарево пожара», «красная тьма», «кровавый сон», «красное платье», «кровавая комната», «руки дымятся от крови», «окровавленный мир» - эту цепочку можно продолжить. А. Куприн не зря повторяет эти словосочетания, так близкие по значению.

Люди на протяжении всей своей истории проливали кровь, сражаясь за что-то: за территорию, за свободу, ни одна война не прошла без потерь и разрушении.

В притче «Сны» писатель как раз в аллегорической форме и говорит о наступающей революции, о том, что народ устал жить в рабстве. Будет пролито много крови невинных людей, женщин и детей, но они погибнут за свободу и справедливость.

А. Куприн в последнем сне выражает веру в справедливость, в стихийное духовное прозрение человека.

«Чудится мне, что однажды ночью или днём, среди пожаров, насилия, крови и стонов раздаётся над миром чьё-то спокойное мудрое тяжёлое слово – понятное и радостное слово. И все проснутся, вздохнут глубоко и прозреют. И сами собою опустятся взведённые ружья, от стыда покраснеют лица святых. Светом загорятся лица недоверчивых и слабых, и там, где были кровь, вырастут прекрасные цветы, из которых мы сплетём венки на могилы мучеников.

Тогда вчерашний раб скажет: «Нет больше рабства». И господин скажет: «Нет в мире господина, кроме человека!» А смеющая, пробуждённая земля скажет всем ласково: «Дети! Идите к соснам моим, идите все равные и свободные. Я изнемогал от обилия молока» (12, 132).

Как бы ни были наивны эти строки, прекрасен и одухотворён пафос, которым дышит каждое их слово, прекрасна глубокая вера писателя в светлое будущее человечества.

Но главная сила притчи «Сны» не в утверждении положительных идеалов, а в отрицании зла и пороков буржуазного общества. Нигде ни ранее, ни после Куприн не достигал такого гражданского пафоса, как в этом произведении.

Пророчество, заключающее притчу «Сны», является ключом к этой очень своеобразной вещи.

«Я верю: кончится сон, и идёт пробуждение. Мы просыпаемся при свете огненной и кровавой зари. Но это заря не ночи, а утра. Светлеет небо над нами, утренний ветер шумит в деревьях! Бегут тёмные ночные призраки. Товарищи! Идёт день свободы!

Вечная слава тем, что нас будит от кровавых снов.

Вечная память страдальческим теням» (12, 132).

Эта глубокая вера писателя в то, что чаша страданий народа переполнена и поэтому неминуемо настанет время преображения жизни, придаёт «Снам» героико-романтический характер.

Анализируя притчу А. Куприна «Сны», было бы правильнее разобрать притчу И. Бунина с аналогичным названием именно в этой главе, потому что их объединяет не только общее название, но и тема. Свою притчу И. Бунин написал намного раньше, в 1903 году, за два года до начала революции.

Бунин писал перед смертью о притче «Сны»: «Рассказ (Бунин определяет «Сны» как рассказ) «Сны» написан мною в конце 1903 года, - полвека тому назад! – сдан был наспех в первый сборник «Знамя» и напечатан в нём без моей корректуры, - я был тогда в Ницце, - чем и объясняются многие погрешности этого рассказа в его первой редакции (ныне мною устранённые). Весь он – вымысел, кроме того, что в нём главное, - вещее и даже зловещее, ибо уже недалёк был роковой 1905 год… - этот сон старичка священника, те три петуха, которых он будто бы видел и слышал ночью в своей церкви. Разговоры о них шли тогда в народе упорно, а лично я о них слышал в нашем уездном городе, в Ельце, в базарном трактире, от мещан, пивших там чай. Рассказ мой, повторяю, был в некоторых частностях далёк от совершенства (и, как я уже сказал, не совсем по моей вине).

Однако вот что писал о нём Чехов в письме к Амфитеатрову 15 апреля 1904 года, незадолго до своего рокового отъезда за границу: «Пишу я теперь мало, читаю много…. Сегодня читал «Сборник» изд. «Знание», между прочим, горьковского «Человека», очень напоминавшего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом, на о, прочёл и великолепный рассказ Бунина «Чернозём» (Рассказ «Сны» и «Золотое дно» были напечатаны под общим заглавием «Чернозём»), это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление!..»

Я узнал об этом отзыве Чехова совсем недавно из собрания чеховских сочинений и писем, вышедшего в Москве тоже сравнительно недавно. Узнал, конечно, с большой радостью» (1, 565).

Рассказчик говорит о сне, приснившемся на Покров священнику.

Аллегорический смысл притчи «Сны» иногда получает упрощенное толкование не соответствующее замыслу писателя. Такова на наш взгляд интерпретация О. Михайлова: «О каких делах» (заявление монашки священнику) идёт речь автор сказать не может, так как его замечает рыжий мужик со «злыми» глазами. «Не господское это дело мужицкие побаски слушать» (1, 165). Но прозрачен аллегорический смысл притчи с призраком «красного петуха», который скоро загуляет по господским усадьбам. Подобная «расшифровка» притчи произвольна.

Смысл «снов» священника далеко не «прозрачен» и вывод, что «красный кочет» означает начало крестьянского восстания, противоречит общественным взглядам И. Бунина, его пониманию отношений между помещиками и крестьянами» (17, 39).

Рассказ, поведанный в душном вагоне, вызвал разные эмоции:

- Вот за это-то за самое и называют вашего брата храпоидолами, чертями, - громко сказал мещанин, открывая глаза и угрожающе нахмуриваясь. – Ночь, скука, а он лишь какие суеверия сидит разводит! Ты к чему всё это гнёшь-то, а?

- Да, ведь я ничего плохого, - несмело пробормотал рассказчик.

- Позволь, - ты откуда взял-то всё это?

- Как откуда? Сам священник, говорят, рассказывал.

- Священник энтот помер, - перебил мещанин.

- Это верно, верно… помер… вскорости и помер…

- Ну, значит, и брешут на него, что в голову влезет. Ведь это сновидение. Дубина!

- Да я-то про что ж? Известно, сновидение.

- Ну и молчи, - опять перебил мещанин. – Да и курить-то давно пора бросить, надымили – овин чистый!

- В первый класс иди, коли не нравится, - сипло и зло сказал рыжий мужик.

- Побреши ещё!

- Брешут собаки да твои свояки!

- Буде, буде, ребята! – закричали мужики, заволновавшись.

Бранившиеся смолкли, и в вагоне на время наступила тишина» (1, 164).

И. Бунин говорит о революции, которая не за горами. Именно её испугался мещанин, услышав о «красном кочете». И. Бунин, как и А. Куприн использует цветовую символику. Красный цвет – цвет крови.

Конечно же, это противоречило взглядам И. Бунина, по признанию самого писателя «Сны» – это черновой вариант и в отредактированном виде, возможно, мы увидели бы совсем другое произведение. Но писатель не мог не отреагировать на события, происходящие в России.

«Сны» И. Бунина, написанные в 1903 году, и «Сны» А. Куприна, написанные в 1905 году, являются как бы главами одного произведения, и это объединяет писателей.

Продолжением же «Снов» А. Куприна является притча «Тост». Если в «Снах» есть пророчества, то в «Тосте» оно уже сбылось.

Куприн мысленно переносит читателя на тысячу лет вперёд, рисуя поэтические светлые картины того чаемого будущего, во имя которого сегодня революционеры совершают чудеса героизма.

«Истекал двухсотый год новой эры. Оставалось всего пятнадцать минут до того месяца, дня и часа, в котором, два столетия тому назад, последняя страна, с государственным устройством, самая упрямая консервативная и тупая из всех стран – Германия – наконец решилась расстаться со своей давно устаревшей и смешанной национальной самобытностью и, при ликовании всей земли, радостно примкнула к всемирному анархическому союзу свободных людей. По древнему же, христианскому летоисчислению теперь был канун 2906 года» (12, 132-133).

Весь мир – это электроземно-магнитная Ассоциация, которая состоит из Северного и Южного полюсов.

Все люди этого мира соб