Солженицын - вермонтский затворник

1. Биография

2. Хождение по мукам

3. Изгой

4. В изгнании (вермонтский затворник) строительство новой жизни

5. Три эмиграции

6. Гарвардская речь

7. Солженицын на фоне мифов

8. "Красное колесо"

9. Тёплый ветерок

10. К возврату

11. Прощание с жителями кавендиша

Заключение

Список литературы

Введение

"Совсем не уровень благополучия делает счастье людей, а отношение сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то, и другое - всегда в нашей власти, а значит, человек всегда счастлив, если он хочет этого, и никто не может ему помешать".

А.И. Солженицын

Александр Исаевич Солженицын - знаменитый русский писатель, автор многих известных произведений об истории нашей страны и различных статей, один из ведущих русских писателей двадцатого столетия. Нечеловеческий опыт тюрем и лагерей, события русской и советской истории, приведшие к Октябрьской революции 1917 года и установлению коммунистической диктатуры - эти темы проходят через всё творчество писателя. Сам Солженицын всегда подчёркивает, что он русский писатель и главным делом его жизни является творчество. Единственный высший смысл своей жизни он выразил в словах: "Я пишу правду о русской истории". Всё же остальное, и прежде всего общественные выступления - это лишь составляющая той миссии писателя и трибуна, которую он на себя принял. Возможно, такое отношение к собственной жизни как к служению в качестве одного из выразителей сознания общества определённого времени обусловлено биографией самого А.И. Солженицына. Судьба выдающегося деятеля диссидентской эпохи, его талант писателя-пророка, присуждение ему Нобелевской премии, репрессии и изгнание из России, жизнь на чужбине и возвращение на родину; его мировая известность, противоречивые высказывания о нём известных и неизвестных - политиков, писателей, критиков и простых людей; его жестокая, порой безжалостная, правда о проведённых им 8 годах заключения на "островах Архипелага" - всё это заинтересовало меня. В своём исследовании его творчества и жизни я хочу подробнее остановиться на рассмотрении его 20-летнего изгнания, уединённой жизни в Америке, штате Вермонт.

1. Биография

Александр Исаевич Солженицын родился 11 декабря 1918 года в городе Кисловодске. Предки его по отцовской линии - крестьяне. Его отец Исаакий Сергеевич, получил университетское образование. Из университета в Первую Мировую войну он добровольцем ушёл на фронт. Трижды награждался за храбрость. Вернувшись с войны, был смертельно ранен на охоте и умер за полгода до рождения сына. Мать, Таисия Захаровна Щербак, происходила из семьи богатого кубанского землевладельца. По словам писателя, его дед "был человеком редкой энергии и трудолюбия, а с рабочими обращался так, что после революции они старика 12 лет до смерти кормили добровольно". Мать практически полностью посвятила себя воспитанию сына. Александр Исаевич родился на следующий год после Октябрьской революции, и его судьба стала по существу отражением основных вех развития нашей страны. Можно также сказать, что детские годы Александра Исаевича совпали с установлением и упрочением Советской власти.

В 1925 году семья переехала в Ростов-на-Дону. Как и многие его сверстники, после окончание школы в 1936 году он поступает на физико-математический факультет Ростовского университета. Он отдаёт предпочтение точным наукам - физике и математике - чтобы в дальнейшем иметь стабильный заработок. Здесь блестяще одарённый юноша одним из первых получил сталинскую стипендию, учреждённую в 1940 году. Уже в молодости Солженицын осознал себя писателем. В 1937 году он задумывает исторический роман о начале Первой мировой войны и начинает собирать материалы для его создания. Позднее этот замысел был воплощён в "Августе Четырнадцатого": первой части ("узле") исторического повествования "Красное колесо". В 1939 году он параллельно поступает на заочное отделение МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории), учится на курсах английского языка.

Но окончить институт ему не дала война. После обучения в артиллерийском училище в Костроме в конце 1942 года будущий писатель был отправлен на фронт. Уже в 1943 году он командует батареей звуковой разведки, награждается Орденом Отечественной войны 2-й степени, Орденом Красной Звезды и медалями. Александр Исаевич проходит боевой путь от Орла до Восточной Пруссии, получает звание капитана. В конце января 1945 года он вывел батарею из окружения. Командование высоко ценило храбрость и воинское мастерство Солженицына. Казалось, ничто в будущем не предвещает ему той страшной участи, которая выпала на его долю. Последнее фронтовое впечатление - выход из окружения в Восточной Пруссии (январь 1945 года) отразилось в написанных в лагере поэме "Прусские ночи", пьесе "Пир победителей", а позднее были использованы в "Августе Четырнадцатого" при описании "Самсоновской катастрофы" - гибели армии А.В. Самсонова, а рядах которой находился отец писателя.

2. Хождение по мукам

Военная цензура обратила внимание на переписку Солженицына с его другом Николаем Виткевичем. 9 февраля 1945 года Александра Исаевича арестовали. В переписке содержались резкие оценки Сталина и установленных им порядков, говорилось о лживости современной советской литературы. Солженицына осудили на 8 лет лагерей и вечную ссылку. Отбывал он срок в Новом Иерусалиме под Москвой. Впечатления от лагеря в Новом Иерусалиме, затем от работы заключённых на строительстве дома у Калужской заставы легли в основу пьесы "Республика труда". Затем - в "шарашке" (секретном научно-исследовательском институте, где работали заключённые) в подмосковном посёлке Мафино. 1950-1953 годы он провёл в лагере в Казахстане, был на общих - самых тяжёлых - лагерных работах. Здесь он заболевает раком. В 1952 году ему была сделана операция. Срок заключения закончился в 1953 году и недавний узник стал преподавать математику в районном центре Кок-Терек Джамбульской области Казахстана. Так началась "бессрочная ссылка", длившаяся три года.

Во время ссылки Солженицын дважды лечился в Ташкентском онкологическом диспансере, использовал различные целебные растения. Вопреки ожиданиям медиков злокачественная опухоль исчезла. В своём исцелении Александр Исаевич усмотрел проявление Божественной воли - повеление рассказать миру о советских тюрьмах и лагерях, открыть истину тем, кто ничего не знает или не хочет знать.

В феврале 1956 года Верховный Суд СССР освободил Солженицына от ссылки, а через год его и Виткевича объявил полными невиновными: критика Сталина и литературных произведений была признана справедливой и не противоречащей социалистической идеологии. В 1956 году Солженицын переселился в Россию - в небольшой посёлок Рязанской области, где работал учителем. Через год он обосновался в Рязани. В годы ссылки и преподавания в Рязанской области и Рязани Александр Исаевич работал над романом "В круге первом" и над "художественном исследовании" "Архипелаг ГУЛаг", не надеясь на их публикацию.

Зимой 1950-1951 года Солженицын задумал рассказ об одном дне заключённого. В1959 году была написана повесть "Щ-854. Один день одного зека". Щ-854 - лагерный номер главного героя, Ивана Денисовича Шухова, заключенного в советском концентрационном лагере. Осенью 1961 года с повестью познакомился главный редактор журнала "Новый мир" А.Т. Твардовский. Разрешение на публикацию повести Твардовский получил лично от первого секретаря Комитета КПСС Хрущёва.

"Щ-854" под изменённым названием "Один день Ивана Денисовича" - был напечатан в № 11 журнала "Новый мир" за 1962 год. Ради публикации повести Солженицын был вынужден смягчить некоторые детали жизни заключённых. Подлинный текст повести впервые напечатан в парижском издательстве "Ymka-press" в 1973 году. Но название "Один день Ивана Денисовича" Солженицын сохранил. Публикация рассказа стала историческим событием. Солженицын стал известен всей стране. Чтобы прочитать его повесть, за номером "Нового мира" в библиотеках записывались в огромные очереди. Текст повести передавали из рук в руки, перепечатывали на пишущей машинке. "Один день Ивана Денисовича" для многих стал откровением. Впервые о лагерном мире была сказана неприкрытая правда. Лагерь - это особый мир, существующий отдельно, параллельно нашему. Здесь совсем другие законы, отличающиеся от привычных нам, каждый здесь выживает по-своему. Жизнь в зоне показана не со стороны, а изнутри человеком, который знает о ней не понаслышке, а по своему личному опыту. Рассказ вызвал такой поток писем, какого не было нигде и никогда. Александр Исаевич уносил из редакции чемоданы писем и рукописей, которые ему дали материал для "Архипелага ГУЛаг". Одни читатели благодарили за честное изображение быта политических заключённых, восхищались сочным, красочным языком с лагерными словечками и выражениями. Другие клеймили Солженицына как "врага" и "клеветника". Появились публикации, в которых утверждалось, что писатель сгущает краски. Но преобладало восторженное восприятие рассказа. На короткое время Солженицын был признан официально. Отличительная особенность поэтики рассказа - нейтральность тона, когда о страшных, противоестественных событиях и условиях лагерного существования сообщается как о чём-то привычном, обыденном, как о том, что должно быть хорошо известно читателям. Благодаря этому создаётся "эффект присутствия" читающего при изображаемых событиях. "Один день Ивана Денисовича" - произведение почти документальное: персонажи, за исключением главного героя, имеют прототипы среди людей, с которыми автор познакомился в лагере. Иван Денисович Шухов, по свидетельству автора, - образ составной: он сложен из деталей биографии и портретных примет солдата-артиллериста той батареи, которой командовал на фронте будущий автор повести, но его лагерная специальность, строй чувств и мыслей переданы ему от заключённого № 854 - А.И. Солженицына. Один день в повести писателя содержит сгусток судьбы человека, своего рода выжимку из его жизни. Необыкновенно тщательно, скрупулёзно следит автор, как его герой одевается перед выходом из барака, как он надевает тряпочку-намордник или как до скелета объедает попавшуюся в супе мелкую рыбёшку. Даже такая незначительная "гастрономическая" деталь, как плавающие в похлёбке рыбьи глаза, удостаивается в ходе повести отдельного "кадра". Каждая мелочь для героя - в буквальном смысле вопрос жизни и смерти, вопрос выживания или умирания. Поэтому Шухов искренне радуется каждой найденной вещице, каждой лишней крошке хлеба. Солженицын показал один, как считает в финале повести его герой, удачный день: "в карцер не посадили, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый". Эпически спокойно звучат финальные авторские слова: "Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось". В целом, показывает Солженицын, система тщетно пытается превратить живых людей в механические детали тоталитарной машины. Документальность - отличительная особенность почти всех произведений писателя. Жизнь для него более символична и многосмысленна, нежели литературный вымысел. В 1964 году "Один день Ивана Денисовича" был выдвинут на Ленинскую премию, но Солженицын её не получил: власти СССР стремились стереть память о сталинском терроре.

В 1963-1966 годах в "Новом мире" были опубликованы рассказы Солженицына "Матрёнин двор", "Случай на станции Кречетовка", "Для пользы дела", "Захар-калита". Ещё находясь в ссылке, в 1955 году Солженицын начал писать роман "В круге первом", последняя, седьмая редакция романа была закончена в 1968 году. В 1964 году ради публикации романа в "Новом мире" Твардовского Солженицын переработал роман, смягчив критику советской действительности. Вместо 96 написанных глав текст содержал только 87. Для публикации сюжет был изменён. Цензура тем не менее запретила публикацию. Пожалуй, никто из современников Солженицына в СССР не осмелился в те годы выступить с подобным глубоким, непредвзятым анализом сталинской действительности, какой содержался в романе. Но писатель считал своим долгом и в дальнейшем, прежде всего в документальной форме, обобщить свои лагерные и ссыльные записи. В романе он использовал свои дневники, дополнив их воспоминаниями, устными и письменными свидетельствами более 200 заключённых, с которыми он встречался в местах лишения свободы.

В 1963-1966 годах Солженицын пишет повесть "Раковый корпус". В ней отразились впечатления автора от пребывания в Ташкентском онкологическом диспансере и история его излечения. Все попытки напечатать повесть в "Новом мире" были неудачными. В жизни писателя происходит крутой поворот - он связан с изменением общественной атмосферы. Причиной начавшейся в печати травли стала публикация за границей его романов "В круге первом" (1968 г) и "Раковый корпус" (1968-1969 г. г) без ведома самого Солженицына. На публикацию произведений писателя в СССР давно существовал негласный запрет, и, как тогда было принято, советские люди осудили писателя, не зная его произведений.

3. Изгой

В середине 60-х годов, когда на обсуждение темы репрессий был наложен официальный запрет, власть начинает рассматривать Солженицына как опасного противника. В сентябре 1965 года у одного из друзей писателя, хранившего его рукописи, был устроен обыск. Солженицынский архив оказался в Комитете государственной безопасности. С 1966 года сочинения писателя перестают печатать, а уже опубликованные изъяли из библиотек. КГБ распространил слухи, что во время войны Солженицын сдался в плен и сотрудничал с немцами. В марте 1967 года Солженицын обратился к Четвёртому съезду Союза советских писателей с письмом, где говорил о губительной власти цензуры и о судьбе своих произведений. Он требовал от Союза писателей опровергнуть клевету и решить вопрос о публикации "Ракового корпуса". Руководство Союза писателей не откликнулось на этот призыв. Началось противостояние Солженицына власти. Он пишет публицистические статьи, которые расходятся в рукописях. Отныне публицистика стала для писателя такой же значимой частью его творчества, как и художественная литература. Солженицын распространяет открытые письма с протестами против нарушения прав человека, преследования инакомыслящих в СССР.

В ноябре 1969 года Солженицына исключают из Союза писателей СССР. В 1970 году Александр Исаевич стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы "за нравственную силу, почерпнутую в традициях великой русской литературы". Приняв эту награду, Солженицын от поездки в Стокгольм на церемонию вручения премии отказался, опасаясь, что власти не пустят его обратно в СССР. Своё кредо как писателя он так определил в напечатанной речи: "Художник - это последний хранитель истины". Поддержка западного общественного мнения затрудняла для властей СССР расправу с писателем-диссидентом. Присуждение Нобелевской премии и издание первой редакции "Августа Четырнадцатого" (1971 год) возбуждает новую волну преследований и клеветы. В своём противостоянии коммунистической власти Солженицын рассказывает в книге "Бодался телёнок с дубом", впервые опубликованной в Париже в 1975 году.

С 1958 года Солженицын работает над книгой "Архипелаг ГУЛаг" - историей репрессий, лагерей и тюрем в СССР (ГУЛаг - главное управление лагерей). Для многих из нас Солженицын начинался с "Архипелага". Книга была завершена в 1968 году. В 1973 году сотрудники КГБ захватили один из экземпляров рукописи. Преследования писателя усилились. В конце декабря 1973 года на Западе выходит первый том "Архипелага". Слово "архипелаг" в названии отсылает к книге А.П. Чехова о жизни каторжников на Сахалине - "Остров Сахалин". Только вместо одного острова каторжан старой России в советское время раскинулся Архипелаг - множество "островов". "Архипелаг ГУЛаг" - одновременно и историческое исследование с элементами пародийного этнографического очерка, потрясающее нас точной статистикой и ужасающими подробностями, и мемуары автора, повествующие о своём лагерном опыте, и эпопея страданий во времена сталинских репрессий. Соединяя личные свидетельства с уникальными архивными документами, Солженицын пытается дать развёрнутое повествование о революции в России, где действуют сотни действительных исторических лиц. Мы можем проследить все стадии становления ГУЛага: аресты и расстрелы ЧК, создание концентрационных лагерей, открытые судебные процессы. Мы узнаем, как развивалась "технология обработки" заключённых на этапах, в тюрьмах и лагерях, как совершенствовался репрессивный аппарат. Повествование о советских концлагерях ориентировано на текст Библии: создание ГУЛага представлено как "вывернутое наизнанку" творение мира Богом (создаётся сатанинский антимир); семь книг "Архипелага ГУЛаг" отнесены с семью печатями книги из Откровения святого Иоанна Богослова, по которой Господь будет судить людей в конце времён.

"Архипелаг ГУЛаг" сам автор образно определил как "окаменелую нашу слезу". Писатель приходит к своей излюбленной идее победы над злом через жертву, через неучастие, пусть и мучительное, во лжи: "…линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, - она проходит через каждое человеческое сердце - и через все человеческие сердца…". В финале своей книги Солженицын произносит слова благодарности тюрьме, так жестоко соединившей его с народом, сделавшей его причастным к народной судьбе: "Благодарю тебя, тюрьма, что ты была в моей жизни". Писатель продолжает одну из центральных гуманистических линий русской классической литературы - идею нравственного совершенствования каждого, внутренней свободы и независимости даже при внешнем притеснении. В этом он видит национальное спасение.

Конфискация рукописи "Архипелаг ГУЛаг" и её публикация в 1973 году в Париже послужила формальным предлогом для ареста писателя. 12 февраля 1974 года Александр Исаевич Солженицын был арестован. Состоялся суд: писатель был признан в государственной измене, лишен гражданства и приговорён к высылке из СССР на следующий день. Сразу после ареста Солженицына его жена Наталья Дмитриевна распространила в "самиздате" его острые публицистические статьи "Жить не по лжи!", "Письмо вождям Советского союза" - в которых развенчивались идеи социализма.

В небольшой статье "Жить не по лжи!" писатель призывает жить по совести, жить по правде. "Мы так безнадёжно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков - только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твёрдости, ни гордости, ни сердечного жара. Так круг - замкнулся? И выхода действительно нет?" Автор верит в обратное, будучи убеждён, что "самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению - личное неучастие во лжи! Пусть ложь всё покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упрёмся - пусть владеет не через меня!"

В лекции по случаю присуждения ему Нобелевской премии Солженицын развивает эту мысль, доказывая, что писателям и художникам доступно ещё большее - победить ложь. Свою речь писатель закончил русской пословицей: "Одно слово правды весь мир перетянет".

4. В изгнании (вермонтский затворник) строительство новой жизни

С 1974 года Солженицын жил в ФРГ, потом в Швейцарии - в Цюрихе. Недолго прожив в Цюрихе, получив в Стокгольме Нобелевскую премию (декабрь 1975), он с семьёй (женой и тремя сыновьями) переезжает в США и поселяется в штате Вермонт, недалеко от города Кавендиш. Там он живёт практически отшельником и полностью посвящает себя литературному труду. В этом ему помогает вся его семья, организуя нечто вроде маленького издательства. Вот как описывает Солженицын начало вермонтской жизни в книге "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов":

"Так уезжала наша семья из Швейцарии: оторваться от изводящих репортёров, ступающих след в след, но и - обмануть КГБ, не дать ему заметить нашего отъезда прежде времени и закидывать сеть в новое место, вдослед. А половинка нашего дома в Цюрихе была тесно обставлена пятью другими домами, всё напрогляд. И предстояло - вывезти все вещи, книги, коробки, отправляемые за океан. И ускользнуть самим с дюжиной чемоданов среди бела дня - так, чтобы это не было никем замечено как отъезд. Верная соседская пара - Гиги и Беата Штехелин, знали о нашем плане, они же взялись на долгое время и принимать почту за нас, чтоб оставалось незаметно. Да знал об отъезде штадтпрезидент Видмер, но частным образом, а не как глава города". "Мне предстояла процедура официального въезда в Штаты - не как туриста, а на жительство. Для этого полагалось вернуться в Цюрих и оттуда снова лететь.

Но любезностью американского консула в Цюрихе все необходимые документы в запечатанном пакете были высланы консулу в Монреале, и теперь я должен был совершить лишь небольшую поездку в автомобиле: получить их сам в Монреале, пересечь границу в назначенном месте - и там зарегистрировать право на "зелёную карточку" - удостоверение допущенного к жительству в Соединённых Штатах, а после пяти лет можно менять его на гражданство. (Ещё доживём ли? А доживём - так ещё будем ли брать?). А между тем в Швейцарии социалистический "Тагес Анцайгер" вышел с заголовком чуть ли не на полстраницы: "Семья Солженицыных бежала из Цюриха". И другие, рисовали карты: "Глубоко в Вермонте, за семью горами". Швейцария обиделась вся, целиком. Благополучные швейцарцы ощущали так: они приютили, защитили гибнущего изгнанника, они были добрыми хозяевами, а он гостеприимства не оценил, уехал неблагодарно, тайно. Рядовые швейцарцы были ко мне всегда хороши. А о том, что швейцарская полиция запретила мне на политику рот раскрывать, - не было известно; и что я уезжал не только от городской суеты, но и от шныряющих чекистов, тоже не объяснишь… ".

"В Пять Ручьёв я окончательно приехал в грозовой вечер, в канун 200-летия Соединённых Штатов, - страна начинала своё третье столетие, а я? - неизвестный период вермонтской жизни. А жить у себя я должен был пока скрытно, в отдельном малом домике, одаль от стройки - и подальше от стука-шума. Купленный деревянный дом - летний, и для маленькой семьи - мы вынуждены были расширять, а ещё отдельно строить кирпичный, с просторным подвалом, со многими комнатами, чтобы взяться хранить большие архивы - надёжно и протяжённо. И в том доме и для неохватной моей работы расставить несколько длинных столов (где расположатся, для лучшего разбора, сортировки, композиции, - по темам, по событиям, по лицам, потом по главам - все мои выписки, накопленные за годы, к ним сотни и тысячи мелких записей). И всё растущую библиотеку. Будущий просторный дом вознаградит меня за годы работы. Всегдашняя моя расплата за то, что занят одной только главной линией жизни - и ничем больше. Прудовый домик внизу под холмом - лёгкий, дощатый, и широким окном - на пруд. До пруда - дюжина шагов, и раннее утро начинается нырком в воду. Пруд накоплен из ручья, каменною плотинкой. Он густо обставлен - высоченными тополями, берёзами, клёнами, а весь склон в соснах и елях. Пруд - замкнутый овал, и внешнего мира вообще не видно, как нет его. Весь доступный пейзаж - только сменчивая окраска неба, облаков, да порой неохотная раскачка богатырских деревьев. А четыре скученных берёзы составляли как бы беседку, и между ними врыл я в землю стол на берёзовых ногах, там и сидел целыми днями. Дыши! Пиши! Да не был бы я самозатворником - если б задача меня не звала, не тянула. Для меня это и была самая естественная жизнь: устранить все помехи, или пренебречь ими, и работать".

А помехи были, и немалые. Александр Исаевич пишет об этом: "Два соседних дома, старый жилой и новый рабочий, мы соединили двадцатиметровым подземным переходом из подвала в подвал - для удобства сообщения в непогоду, в ночи, и в долгую снежную зиму, чтоб меньше чистить двор и чтобы пользоваться трубами от одного колодца и отоплением от одного котла. Так где там: по американским законам магистрат обязан показать все чертежи чуть ли не любому прохожему, кто поинтересуется - "открытое общество"… И сколько же об этом переходе потом писали, захлёбывались газеты - как о тоннеле, чуть ли не бункере. А какая у нас в Вермонте защита? Только безлюдная местность, где каждый посторонний всё-таки заметен. Заборчик сквозной сетчатый - только от назойливых прохожих, ну может быть от корреспондентов да от рычащих как бензопилы снегоходов, тут на них всю зиму гоняют. Купили постепенно, как чуть ли не в каждом доме здесь, карабин, охотничье ружьё, пару пистолетов. Не охранит Господь града - не сбережёт ни стража, ни ограда. Кто не состоял с КГБ в постоянной схватке, тому могут быть странны наши предосторожности на свободном Западе, даже как психопатство. Но тот, кто серьёзно имел дело с КГБ, тот знает, что шутить не приходится. Каждая русская семья на Западе помнит похищения или убийства невозвращенцев. Всякое соотношение сил и опасностей мы привыкли оценивать в привычных полюсах - КГБ и мы. КГБ на Западе - свободно действующая сила (и не зависит, как ЦРУ, от контроля и пригляда западной прессы).

И ещё же, на грех, по верху нашего лёгкого сетчатого забора - и только вдоль проезжей дороги - провели единственную нитку колючей проволоки, чтоб зацепился зевака, кто будет перелезать. И корреспонденты вздули эту единственную нитку в "забор из колючей проволоки", которою я сам себя - и, разумеется, вкруговую - огородил как в новой тюрьме, "устроил себе новый ГУЛаг". От жителей подхватили корреспонденты ещё и о пруде - и понесли сказку о "плавательном бассейне", что сразу повернуло наш воображаемый быт с тюрьмы на "буржуазный образ жизни", которому теперь хочет отдаться семья Солженицыных. Ах, шкуры, не о нас, а о самих себе свидетельствуете, чем дышите. Мы выброшены с родины, у нас сердца сжаты, у жены слёзы не уходят из глаз, одной работой спасаемся, - так "буржуазный образ жизни". Казалось бы, демократия. Прокламируют, что уважают всяческие права, своеобразие вкусов, даже причуды. Действовала на всех внезапность переезда: о людях с известностью не принято так, чтобы никаких сведений, никакой рекламы вперёд, а сразу прыжок. И нахлынули в крошечный Кавендиш больше сотни корреспондентских автомобилей - из Бостона, Нью-Йорка, расспрашивали всех жителей городка, кто что знает, стояли у ворот, шмыгали вдоль забора, и даже искали вертолёт - пролететь над участком и сфотографировать.

А ещё, выстаивая перед самозакрывными (от центральной кнопки) воротами, довольно обычным устройством в Штатах, сочинила разгорячённая корреспондентская фантазия, что у нас - электронная сигнализация и защита вкруговую по всему забору, и подано на проволоку высокое напряжение, и значит тем более "он хочет создать себе ГУЛаг"! Понесло, прилипло, не отмыть, так по всему миру и пропечатали: "круговая электронная защита". Обидно - но и выгодно: чего мы не силах бы соорудить - они соорудили за нас, единственный раз корреспондентские языки помогли не КГБ, а нам. Мы не опровергали, и так осталось на годы, что к нам не пробраться. (А у нас в глуби леса весенние потоки каждый год во многих местах валили забор, мы и не чинили, прямо перешагивай) Осложнение угрозилось со стороны местных жителей. Обведение участка забором, хоть и прозрачным, было здесь необычным и вызывающим. К тому же он перегородил один из путей для снегоходов. Губернатор штата Снеллинг, к которому я съездил познакомиться, дал мне хороший совет: выступить и объясниться на ежегодном общем собрании местных граждан. Я поехал, посидел, выступил. И в округе сразу обстановка разрядилась, создалось устойчивое дружелюбие".

Речь Александра Исаевича на городском собрании жителей Кавендиша:

"Граждане Кавендиша! Дорогие соседи! Я пришёл сюда для того, чтобы поздороваться с вами и поприветствовать вас. Мне скоро 60 лет, но за всю жизнь у меня никогда не было не только своего дома, но даже и определённого постоянного места, где бы я жил. Не зная советских условий, вы даже представить себе не можете… Я не имел возможности жить там, где было нужно для моей работы, а иногда мне не давали жить и с моей семьёй. В конце концов советские власти уже не терпели меня совсем и выслали из страны. Но определил Бог каждому человеку жить в той стране и среди того народа, где он родился. Как взрослое дерево при пересадке болеет, а иногда и умирает на новом месте, так и человек не всегда может перенести изгнание и форменно болеет от него. Я хочу надеяться, что никому из вас не придётся испытать этого горького жребия - жить в чужой стране поневоле. На чужбине всё кажется не таким, не своим: человек испытывает постоянную тоску в тех обстоятельствах, когда другие живут нормально; и тебя все рассматривают как чужака.

Но вот получилось, что первый свой дом и своё первое постоянное место жительства мне удалось избрать лишь тут у вас, в Кавендише, в Вермонте. Я очень не люблю больших городов с их суетой и их образом жизни. Мне нравится уклад жизни здесь, ваш простой уклад, похожий на жизнь наших русских крестьян, только они живут гораздо беднее, чем вы. Мне нравится ваша местность и очень нравится ваш климат с долгой снежной зимой, такой же, как в России. Мне нравится Вермонт, но я хотел бы, чтобы моё пребывание здесь не оказалось неприятным для вас. Я прочёл в газетах, что некоторые из вас недовольны или даже оскорблены, что я обвёл свой участок забором. Я хотел бы объяснить это сейчас. Жизнь моя состоит из работы, и работа эта требует, чтобы её не прерывали, иначе сильно портится результат. Я приехал к вам из Швейцарии, где жил сперва после высылки из Советского Союза. Там я жил в таком месте, которое было легко доступно для любого приезда. И вот ко мне непрерывно ехали сотни людей, совершенно мне неизвестные, разных национальностей, из разных стран. Никогда не спрашивая моего согласия или приглашения, но сами решив, что им желательно со мной повидаться и поговорить. Не говоря уж о том, что меня часто навещают корреспонденты, также неприглашённые. Они полагают, что моя жизнь есть достояние общее, а они имеют право и обязанность сообщать в печати всякую мелочь моей жизни или добиваться от меня новых фотоснимков. Но сверх того ещё меня посещают иногда посланные враждебными советскими властями люди с враждебными намерениями. Такие были уже у меня и здесь, в Кавендише, они уже присылали письма по почте или даже подкидывали записки под ворота с угрозами убить меня и мою семью. Я, конечно, понимаю, что мой забор не от советских агентов (от них таким забором не защитишься), но от корреспондентов и от людей досужих, бездельных - от них этот забор даёт мне необходимую защиту и покой для работы. Некоторые из визитёров косвенным образом уже мешали и моим соседям, и вы можете судить о том, каково встречаться со всеми желающими. Я хотел бы принести извинения тем из моих соседей, кому эти непрошенные посетители уже досаждали и мешали. Ещё более хотел бы я просить извинения у сноумобилистов и охотников, которым мой забор оказался преградой на их привычных путях. Я надеюсь, что теперь вы поймёте меня: это необходимое условие моей работы и жизни. Я не мог сделать иначе.

Пользуясь сегодняшней нашей встречей, я хотел бы сказать и ещё два слова: просить вас никогда не поддаваться неправильному истолкованию слов "русский" и "советский". Вам сообщают, что в Прагу вошли русские танки и что русские ракеты с угрозой наставлены на Соединённые Штаты. На самом деле, это советские танки вошли в Прагу и советские ракеты угрожают США. Слова "русский" и "советский" сопоставлены так, как сопоставлены человек и его болезнь Мы человека, больного раком, не называем "рак", и человека, больного чумой, не называем "чума", - мы понимаем, что болезнь - не вина, что это тяжёлое испытание для них. Коммунистическая система есть болезнь, зараза, которая уже много лет распространяется по земле… Мой народ, русский, страдает этим уже 60 лет и мечтает излечиться. И наступит когда-нибудь день - излечится он от этой болезни. И в тот день поблагодарю я вас за ваше дружеское соседство, за ваше дружелюбие - и поеду к себе на родину!" (28 февраля 1977 г).

5. Три эмиграции

Солженицын ищет точку опоры, но найти её на Западе крайне трудно. Третья эмиграция ему совершенно чужда. Духовная близость с потомками рассыпавшейся по миру первой волны, которая для писателя, по его признанию, представляет собой другой вариант его судьбы, сменяется грустным осознанием того, что белая эмиграция слишком разобщена и в массе своей утеряла связь с Россией. По человечески можно почувствовать ещё большую человеческую печаль, когда в поисках дома он встречался с русскими старообрядцами в Орегоне. "Сердце переполнилось до перелива: ну вот мы вдруг и в России, да какой. Вот здесь бы и поселиться! Но за один стол старшие сесть с нами не могли - вот разделительная черта, бездумно проведённая нашими предками 300 лет назад, так и не зарубцевалась". Это о поповцах. А с некрасовцами вышло ещё хуже: "Там нас встретили сурово до горечи: в сам храм не пустили, наибольшая уступка - стоять в притворе. Вот и свои". Драматизм ситуации в том, что в самом характере Солженицына есть много от старообрядческого, кержацкого, цельного. Он мог бы найти среди этих веками гонимых и не сдавшихся людей приют и душевное понимание, но сталкивается с отчуждением. Осуждения нет, есть сожаление и горечь." Насколько уважал я Первую эмиграцию - не всю сплошь, а именно белую, ту, которая не бежала, не спасалась, а билась за лучшую долю России и отступила с боями. Насколько просто и хорошо я чувствовал себя со Второй - моим поколением, сёстрами и братьями моих односидельцев, несчастными советскими измученниками, по случайности вырвавшимися на волю задолго до гибели советского режима, всего лишь после четверти века рабства и потом изнывавшими на скудных беглянских путях. Настолько безразличен я был к той массе Третьей эмиграции, кто ускользнул совсем не из-под смерти и не от тюремного срока - но поехал для жизни более устроенной и привлекательной (хотя и позади были у множества привилегированные сытые столицы, полученное высшее образование и нерядовые служебные места). Однако же в их ряду проехало и немалое число таких, отборных, кто активно послужил и в аппарате советской лжи (а ложь простиралась куда широко: и на массовые песни, и на кинематографию). А Запад встречал Третью не так, как первые две: те были приняты как досадное реакционное множество, почему-то не желающее делить светлые идеалы социализма, те приняты были недружелюбно. Образованные люди пошли чернорабочими, таксёрами, обслугой, в лучшем случае заводили себе крохотный бизнес. Эту - Запад приветствовал, материально поддерживал и чуть ли не воспевал, в их отъезде Запад видел "проявление русского достоинства". Эти - часто с сомнительным гуманитарным образованием - почётно принимались как профессора университетов, допускались на виднейшие места западной прессы, со всех сторон финансировались поддерживающими организациями - и уж тем более свободно захватывали поле эмигрантской прессы, и руссковещательное радио, отталкивая оставшихся там стариков. Напряжённость и неприязнь между ними и их предшественниками необратимо обострена. Но главное: теперь с Запада, с приволья, они тут же обернулись - судить и просвещать эту покинутую ими, злополучную, бесполезную страну, направлять и отсюда российскую жизнь".

И всё же положение "своего среди чужих, чужого среди своих" очень непросто, мучительно: "Всё больше вижу я, что государственный Запад - и газетный и бизнесменский - нам и не союзник, или слишком небезопасный союзник для преобразования России. Какая сомнительная двойственность позиции, когда нападаешь на советский режим не изнутри, а извне: в ком ищу союзника? В тех, кто противник и сильной России, и уж особенно национального возрождения у нас. А - на кого жалуюсь? Как будто только на советское правительство, но если правительство как спрут оплело и шею, и тело твоей