Россия у А.Блока и поэтическая традиция

Одна из важнейших задач в словесности — выработка представления о литературе как о процессе, то есть о совокупности не разрозненных, а взаимосвязанных и взаимообусловленных явлений. Это легче делать на примерах прозы, где преемственность сюжетов, мотивов, характеров, важных деталей нагляднее и потому доступнее восприятию. Сложнее показать идейно-тематическую преемственность, если речь идёт о лирических произведениях. Здесь, как правило, восприятие формы преобладает над восприятием содержания, так что звучание заслоняет смысловое наполнение произведения или, по словам Б.Пастернака, “образ мира, в слове явленный”. Тем более в этом случае важно иметь навыки исследования текста, умение определять традицию, а затем и своеобразие сочетающегося с ней авторского новаторства.

Этим обусловлена актуальность работы. Интересна она еще тем, что  именноА. Блок принадлежал к числу тех поэтов, кто наиболее естествен­но ощущал себя связанным с русской поэтической культурой кров­ными узами родства, выявлению которых и посвящена наша работа.

За относительно короткий период времени Блок в своей поэти­ческой деятельности проделал громадную эволюцию. Д. Максимов, посвятивший изучению творчества Блока несколько программных работ, очень точно назвал эту особенность блоковского творчества «воплощением идеи пути в его поэтическом сознании»(12). Это связано с необычайной чуткостью поэта к событиям внешней жизни и с самой действительностью, менявшейся поистине стре­мительно. Блок формировался как поэт в 90-е годы XIX в., когда еще явственно давала о себе знать атмосфера эпохи «безвременья», как позже назвали 80-е годы символисты.

Представление о символизме в сознании читателя часто связы­вается с разрушением традиций русской классики XIX в.. во многом такое суждение справедливо. Однако требуется существенная оговорка: символизм действительно противостоял реалистическим традициям отечественной литературы, господствовавшим в про­шедшем столетии, но при этом имелся в виду реализм как худо­жественный метод, а не пантеон имен,   связанных   с реализмом. В символизме не было, как позже в футуризме, нигилистически-пренебрежительного отношения к «дорогим именам». Напротив, считая себя наследниками всей мировой культуры, заимствуя, по­добно своим западным единоверцам, «краски со всех палитр и зву­ки со всех клавиров» (Теофиль Готье), русские символисты вме­сте с тем всячески подчеркивали свою связь с отечественной клас­сикой. А. Пушкин, М. Лермонтов, Ф. Тютчев, А. Фет, Н. Гоголь, Ф. Достоевский и Н. Некрасов — среди тех, кого символисты называли своими великими предшественниками не забывая о том, что вообще символистам был свойствен   своеобразный подход к творческому наследию великих художников прошлого, когда оно интерпретировалось применительно к нуждам философско-эстетических (правильнее сказать религиозно-эстетических) построений символистов, все же необходимо отметить, что активное обраще­ние к русской художественной культуре выгодно отличало симво­листов от последующих модернистских школ, и круг имен русских поэтов, оказавших заметное влияние на представителей «нового ис­кусства», должен быть даже расширен за счет включения таких, как Е. Баратынский,   К. Батюшков,   Я. Полонский,   А. Майков,An. Григорьев, А. Апухтин и др.,    не говоря уже о В. Соловьеве, ставшем духовным отцом «младших» символистов.

Провозглашая в публицистике символизм как принци­пиально новое и вполне  самостоятельное   явление, на практике все без исключения виднейшие символисты считали себя продол­жателями дела русских классиков. Не составляет в этом смысле исключения и А. Блок.

Для написания использовались работы, монографии, статьи

ученых, литературоведов, критиков. Так в монографии Авраменко А.П. « А.Блок и русские поэты» творчество поэта рассматривается на стыке двух эпох и предствалено как завершающее звено в развитии русской поэзии и открывающее новые пути в поэзии XX в.

Л. Долгополова в книге   «На рубеже веков» уместно делает одну существенную оговорку, где речь идет о диалектике блоковского творчества. Вполне справедливо инте­ресное суждение о литературе дает автор, которая стала  для Блока «не суммой программ., а суммой личностей, каждая из ко­торых обладала в его глазах своей особой ценностью и была ве­личиной самостоятельной»(4).

Д.Максимов в книге «Поэзия и проза А.Блока» отмечает, что более созвуч­ными настроениям поэта  в дореволюционный период становятся те авторы, чье трагическое мирочувствование, так же как у Блока, отразилось в темах неуюта, непокоя, трагизма жизни: Е. Баратын­ский, Ап. Григорьев, Ф. Тютчев и М. Лермонтов.

На «всеядность» символистов показывает В Орлов в книге «Жизнь А.Блока» Объединяя в своих рядах художников не только блестяще одаренных, но и без ис­ключения великолепно образованных (не случайно М. Горький, например, называл В. Брюсова «самым культурным писателем» России), символизм усилиями своих приверженцев вырабатывал эстетику, учитывающую лучшие достижения мировой литературы. Этим и объясняется столь необычайно широкий диапазон имен ав­торов, почитаемых ими своими: от Данте и Пушкина до Гамсуна и Метерлинка, в представлении обычного читателя едва ли име­ющих точки соприкосновения. В этом смысле, если правомерно вообще говорить о традициях мировой культуры, так как это по­нятие слишком уж обширно и неопределенно по содержанию, то эти традиции различимы в эстетике символизма.Об этом пишет  П. Громов в своей монографии « Блок, его предшественники и современники»

И. Машбие – Веров в монографии «Русский символизм и  путь А.Блока» отмечает, что будучи по происхождению романтическим явлением искусства, символизм на исходе XIX в. производил свою переоценку ценно­стей, где едва ли не главной составляющей стала борьба за ду­ховное обновление жизни, понимаемое, правда, очень специфично. Такое понимание за­дач в свою очередь повлияло на изменение литературных ориенти­ров, почитаемых в среде символистов как объект особого внима­ния и творческого подражания. На передний план выдвигаются ху­дожники романтической плеяды, которые в XIX в., казалось, бы­ли прочно отодвинуты на обочину историко-литературного процес­са и не могли претендовать на роль властителей умов, такие, как В. Жуковский, Е. Баратынский, А. Фет и особенно Ф. Тютчев, по­теснивший в представлении символистов даже Пушкина. Хотя  символисты, конечно, первыми заметили значительность этих ав­торов, надо признать, что в большей мере именно благодаря их усилиям, возрождавшим романтические принципы в искусстве ру­бежа XIX—XX вв., художественное наследие указанных поэтов прочно перешло в разряд отечественной классики.

О символистах и их связи с русской литературой пишет З.Минц, где частности отмечается, что генезис символизма, как и всякого романтического искусства, в отрицании действительности, в данном случае — в отрицании без­духовного мещанского бытия России. Но нега­тивное отношение к действительности само по себе еще не может быть плодотворной программой искусства, необходимо ясное со­знание того, во имя чего отрицается данная действительность. У символистов отрицание определялось идеалистической природой «ордена», как они сами иногда называли это новое направление в литературе. Залог возрождения литературы, по Мережковскому, в усиле­нии прежде всего мистического содержания. Нужно еще учесть, что символизм вырастал в период некото­рого спада критического реализма, обнаружившего свою недо­статочность в отображении всей сложности современной жиз­ни. 90-е годы стали узловым моментом в развитии русской лите­ратуры, когда единый ствол литературы XIX в.— критический реа­лизм— как бы разветвляется в направлении ПОИСКОВ: во-первых, продолжение линии критического реализма в творчестве Л. Тол­стого и его младших последователей (Д. Мамин-Сибиряк, В. Вере­саев, А. Куприн) и обогащение реалистического письма явственно ощутимым лирическим элементом (А. Чехов, В. Короленко, И. Бунин), во-вторых, реалистическая литература, усваивавшая новые, передовые социалистические идеи общественного разви­тия,— будущая литература социалистического реализма (М. Горь­кий) и, наконец, в-третьих, литература модернистских школ, пер­вой из которых заявила о себе в середине 90-х годов школа симво­лизма. Символизм, таким образом, стал одним из направлений поисков при отталкивании от критического реализма; частично и в этом заключен смысл противопоставления символистами себя и своего творчества реализму.

Г.А.Гуковский в статье «К вопросу о твор­ческом методе Блока отметил одно противоречие: -  историзм  не в том. что поэт пишет о прошлом, а в глу­бинных качествах.его мироощущения, что и подчеркивает сам автор словами «все, что он (А.Блок)пишет, — исторично...»(1,67).

Цель работы: исследовать процесс развития художественного творчества

А.Блока в связи с традициями русской поэтической культуры  XIX в.

Для достижения цели необходимо решить следующие задачи :

- показать связь символизма и классической литературы;

- рассмотреть творчество А.Блока на стыке двух эпох отечественной литературе;

- выявить основные традиции классической литературы.

Работа состоит из введения, двух глав, заключение и литературы.

Глава 1 Глава 1. Формирование творческого мировоззрения А.Блока

1.1.Влияние классической литературы

Расцвет творчества А.Блока пришелся на бурный революционный пе­риод в начале века, а завершился уже в советское время. И на протяжении всей жизни Блока отличала обращенность к тради­циям русской классической литературы, прежде всего поэзии, ха­рактеризующаяся своеобразной избирательностью в разные перио­ды его творчества.

На раннем этапе творчества его развитие не означало смену одного увлечения другим, например: Жуковский — Фет — Соловьев. Всегда это было освоение новых идей, новых духовных ценностей, новых завоеваний в области художественного мастерства, но во­все не означало полного и безоговорочного отказа от всего, что со­ставляло его веру вчера.

Блок пережил на своем пути не один кризис и умел проводить личную «инвентаризацию» И переоценку ценностей, но даже самые решительные разрывы с идейным прошлым (например, с мистицизмом в 1906 г.) не приводили к забвению дорогих образов и имен. Так, в новую эпоху с нарастанием трагических интонаций в лирике, обращаясь к близким ему теперь Григорьеву, Баратын­скому, Тютчеву, Лермонтову, он вовсе не охладел навсегда к ку­мирам его молодости. Важно еще и другое. Мы знаем, что первым учителем Блока был Жуковский, что увлечение Вл. Соловьевым пришло после того, как А. А. Кублицкая-Пиоттух, мать поэта, по­дарила ему на пасху весной 1901 г. книгу стихов Соловьева.

Поэты, о которых говорили выше, каждый  по – своему оттеняет раз­ные грани блоковского творчества: так, собственно в теме гибели человека в страшном мире преимущественно близкими Бло­ку оказались Григорьев и Баратынский,   в   освещении   других тем — любви,   человека в мире и во времени,   его окружающих, России —велика роль Тютчева, и наконец воспитание воли к под­вигу, укрепление жажды протеста и борьбы, преодоление трагизма жизни проходили под несомненным воздействием Лермонтова. Подчеркнем еще раз слово преимущественно, так как прак­тически Блок, конечно, имел в виду всю свою литературу сразу. Вследствие этого вполне может быть, что в стихотворении, кото­рое мы чисто условно называем в его творчестве «тютчевским», «просвечивает» Баратынский, а в «григорьевском» уже слышен Тютчев или Лермонтов.

К проблеме обнаружения традиций классического искусства, классической литературы в творчестве какого-либо автора возмо­жен двойственный подход.

Один путь — выявление сходных тем и художественных обра­зов, выявление похожих структур, приемов в творчестве разных авторов. При всей важности и трудоемкости такой работы нужно помнить, что она существенно ограничивает исследователя и тре­бует большой осторожности в выводах, так как часто это  оболочка, наполненная другим по сравнению с «первоисточником» содержанием. Особенно существенна эта оговорка в отно­шении Блока, о чем очень верно заметил видный исследователь его творчества Н. Венгров: «В поэтической речи Блока они («ши­роко известные образцы».) выполняют функцию, схожую с литературной цитацией и сплошь и рядом, но более того»(5). Но и пренебрегать подобным «сближением» не следует: когда в про­изведениях Жуковского мы обнаруживаем первичную огранку об­разов, которые позже засверкают в произведениях великих Пуш­кина, Лермонтова, Тютчева, Блока,— это, может быть, еще не ли­тературная традиция, но уже истоки ее, помогающие  яснее увидеть единую линию развития нашей литературы.

Другой подход — более масштабный, когда важнейшей предпо­сылкой двуединства поэтов устанавливаются типологические вза­имосвязи между системами мышления художников. Представляет­ся, что вне этого принципиального положения проблема исследо­вания традиций и новаторства в творчестве того или иного авто­ра не может быть раскрыта. И суждение того же Венгрова: «Ра­боты о творческих связях Блока дают плодотворные результаты лишь в том случае, если они вскрывают мировоззренческие, твор­ческие связи и влияния»(6 )— справедливо не только в отношении Блока.

Таким образом, действительные творческие связи художника покоятся, с одной стороны, на стилеобразующей (или чуть уже — формообразующей) традиции, однако прежде всего они опосредо­ваны общностью мировоззренческих принципов, мирочувствований художников. Такой подход к изучению литературных истоков твор­чества Блока определяет круг имен русских поэтов XIX в., кото­рых мы называем его предтечами: В. Жуковского, А. Фета, Ап. Григорьева, Е. Баратынского, Ф. Тютчева, М. Лермонтова. Ес­тественно возникает вопрос, почему в этом ряду нет имен А. Пуш­кина, Н. Некрасова, Я. Полонского, А. Апухтина.

Через всю жизнь пронес Блок благоговейное отношение к ве­ликому Пушкину. То, что последним из написанного им стало по­слание «Пушкинскому дому»,— совпадение, но в общем не случай­ное. Имя Пушкина рассыпано в статьях, дневниках и письмах поэта, его строки и образы часто возникают «в кадре» блоковских стихотворений. Пушкинская национальная и общекультурная тра­диция ощущалась Блоком как постоянное животворное начало в литературе. Однако в выработке собственного художественного метода творчества Блок идет в стороне от Пушкина. И даже там, где, казалось бы, пересечение неминуемо, где возникает пушкин­ская тема («Шаги командора», например), решение ее не пуш­кинское.

Таков же характер связей Блока с Некрасовым. Возникнове­ние и усиление гражданских мотивов в поэзии Блока в револю­ционную эпоху, развитие в ней темы России и народа неминуемо сближало его с поэтом-демократом (например, в ранней лирике — «Из газет», в более поздней — «На железной дороге», циклы «Ро­дина», «Вольные мысли», «Город»), Но опять-таки можно отме­тить лишь некоторое совпадение структуры произведений Блока с некрасовскими, своеобразие же раскрытия темы в них вполне блоковское.

Пластика и ясность пушкинских образов, их скульптурная зри­мость, сугубо заземленный характер поэзии Некрасова, требова­ние простоты художественной формы, обязательное для обоих по­этов, то есть все то, что характеризует их творчество как реали­стическую поэзию русской литературы XIX в., не было органиче­ски свойственно художественному методу Блока. Блок принадле­жал и сам ощущал себя принадлежащим романтической ветви отечественной литературы, к тому же он был художником траги­ческого мировоззрения. Поэтому для него оказался важным и ор­ганически усвоенным в природе его творчества опыт русских по­этов-романтиков, указанных выше. Круг этих имен, «подпирающих» Блока, и определяет содержание нашей работы

О том, что нужнее — сладкие яды забвения, парализующие волю, «елисейские поля», где воздух синеет блаженством, или гру­бая демократическая пища, он произнесет сам по своему адресу почти тот же приговор. По счастью, история редко ставит перед художником проблему подобного дихотомического выбора,— по счастью, так как он всегда грозит драмой жизни художника, что и было в судьбе Блока, драмой искусства. Это всегдашнее проти­воречие между поэзией гражданской, обращенной к нуждам сего­дняшнего дня страны, народа, и поэзией, апеллирующей к вечным ценностям или понимаемой   исключительно   так ее оппонентами.

В определенные моменты истории, например в моменты предре­волюционной ситуации, эти противоречия, как правило, обостря­ются. Поэзия вечных ценностей, как бы она ни была хороша, от­влекает, с точки зрения критиков, читателя от животрепещущих проблем его времени. Так «сбрасывали с парохода современности» классику футуристы, так воевал с Пушкиным Писарев, по тем же причинам отрицали Жуковского декабристы.

1.2. Романтические традиции Жуковского в раннем творчестве А.Блока

Итак, когда мы ведем речь о Блоке, на раннем этапе творчест­ва «повторяющем» Жуковского, то два важнейших фактора долж­ны приниматься в расчет: идеалистическое мировоззрение, мисти­цизм юноши и в целом социальная пассивность, аполитич­ность быта его семьи, сближавшаяся с мистицизмом и внесоциальностью творчества Жуковского. Что же касается подражательно­сти, ученичества Блока 90-х годов, то и своего, блоковского, в нем было не меньше, чем ученического, жуковского.

Для Блока одушевленность поэзии как неотъемлемое качество подлинного искусства оставалась, вне всякого сомнения, всегда. Дело не в том, что начинающий поэт в «Ante lucem» и стихах, к циклу примыкающих, не устает повторять за Жуковским:

Когда б я мог дохнуть ей в душу

Весенним счастьем в зимний день! (т. 1, с. 10)

или

Мечтаю я, чтоб ни одна душа

Не видела Твоей души нетленной... (т. 1, с. 329)

В июне 1900 г. он, например, создает целый ряд стихотворений («Уже бледнеет день прощальный», «В ночь молчаливую чудесен», «Полна усталого томленья» и др.), как бы подхватывающих де­виз Жуковского «Все для души».

Показательно, что в апреле 1921 г., в преддверии кончины, смертельно больной Блок, полемизируя с Н. Гумилевым в защиту дорогих ему принципов искусства, упрекал акмеистов в том, что «в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчива­ют самое главное, единственно ценное: душу» -(т. 6, с. 183).

Как видно, уроки Жуковского не прошли бесследно не только для начинающего поэта, но и для Блока-мастера.

Акцент на чувство, природное, естественное, раскрепощенное, преобладает в поэзии Блока начальных лет.

Герой юного Блока предстает перед нами мечтательным юно­шей с душой, часто печальной, страждущим красоты и не находя­щим ее, отчего даже время и пространство, его окружающее, ка­жутся ему наполненными грустью. К своему двойнику в рубежный час столетий (стихотворение «31 декабря 1900 г.») он обращается с безрадостным приветом: «И ты, мой юный, мой печальный, ухо­дишь прочь! Привет тебе, привет прощальный...!» Или:

Отчего я задумчив и нем?..

Отчего мои песни больны?..

 Отвечай, отвечай мне,  зачем

Эти вечно-тоскливые сны?..(т. 1, с. 431)

Примечательно это «вечно-тоскливые», написанное одним сло­вом, как выражение неизбывности печали в жизни героя. При та­ком мироощущении, когда преобладает давнишняя печаль, тоска о прежних днях, он не мог не найти в герое Жуковского родствен­ную душу. Поэтому иногда его стихи воспринимаются почти как дословное цитирование старого романтика. Например:

Блаженно ты, былое  время,

Младые трепетные сны...(т. 1, с. 410)

ИЛИ

Там, за далью бесконечной,

Дышит счастье прошлых дней... (т. 1, с. 337)

Обе лирические миниатюры написаны с интервалом в две не­дели, в мае—июне 1899 г. Можно считать, что это было время наи­более тесного сближения Блока с Жуковским. Большинство дру­гих стихотворений, используемых нами в сопоставительном анали­зе, тоже приходится на этот период.

А вот еще одна «вариация на тему», написанная Блоком чуть позже, не зная авторства которой, не сразу и скажешь, кому при­надлежит стихотворение — Блоку или Жуковскому:

Лелея то, что было сном... Увы!

Душа презреть не в силах

И чует в песнях старины

Страстей минувших, вечно   милых

Былые призраки и сны.

(«Не презирай воспоминаний...»)

Во всех приведенных стихотворениях очевидно совпадение не только выразительной темы невозвратного счастливого прошлого, темы Жуковского, как мы условно ее называем, но совпадение лек­сического строя, образных построений, ритмико-интонационных хо­дов. Вторичность содержательных элементов у такого поэта, как Блок, исчезнет очень быстро, а вот вырабатывающийся поэтиче­ский стиль, даже развившись в могучее и блоковское индивидуальное мастерство, надолго еще сохранит обертоны н краски поэтики, которым он учился у Жуковского.

Конечно, «перепевов» Жуковского у Блока много. Если собрать весь романтический реквизит ранней лирики Блока, наберет­ся выразительный, пользуясь понятием, близким Жуковскому и наиболее точно определяющим суть подборки, лексикон: былые вдохновения, годов печаль, заветная печаль, день дохнул страданьем, безнадежное стремленье, ночной хлад, мрак и мол­чанье, страданий чаша, страданьем сердце растравлять, печаль и грусть, душа усталая, смятые крыла, печальные порывы, бесплод­ные мечты, усталый соловей, оборвавшаяся песня... и многое дру­гое. Особенно разнообразны формы плача и рыданий: неутешно, долго, сладко, близ тебя, без тебя и т. д.

Вот еще лишь небольшой ряд стихотворений, относимых нами к разряду произведений, написанных под влиянием Жуковского: «Хожу по камням старых плит», «Есть много песен в светлых тай­никах», «Как мучительно думать о счастье былом», «Былая жизнь, былые звуки», «Молодость», «Глухая полночь. Цепененье», «Пло­ды неизведанной страсти», «Какой-то вышний серафим», «Старые письма».

Вообще стилизация — один из важнейших моментов в разра­ботке эстетической тезы символистов, ей отдали заметную дань и «старшие» (В. Брюсов и К. Бальмонт), и «младшие» (А. Белый). Впрямую связывать Блока в 1890-е годы с символистской поэти­кой, как мы установили, не следует — он еще не примкнул к «ор­дену», но и не принимать в расчет общности художественных ус­тановок молодого поэта и деятелей «нового искусства» тоже нель­зя — без этого, возможно, не было бы никакого сближения.

Известная современная исследовательница литературы Л. Я Гинзбург, может быть, несколько резко умаляет роль и зна­чение стилизации в эстетическом арсенале искусства: «Стилиза­ция работает на вторичном, опосредованном материале. Работает слепками готовых ценностей, которые переосмысляются, ассимили­руются иным строем сознания, для иных целей. Стиль выражает мировоззрение непосредственно, непосредственно строя эстетиче­скую структуру — единство идеи и формы. Стилизация действует через уже существующую эстетическую форму»(5). Столь резко отзывается Гинзбург о стилизации, видимо, потому, что считает необходимым вывести Блока из круга стилизаторов, так как «по­этика Блока — поэтика стилей в эпоху, когда вокруг процветала стилизация»(5). Приведенная выразительная характеристика сти­лизации вполне применима к молодому Блоку, хотя некоторые оговорки и уточнения необходимы.

Можно указать, например, на несколько нарочитое употребле­ние Блоком некоторых архаических лексических форм, уместных в литературе карамзинско-жуковской эпохи и явственно зияющих в языке новой литературы:

Воспомнить язвы тех страданий...

Я пред тобой о счастье воздыхал...

Я мнил единая струна...

Младые трепетные сны...

Вперяясь и сумрак ночи хладной...

Количество подобных примеров можно умножить.

. Когда Жуковский восклицает, например, «С сим гибельным чувством ужасен и свет», то это от­ражение его боли, его отчаяния. Естественность чувства и новиз­на формы его выражения (открытый лиризм) знаменуют рождение в поэзии Жуковского нового оригинального стиля стиха, что было значительным завоеванием для всей отечественной литературы в целом. К тому времени, когда эти открытия были отданы в распо­ряжение молодого Блока, они оказались ценностями, в значитель­ной мере изжитыми русской литературой. Блок не может быть убедительным его.

Счастливая пора, дни юности мятежной!

Умчалась ты и тихо я грущу.(1, 405)

Это написано восемнадцатилетним юношей (1 апреля 1899 г.). Излишне добавлять, что с точки зрения житейской ностальгия по счастливой поре, ушедшей в прошлое, лишена всяких реальных начал, равно как «душераздирающие мольбы»: «Мне сердце ре­жет каждый звук, О если б кончились страданья...» Иногда, даже забыв о правилах игры, он и на прошлое бросит тень пе­чали и горести:

Мы все уйдем за грань могил

Без счастья в прошлом и в грядущем.(1,451)

Необходимо специально подчеркнуть, что, видимо, Блок уже тогда не хуже самых строгих критиков сознавал ученический ха­рактер многих своих созданий: из рассмотренных нами более тридцати стихотворений Жуковского цикла в первоначаль­ные сборники и собрания сочинений им были включены всего лишь четыре стихотворения. Когда же Блок впоследствии обращался к правке своих юношеских стихов, то устранял в них прежде всего именно эту подражательность. Так, у него в ранних стихах, подоб­но Жуковскому, различима тема скорби врачующей, которую ге­рой голубит: «Буди прошедшей скорби тень,— Она приносит исцеленье» («Не отравляй души своей»). В стихотворении «Лет­ний вечер» (первоначальный вариант) мотив скорби углублен и усилен: нарастая в каждой последующей строфе, в финале он зву­чит почти страстно:

Ты, вечер, тих и можешь успокоить,

Но столько чудного луна в себе таит,

Что хочется любить и сердца боль удвоить,

Все воскресив, что в сердце мирно спит!(1, 635)

Герой зрелого Блока понял, что боли сердца — не красивая сказка, а следствие трагических потрясений, выпадающих на долю человека в страшном мире, и при подготовке ранних стихов к пуб­ликации в последующие годы красивости, подобные приведенным строкам, безжалостно поэтом вычеркивались.

Понятно, что таких не удовлетворяющих поэта в первой редакции стихотворений было немало в юношеской лирике. Фигурально выражаясь, их можно назвать заявками на будущее. Так, из беспомощного «Не презирайте, бога ра­ди» впоследствии возник шедевр «Друзьям» («Друг другу мы тай­но враждебны»). Вот для сравнения сопоставимые строфы:

Не презирайте, бога ради,

Меня за мысли и мечты,

Когда найдете их тетради

И пожелтевшие цветы.

Когда умру, прошу пас, дети,

Сложить к безжизненной груди

Останки жизни грустной эти

И c ними в гроб меня снести.

Когда-нибудь мои потомки,

Сажая вешние цветы,

Найдут в земле костей обломки

И песен желтые листы.

(23 января 1899 г.) (т. 1, с. 399)

Предатели в жизни и дружбе,

Пустых расточители слов,

Что делать! Мы путь расчищаем

Для наших далеких сынов!

Когда под забором в крапиве

Несчастные кости сгниют,

Какой-нибудь поздний историк

Напишет внушительный труд... ...

Зарыться бы в свежем бурьяне,

Забыться бы сном навсегда!

Молчите, проклятые книги!

Я вас не писал никогда!

(24 июля 1908 г.) (т. 3, с. 125, 126)

Такую же метаморфозу претерпело невыразительное стихотво­рение «Усни, пока для новой жизни...» (т. 1, с. 407), ставшее под­линной жемчужиной в лирике поэта «О нет! не расколдуешь серд­ца ты» (т. 3, с. 147). А мелодраматическое «Как душно мне! От­крой окно...» (т. 1, с. 430) отозвалось в поздних циклах потряса­ющим по глубине раскрытия трагизма жизни «Миры летят. Года летят. Пустая...» (т. 3, с. 41).

Со своей стороны, отметим, что сама по себе идея повтора, ви­димо, не является открытием новой поэзии. Просто этот прием ста­новится заметным и выразительным элементом стиля. Но в более обобщенном виде самоповтор различим и в творчестве авторов бо­лее ранних эпох. Надо полагать, в романтической поэзии по причине некоего преднамеренного сужения тематики и в силу этого поэтических изобразительно-выразительных средств повторы вооб­ще неизбежны. Так, у того же Жуковского мы без труда найдем сквозные образы — луны, песни, тумана и т. д. Один только любимый «уголок поэта» в двух томах его лирики возникает не менее десяти раз. Почти шаблонными (уже у Жуковского, а после него и тем более) воспринимаются вариации на тему «верную ру­ку— на долгую разлуку». И, наконец, взятый едва ли не наугад отрывок из послания «К княгине А. Ю. Оболенской» можно счи­тать не просто самоповтором, но рефреном всей поэзии Жуковско­го. Образы и интонации безошибочно маркируются; кстати, слова в тексте выделены самим поэтом как повторяющийся смысловой знак, что делается им неоднократно.

Как сон воздушный, мне предстала

На утре дней моих она.

И вместе с утром дней пропала

Воздушной прелестию сна.

Но от всего, что после было,

Что невозвратно истребило

Стремленье невозвратных лет,

Ее, как лучший ЖИЗНИ цвет,

Воспоминанье отделило...

...Нашлось иль нет земное счастье —

Но милое минувших дней

(На ясном утре упованья

Нас веселившая звезда)

Милейшим будет завсегда

Сокровищем воспоминанья.(т.1, 243)

Как видим, и в этом Блок в известном смысле шел вслед за Жу­ковским, но шел вполне самостоятельно.

В отечественном литературоведении начиная с Белинского и до наших дней за Жуковским прочно укрепилась характеристика по­эта печали и утрат, поэта — певца одиночества и скоротечности земных радостей, что, безусловно, справедливо в плане осмысле­ния идейно-содержательной и эмоциональной сторон его творче­ства. Но этого оказывается мало для правильного понимания зна­чения Жуковского в литературе, для понимания характера его влияния на других поэтов, в их числе на Блока, то есть того, что мы и называем традициями Жуковского.

В самом общем виде Жуковского нужно назвать поэтом рефлексии. Привлекательны не печаль, страдание или тем бо­лее смерть сами по себе. Привлекательны сила мысли и чувства страдающего героя. Герой рефлектирующий кажется более глубо­ким, более знающим жизнь, более значительным, чем герой, в характере которого действие преобладает над мыслью. Можно даже сказать, что рефлексия делает героя более благородным. А печаль и страдание уже как бы усугубляют все эти качества. Жуковский первым явил такого героя. Черты его героя мы узнаем и в «лишнем человеке» Пушкина и Лермонтова, и в героях Турге­нева, Толстого, Достоевского, и в лирике Баратынского, Тютчева.

Взгляд Фета на искусство, которое в его представлении есть путь постижения прекрасного. Мысль о том, что красота — единственная цель искусства вообще и поэзии в частности неод­нократно высказывалась Фетом. «Дайте нам прежде всего в по­эте его зоркость в отношении к красоте, а остальное на заднем плане»24,— варьирует он один и тот же тезис о главенствующем положении красоты в искусстве в статье «О стихотворениях Ф. Тютчева», на которую мы ссылались выше. Известны его не­однократные попытки оспорить стремление И. С. Тургенева на­полнить свое творчество отзвуками общественной борьбы, ставить проблемы, выдвинутые современностью. Красота, относимая по­этом к категории вечных ценностей, открываясь художнику, оза­ряет его жизнь священным огнем, наполняет ее глубоким смыс­лом, так как дает возможность приблизиться к возвышенному, вырваться из плена земной неприглядной повседневности. В фетовской концепции красоты, побеждающей время, вся она обра­щена к вечности, так как «в грядущем цвету;- все права красоты» («Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...»):

1.2. «Пушкинская  культура» в лирике А.Блока

«Что такое поет? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется  поэтом не потому, что он пишет сти­хами; но он пишет, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он — сын гармонии, поэт»,— говорил Блок в своей речи «О назначении поэта», посвященной Пуш­кину (6, 161).

Имя Пушкина для Блока есть совершеннейшее воплоще­ние гармонии, и потому это имя — звук: «Паша память хра­нит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни».

Звуком, музыкой становится и то, что напоминает о Пуш­кине:

Имя Пушкинского Дома

В Академии Наук! Звук понятный и знакомый,

Не пустой для сердца звук!

По мысли Блока, у поэта «три дела». И первое: «освобо­дить звуки из родной безначальной стихии». Создание произведения начинается тогда, когда «покров снят, глубина откры­та, звук принят в душу» (VI, 163).

Блок опирается на мысли Пушкина, рисовавшего образ по­эта, который застигнут «божественным глаголом», вдохновени­ем:

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья воли,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы.

Сущность этих звуков — социальная и духовная, им внимает «душа поэта». Пушкинский пророк — поэт, «духовной жаждою томим», (in «внял» музыке мира, его гармонии. Космос, мир, история — конечное и бесконечное собираются в один «звук».

Тогда, как полагал Блок, начинается «второе дело поэта»: «звук» должен быть, «заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармо­нию. Это — область мастерства» (6, 163).

В седьмой главе «Евгения Онегина» есть крылатые строки:

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

Читатели порой совершают характерную ошибку, произно­ся: «и этом слове». Но Пушкин сказал: «в этом звуке». В сло­ве «Москва» СЛИЛОСЬ, отозвалось слишком многое («как мно­го», «как- много», повторяет Пушкин), и это многое нерасчле­нимо, теперь это уже родной звук, родной голос, принимаемый душой па веру, прежде осознания его смысла. Быть может, для кого-то Москва это всего лишь «слово», знак понятия, но «для сердца русского» это звук, полный музыки, которую не исчер­пать словами.

Слово в поэзии окружено музыкальным ореолом, слитно отражающим представления поэта о духовных ценностях. «Му­зыка», «звуки» — ценностное постижение, летуче замыкающее в себе неделимый образ мира.

Поэтический звук, будучи открыт всем, социально избира­телен, в нем есть внутренняя посвященность. Это и имел в ви­ду Блок, когда говорил об «испытании сердец гармонией».

У Лермонтова мотив «звука» акцентирует одиночество поэ­та в последекабристском обществе:

Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рожденное слово;

Но в храме, средь боя, I

И где я ни буду,

Услышав его, я

Услышу повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

 «Наступает очередь для третьего дела поэта: принятые в душу и приведенные и гармонию звуки надлежит внести в мир. Здесь происходит знаменитое столкновение поэта с чернью»,— отмечает Блок (2,с.136).

Здесь пути «звуков» расходятся. Музыка или самоуглубля­ется, уходя от борьбы, или вступает в борьбу.

МОЛЧИ, скрывайся и таи

ИI чувства и мечты свои —

афористический девиз поэта-философа.

Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи,—

Внимай их пенью — и молчи!..(т.2,с.121)

Но это молчание поэтическое, оно само является «звуком», звуком глубокой тишины зреющих дум, соединенных с миро­зданием.

То потрясающие звуки,

То замирающие вдруг...

Как бы последний ропот муки,

В них отозвавшися, потух!

Тютчев — сосредоточенность. Фет — пение. Из конфликта с чернью поэтический «звук» пришел к Фету отъединившимся от «наружного шума», но распахнутым любви и природе.

В некрасовском «звуке» Блок услыхал и страсть, и стон, и могущество.

Блок перечитывал поэму Некрасова «Рыцарь на час». В цен­тре поэмы — воспоминание о матери, пробужденное звуками, несущимися над ее могилой.

Поднимается сторож-старик

На свою колокольню-руину,

На тени он громадно велик:

Пополам пересек всю равнину.

Поднимись! —и медлительно бей,

Чтобы слышалось долго гуденье!

В тишине деревенских ночей