Понятия войны и мира. Смысл названия романа

Криницын А.Б.

Итак, теперь мы приблизились к пониманию общего философского смысла романа. Попробуем сделать окончательные выводы о том, что Толстой понимал под войной и миром. Это – две философские категории, объясняющие принцип существования жизни на земле, два модели развития человеческой истории.

Война в романе – это не только боевые действия двух держав, но также и всякий конфликт, любое враждебное противостояние, даже между отдельными людьми, не обязательно приведшее к смерти. Войной веет иногда с мирных на первый взгляд, сцен романа. Вспомним о борьбе князя Василия и Друбецкой, дуэль Безухова с Долоховым, бешеные ссоры Пьера с Элен и Анатолем, постоянные конфликты в семье Болконских, и даже в семье Ростовых, когда Наташа тайно от близких хочет бежать с Анатолем или когда мать принуждает Соню отказаться от брака с Николаем. Приглядевшись к участникам этих столкновений, мы заметим, что наиболее частые участники или виновники их – Курагины. Где они – там всегда война, порождаемая тщеславием, самолюбием и низкими корыстными интересами. К миру войны принадлежит также и Долохов, которому явно доставляет удовольствие мучить и убивать (иногда «как бы соскучившись ежедневной жизнью», он «чувствовал необходимость каким-нибудь странным, большею частью жестоким поступком выходить из нее», как в случае с квартальным, которого ради забавы привязал спиной к медведю, с Пьером или с Ростовым). Долохов чувствует себя в своей стихии и на настоящей войне, где он благодаря своему бесстрашию, уму и жестокости быстро продвигается на командные должности. Так, к концу войны 1812 года мы находим его уже во главе партизанского отряда.

Самим воплощением войны и военной стихии в романе является Наполеон, одновременно воплощающий собой личное начало. Наполеон освещал блеском своей славы и обаянием своей личности весь ХIХ век (вспомним, что Достоевский сделал его кумиром Раскольникова – представителя молодого поколения уже 60-х годов), при жизни же своей Наполеон был грозой, исчадием ада или предметом раболепного поклонения всей Европы. Его фигура оказалась знаковой для всего европейского романтизма с его культом сильной и свободной личности. Уже Пушкин видел в «наполеонизме» целое общественное явление, замечая как бы вскользь в «Евгении Онегине»: «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно». Тем самым Пушкин первым в русской литературе начал и переосмысление образа Наполеона, указав на страшную черту, лежащую в основе личности диктатора – чудовищный эгоизм и беспринципность, благодаря которым Наполеон добился возвышения, не брезгуя никакими средствами («Мы почитаем всех нулями, а единицами себя»). Известно, что одним из решающих его шагов на пути к власти было подавление антиреспубликанского восстания в Париже, когда он расстрелял мятежную толпу из пушек и потопил ее в крови, первым в истории применив картечь на улицах города.

Толстой использует всевозможные доводы и художественные средства, чтобы развенчать Наполеона. Перед романистом стояла очень сложная задача: изобразить прославленного героя – ничтожным пошляком, человека острейшего ума – глупым (о быстроте соображения, работоспособности и феноменальной памяти Наполеона, помнившего в лицо практически каждого офицера своей армии, ходили легенды), наконец, показать на примере величайшего полководца всех времен и народов, одержавшего бесчисленное множество побед и покорившего всю Европу – невозможность для личности влиять на ход истории и – более того – призрачную условность полководческого искусства как такового. Он называет Наполеона «самодовольным и ограниченным» и описывает его так, чтобы снизить его образ, вызвать у нас к нему физическое отвращение: «Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди». В другом месте Толстой показывает императора за утренним туалетом, подробно описывая, как тот, «пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело». Наполеон окружен услужливыми слугами и льстивыми придворными. Ощущая себя главным героем истории, он принимает фальшивые позы, рисуясь перед окружающими, и живет исключительно придуманной, «внешней» жизнью, сам того не замечая. По мнению Толстого, человек, способный принести в жертву собственному властолюбию и тщеславию жизни сотен тысяч людей, не может понимать сущности жизни, ибо у него «помрачены ум и совесть»: «Никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы от мог понимать их значение». Наполеон отгорожен от мира, ибо занят только собой: «Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли». Но как раз с этим Толстой готов решительно и до конца спорить: по его мнению, власть Наполеона над другими людьми (миллионами людей!) – мнимая, существующая только в его воображении. Наполеон представлял себя шахматистом, играющим партию на карте Европы, перекраивая ее по своему усмотрению. На самом деле, по мнению автора, он сам игрушка в руках истории, вызванный к власти как раз теми историческими событиями, которые как ему кажется, происходят по его свободной воле. По мнению автора, неумолимо «срывающего маски» со своих героев, Наполеон давно, неведомо для себя, занимается самообманом: «И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена». Но для Толстого «нет величия там, где нет простоты, добра и правды». Наполеон «воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев».

Отношение к войне у Толстого определяется его всепобеждающим пацифизмом. Для него война – абсолютное зло, противное Богу и человеческой природе убийство себе подобных. Толстой всячески старается разрушить историко-книжное, героическое восприятие войн: видение их как войн царей и полководцев, сражающихся за великие идеи и совершающих славные подвиги. Толстой сознательно избегает всякой героизации войны и изображения подвигов на поле боя. Для него война может быть только страшной, грязной и кровавой. Толстого не интересует сам ход битвы с точки зрения полководца: его интересуют ощущения рядового, случайного участника сражения,. Что он чувствует и переживает, не по своей воле подвергаясь смертельной опасности? Что испытывает, убивая себе подобного, отнимая у него самое дорогое – жизнь? Толстой рисует эти чувства с исключительной правдивостью и психологической достоверностью, убедительно доказывая, что все красивые описания подвигов и героических чувств сочиняются потом, задним числом, поскольку каждый видит, что его чувства в бою были совсем не героичны и резко отличались от тех, какие обычно звучат в описаниях. И тогда невольно, чтобы не быть хуже других, чтобы не казаться себе и другим трусом, человек начинает приукрашивать свои воспоминания (как Ростов, рассказывая о своем ранении, представлял себя героем, хотя в действительности являл собой в первом своем сражении весьма жалкую картину), и так возникает всеобщая ложь о войне, приукрашивающая ее и привязывающая к ней интерес все новых поколений.

На самом деле, каждый на войне чувствует прежде всего безумный, животный страх за свою жизнь, за свое тело, естественный для каждого живого существа, и требуется много времени, пока человек привыкнет к постоянной опасности для жизни так, чтобы этот защитный инстинкт самосохранения притупился. Тогда он со стороны выглядит смелым (как капитан Тушин в Шенграбенском сражении, сумевший совершенно отрешится от угрозы смерти).

Ближе всех к авторскому пониманию войны на страницах романа подходит Пьер, когда он замечает, как при звуке походного барабана выражение лиц всех французских солдат, с которыми он уже успел сблизиться, неожиданно меняется на холодное и жестокое. Он осознает внезапное присутствие таинственной, немой и страшной силы, имя которой – война, но останавливается, не в силах понять ее источник.

Из философии войны в целом вытекает изображение войн 1805 и 1812 годов. Первая видится Толстым как война «политическая», «силовая игра» дипломатических кабинетов, ведущаяся в интересах правящих кругов. Поражение России в этой войне объяснялось тем, что солдаты не понимали, за что она ведется и за что им надо умирать, поэтому настроение у них было подавленное. Под Аустерлицем у русских, по словам Андрея Болконского, потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли». Напрасно Наполеон приписывал победу своему военному гению. «Решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска». Именно эта сила предопределила победу России в освободительной войне, когда солдаты дрались за свою землю. Накануне Бородинской битвы князь Андрей уверенно говорит, что «завтра, что бы там ни было, <...> мы выиграем сражение!», и его батальонный командир Тимохин подтверждает: «Правда истинная. <...> Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят». Этот пример красноречивей всяких громких слов говорит о серьезности боевого настроя и о том патриотизме, который не выражается в красивых речах. Скорее наоборот: те, кто хорошо говорит о патриотизме и самоотверженном служении, всегда лгут и приукрашивают себя. Толстой, как мы помним, вообще мало цены придает словам, считая что они редко выражают истинные чувства.

Таким образом, освободительную войну Толстой оправдывает. Война 1812 года вполне соответствует его представлениям о том, что течение войны не зависит от воли правителей и генералов. Прославленный полководец Наполеон был побежден практически без сражений, несмотря на победоносное наступление, увенчавшееся взятием Москвы. Единственное крупное сражение – Бородинское, необыкновенно кровопролитное для обеих сторон, внешне было неудачным для русской армии: она понесла большие потери, нежели французская, в результате чего ей пришлось отступить и отдать Москву. И тем не менее Толстой присоединяется к Кутузову, считая Бородинское сражение выигранным, потому что там впервые французы получили отпор от сильнейшего духом противника, нанесшего им смертельную рану, от которой они так и не смогли оправиться.

Роль Кутузова как главнокомандующего заключалась только в том, чтобы понять историческую закономерность войны и не мешать ее естественному течению. Важны были не его распоряжения, а его авторитет и доверие к нему всех солдат, внушаемое одним его русским именем, ибо в опасную для отечества минуту потребовался русский главнокомандующий, подобно тому, как за отцом во время смертельно опасной болезни лучше будет ухаживать сын, нежели самая искусная сиделка. Кутузов понимал и принимал непреложный ход событий, не пытался изменять его своей волей и фаталистически ждал угаданного им исхода. Понимая, что французское нашествие захлебнется и погибнет само собой, но победит их только «терпение и время», которые вынудят захватчиков «есть лошадиное мясо», Кутузов старался только не тратить войско в бессмысленных сражениях, мудро выжидая.

Важные наблюдения над фельдмаршалом делает Андрей Болконский: «Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума <...> одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. “У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, <...> но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое”».

Таким образом, Толстой наделяет Кутузова своим видением истории и ее законов, и соответственно своим отношением к войне 1812. Внешний вид Кутузова говорит нам о его старости (тяжеловесность, усталость, ощущаемая в каждом движении, старческий дрожащий голос, он тяжело передвигает свое грузное тело, засыпает на военных советах), уме и опытности (дряблые складки кожи на месте потерянного взгляда, а также тот факт, что он лишь одну секунду смотрит и слушает людей, чтобы понять их и разобраться в ситуации), а также доброте и даже странной для фельдмаршала сентиментальной душевности (мягкость рук, проникновенные нотки в голосе, слезливость, чтение французских любовных романов). Он – полный антипод Наполеону, в нем нет ни капли самоуверенности, тщеславия, самомнения, ослепленности собственной силой.

Более того, против захватчиков-французов развернулась народная, партизанская война – стихийная, без всяких правил и меры. По представлению Толстого, русский народ (как и всякий патриархальный народ, не испорченный цивилизацией) беззлобен, миролюбив, а войну считает делом недостойным и грязным. Но если на него нападут, угрожая его жизни, то тогда он вынужден будет защищаться, не разбирая средств. Самым действенным средством оказалась, как и всегда, партизанская война, которая противопоставляется регулярной войне (за отсутствие видимого неприятеля и организованного сопротивления). Толстой превозносит ее за стихийность, которая свидетельствует о ее необходимости и оправданности. «дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие. И благо тому народу, <...> который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».

У русского народа инстинкт самосохранения оказался столь силен, что все усилия французов разбивались о него, как о невидимую стену. «Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его».

Наиболее полным выражением народной идеи в романе является образ Платона Каратаева с его голубиной незлобивостью и бесконечным сочувствием всему живому. Для Толстого он становится воплощает глубинные черты русской души и вековую мудрость народа. Вспомним, что он дружелюбно и любовно относится даже к стерегущим его французам. Мы просто не можем себе представить, чтобы Платон мог воевать и кого-нибудь убить. На рассказ Пьера о расстреле военнопленных Платон отзывается с сокрушением и ужасом: «Греха-то! Греха-то!»

Для изображения партизанской войны Толстому понадобился совершенно иной герой из народной среды – Тихон Щербатый, который убивает французов с веселой ловкостью и азартом охотника. Он тоже, как и все герои из народа, естественен и непосредственен, но его естественность – это естественность и необходимость хищника в лесу как одного из звеньев экосистемы. Не случайно Тихон постоянно сравнивается автором с волком («Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеху, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости»). Восхищаясь партизанской войной, Толстой вряд ли симпатизирует Тихону – самому нужному человеку в отряде, больше всех убившему французов.

Таким образом, вступают в противоречие между собой два взгляда Толстого на войну 1812 года: с одной стороны, он восхищается ею как народной, освободительной, справедливой войной, объединившей всю нацию неслыханным подъемом патриотизма; с другой стороны, уже на самом позднем этапе работы над романом Толстой приходит к отрицанию любой войны, к теории непротивления злу насилием, и делает выразителем этой идеи Платона Каратаева. Образы Каратаева и Щербатова одновременно противопоставлены и взаимно дополняют друг друга, создавая целостную картину образа русского народа. Но основные, сущностные черты народа воплощены все же в образе Каратаева, поскольку мирное состояние – для народа самое естественное.

Вспомним сцену, когда отставшие от своих, изнемогающие от усталости, изголодавшиеся французы, офицер Рамбаль и его денщик Морель выходят из лесу к русскому бивуаку, и солдаты жалеют их, дружелюбно пускают греться к костру, а изголодавшегося Мореля досыта кормят кашей. И удивительно, как быстро Морель, совершенно не знающий по-русски, завоевывает расположение солдат, смеется с ними, пьет предложенную водку и уплетает за обе щеки все новые и новые котелки каши. Народные французские песни, которые он, захмелев, начинает распевать, пользуются необычайным успехом, невзирая на непонятность слов. Дело в том, что, перестав быть в глазах солдат врагом-захватчиком, он оказывается для них просто попавшим в беду человеком, и более того, благодаря своему незнатному происхождению – своим братом крестьянином. Много значит и то, что солдаты увидели его вблизи – тем самым сразу он стал для них таким же, как они, конкретным и живым человеком, а не абстрактным «французом». (вспомним сцену перемирия между русскими и французами перед Шенграбенским сражением из первого тома, где Толстой показывает, как быстро подружились солдаты двух враждебных армий). То, что Морель находит общий язык с русскими солдатами, должно ясно показать читателю: простой народ, независимо от разделения на национальности, обладает общей психологией и всегда по-доброму расположен к своему собрату.

Область мира, как ее понимает Толстой, лишена всяких противоречий, строго упорядочена и иерархична. Так же, как и понятие «войны», понятие слова «мир» очень многозначно. Оно включает в себя следующие значения: 1) мир в отношениях между людьми (антоним «войне»); 2) давно сложившаяся, устоявшаяся людская общность, которая может быть различной величины: это и отдельная семья с ее неповторимой духовной и психологической атмосферой, и деревенская крестьянская община, соборное единство молящихся в храме («Миром Господу помолимся!» – возглашает священник на ектении в церкви, когда молится Наташа о победе русских войск), воюющая армия («Всем народом навалиться хотят», – говорит Тимохин перед Бородинским сражением), наконец, все человечество (например, во взаимном приветствии Ростова и австрийского крестьянина: «Да здравствуют австрийцы! Да здравствуют русские! – и да здравствует весь мир!»); 3) мир как пространство, населенное кем-то, универсум, космос. Отдельно стоит выделить противопоставление в религиозном сознании монастыря как закрытого, сакрального(5) пространства миру как открытому (страстям и искушениям, сложным проблемам), обыденному пространству. От этого значения образовалось прилагательное «мирской» и особая форма предложного падежа «в миру’» (т.е. не в монастыре), отличная от позднейшей формы «в ми’ре» (т.е. без войны).

В дореволюционной орфографии слово «мир» в значении «не война» (англ. «peace») писался как «миръ», а в значении «универсум» писался как «мiръ» через «i» латинскую. Все значения современного слова «мир» пришлось бы передавать пятью-шестью английскими или французскими словами, поэтому при переводе будет неизбежно утрачена вся лексическая полнота слова. Но, хотя в заглавии романа Толстого слово «мир» было написано как «миръ», в самом романе Толстой соединяет смысловые возможности обоих написаний в одно универсальное философское понятие, выражающее толстовский общественный и философский идеал: всемирное единение всех живущих на земле людей в любви и мире. Он должен созидаться, восходя к всеобъемлющему целому:

1) мир внутренний, мир с самим собой, который достигается только через понимание истины и самосовершенствование, без него невозможен и мир с другими людьми;

2) мир в семье, формирующий личность и воспитывающий любовь к ближнему;

3) мир, соединяющий в нерушимую семью все общество, наиболее выразительный пример которого Толстой видит в крестьянской общине, а наиболее спорный – в светском обществе;

4) мир, собирающий в единое целое нацию, подобно тому, как это показано в романе на примере России во время войны 1812 года;

5) мир человечества, которому еще только предстоит сложиться и к созиданию которого как к высшей цели человечества неустанно призывает Толстой читателей своего романа. Когда он создастся, тогда на земле уже не будет места вражде и ненависти, отпадет необходимость разделения человечества на страны и нации, уже никогда не будет войн (так слово «мир» опять приобретает свое первое значение – «мир как не война»). Так сложилась нравственно-религиозная утопия – одна из самых художественно ярких в русской литературе.

Ничего не надо делать, руководствуясь холодными соображениями; пусть чувство, непосредственное чувство радости и любви, прорывается беспрепятственно наружу и соединит всех людей в одну семью. Когда человек все делает по расчету, заранее обдумывая каждый свой шаг, он вырывается из роевой жизни отчуждается от общего, ибо расчет эгоистичен по своей сути, а роднит людей, тянет их друг к другу интуитивное чувство.

Счастье – в том, чтобы жить истинной, а не ложной жизнью – в любовном единении со всем миром. Такова главная идея толстовского романа.

(1) Оракул Аполлона в Дельфах был самым известным и авторитетным в эпоху античности: там давались прорицания, в истинность которых верили все страны древнего средиземноморья.

(2) В оперном искусстве лейтмотивом называется музыкальная тема героя, предваряющая его фразы.

(3) Этот термин был введен в научный обиход Виктором Шкловским.

(4) От латинского quies, quietis – ‘покой’.

(5) «сакральный» – священный, недоступный для непосвященных, «профанов» (лат.).

Подобные работы:

Актуально: