Духовно-нравственный анализ музыки

Медушевский В. В.

Предисловие

Духовно-нравственный кризис, лежащий в сердцевине системного кризиса страны и человечества (угрожающее загрязнение природы и культуры, в частности, ее звуко-нравственная нечистота, преступность, наркомания, стремительный прогресс болезней, близящееся исчерпание энергетических ресурсов и пр.), стремительно углубляется. — Потому от всех людей во всех сферах культуры и жизни требуются новые нравственные усилия.

Что ждать от анализа великой музыки? В ней — богатейшие потенции воспитания общества. Они не востребованы ныне. Умалены по причине духовной сниженности исполнительских и теоретических интерпретаций, что связано с утратой человеком смысла жизни на земле.

"Высокая" музыкальная культура являет собой ныне — к счастью, не стопроцентно, но в значительной уже части — род гигантского подлога: под видом исполняемой классики и высокой традиции выказывает себя психология уже не духовного, а плотского человека. Пошлому исполнению поддакивает бездуховное слышание музыки. Установка слуха музыковедов, исполнителей, композиторов и слушателей лишает музыку ее духовной крепости. Забыл, утерял человек знание о том, что истина обретается в лучшем, а искать среднее и посредственное — значит клеветать на бесконечную красоту истины, "Искусство не знает пределов, — и кто же может достичь вершин мастерства?" Удивительные эти слова сказаны 46 веков назад египтянином Птахотепом — словно в укор нам!

Анализ музыки призван непрестанно возвращать музыке ее возвышенную красоту — через воспитание музыкального слуха (музыкантов и слушателей) как органа поиска такой неземной красоты.

Выдающийся музыковед Курт, придя в общеобразовательный лицей, привел учащихся и их родителей (они вместе пели в школьном хоре и со школьным оркестром исполняли кантаты и мотеты Баха) в восторг столь бурный, что лицей едва не превратился в консерваторию. Причину успеха Курт видел в том, что музыка стала изъясняться школьникам в духовных понятиях. Всякое иное объяснение, оставляя душу пустой, разоряет возвышенную любовь к музыке.

Культуротворческая задача пособия состоит в укреплении духовно-нравственных оснований музыкальной деятельности. Оно не подменяет существующие учебники, а дает музыке и ее анализу новое освещение, возвращающее их к высоте традиции христианской культуры. В каждой из категорий анализа (жанр, стиль и др.) и в практике анализирования оно восстанавливает забытую великую красоту.

Пособие особенно актуально для нашего народа, поставленного на грань духовно-культурной деградации и уничтожения. Для него оно и написано.

Особый акцент поставлен на русской музыке и культуре. Поскольку рождена она (как и сама Россия) не буддизмом, не протестантизмом, ни какой иной религией или конфессией, а православием, им пропитано, — то именно православный взгляд на нее оказывается адекватным инструментом познания и раскрытия ее красоты. Западная музыка тоже взошла светом христианской культуры, исходного вселенского православия, сохраненного в нашем отечестве. Потому и для нее взгляд со святоотеческой высоты столь же плодотворен. Светская ее ветвь изросла из церковной музыки, заимствовав от нее критерии возвышенной окрыляющей красоты и сами интонационные средства выражения. Потому и ее возвышенная суть раскрывается лишь в ключе духовно-нравственного анализа.

Таковому прочтению подлежат не только произведения, но и иные проявления культуры, начиная от жанра и кончая исполнительскими средствами музыки.

Раскрывши столь широко рот, что сказать далее? Не получится ли, по Горацию: "мучило гору, а что родилось? — Лишь жалкий мышонок!"? Опасаясь сего, автор просит читателя о снисхождении. Велики задачи духовно-нравственного анализа музыки, — но не автор! Желал бы он творческого отношения к книге! Ведь, по слову Новалиса, понять — значит продолжить, значит высказать вдохновлявшую писателя идею с той степенью ясности и полноты, которой тот не сумел достичь. А если книга имеет и практическую направленность (анализ — деятельность, форма жизни в музыке), то понять ее — значит и почувствовать вкус к деятельному познанию трепетной души музыки в ее интонационных проявлениях и претворить эту любовь в собственных анализах.

Общеметодологические основы пособия сформулированы в опубликованной концепции автора "Духовно-нравственные основы воспитания и образования в школе"1, которая обращена в большей мере к педагогической общественности и управленческим органам, нежели к учащимся. Главное ее положение, истекающее из сути отечественной культуры и всесторонне обоснованное: если высотой и красотой светская культура обязана своей религиозной сердцевине, — то ничего не понять в жизни при отсечении опыта ее духовного осознания; тем более невозможно воспитать человека только одной, светской половинкой культуры, при игнорировании ее духовных оснований. В настоящем пособии идея сущностной связи церковной и светской сфер культуры положена в основание анализа.

Адресат книги: она предназначена для преподавателей и студентов музыкальных отделений педвузов, готовящих кадры для школы. Ныне это самая важная точка приложения сил музыковедения: от гниющей школы может начаться гангрена народа. Отдельные идеи книги могут быть и непосредственно использованы педагогами школ, ведущими предмет музыки и мировой художественной культуры. Учитывая хотя и опосредованную педагогическими вузами, но конечную направленность книги на школу, автор старался не перегружать изложение техническими подробностями музыкальной формы. Тем не менее ничто не препятствует использовать книгу и в сфере профессиональной подготовки музыкантов: скромнее в училищах и шире — в вузах. Ибо не формальная изощренность и детализированность анализа была главной целью, а его жизненная плодотворность — способность воспитывать слух, а через него и сердце, что важно не только для слушателей, но и для профессиональных музыкантов.

Жанр книги определен как пособие. Почему не учебник? Учебник есть предельная концентрация опыта музыковедения и появляется как обобщение продолжительного этапа его развития. Оттого он и лаконичен, что опирается на нечто само собой разумеющееся. Однако духовно-нравственные основания жизни в обществе были преданы забвению и потому ориентирующийся на них анализ музыки оказывается явлением достаточно непривычным, — как это ни противоестественно для России, культура которой была для мира светильником совестливого отношения к жизни. В иные времена цикл "наука?педагогика" мог развертываться с эпической неспешностью: вначале — исследования музыкальной и общей культуры, истории, стилей, жанров и всего комплекса знаний о музыке, рассмотренных с точки зрения их нравственного потенциала; постепенно осваиваясь педагогикой, они когда-нибудь сконденсировались бы в новом учебнике. Сейчас времени не осталось: каждый день потоки грязи смывают в море аморальности великое множество душ. Высокое искусство в эпоху постмодернизма предательски подмигивает массовой антикультуре. Ради срочности ситуации автор отказался от доведения до публикации исследования "Христианская антропология музыки" в пользу настоящего пособия. Цикл "наука-педагогика" приходится сжимать; исследования — впрессовывать сразу в учебную книгу. Непривычное в ней — обильно иллюстрировать, пояснять, призывать во свидетели духовных писателей, снабжая текст соответствующими ссылками. Для понимания произведения — расширить взгляд на тысячелетия духовно-нравственной истории, на строение культуры и множество иных вопросов. Такие рассуждения неуместны в учебнике, а жанру пособия они не противоречат. Поскольку духовный взгляд на историю человечества во многом утерян, потребовалось введение специальной исторической главы ("Вехи культурной истории"), — без чего анализ музыки был бы невозможен.

Что такое — "духовно-нравственный анализ музыки"?

Происхождение предмета анализа.

Родился он из дореволюционного курса музыкальных форм, предназначенного более всего для композиторов, и был лабораторией творчества. Изучение технической стороны негласно руководствовалось возвышенным воззрением на цели искусства. Римский-Корсаков, советуя отцу одного из учеников не питать иллюзий относительно его композиторского будущего, мотивировал свой прогноз тем, что тот не научился мыслить о мире в звуках и не имеет к тому склонности.

В советское время курс подвергся критике за формализм, был реформирован и получил современное название, исходя из идеологических соображений. Однако творческая установка русской культуры ("Во всем ищите великого смысла" — св. Нектарий Оптинский) превозмогла ограниченность идеологии, воинственно отрекшейся от вечности. Крупные музыканты заложили основы содержательного анализа музыки. Какой великолепной школой для будущих великих музыкантов стали интерпретации Яворского, замечательные анализы Цуккермана! Вопреки террору мертвящей идеологии русская исполнительская школа укрепила свои позиции в мировой культуре, подняла ее уровень. Реформа Кабалевского совершила аналогичные перемены в общеобразовательной школе.

Ныне открылась возможность припасть к подлинным, бесконечно высоким источникам творчества, которые в свое время возвели могучее здание музыкальной культуры, но о которых нельзя было сказать вслух во времена идеологического террора.

Как понимать "анализ"? В фундаменте советского курса оказалась методология целостного анализа. Целью парадоксального (как казалось авторам термина) сочетания несочетаемых понятий было преодоление дробящей, разлагающей тенденции анализа.

Здесь сказались столетия беспамятства. На самом деле словосочетание "целостный анализ" не парадоксально, а тавтологично (как "масляное масло"). Анализ целостен по существу. Ни в его этимологии, ни в истории нет и намека на дробящее начало.

Анализ — воспарение окрыленной души к прекрасной сути, освобождаемой от внешних, скрывающих ее одеяний. Движение ума не к частям и сторонам, но от них — к идее целого. Так понимался анализ еще у Климента Александрийского.

О том же говорит этимология. Префикс ana-, передающий движение ввысь, роднит анализ с человеком: греческое слово антропос (человек) в этимологическом переводе означает обращенный ввысь. Значение же основы — "освобождение". Буквальный этимологический перевод греч. analysis звучал бы как "вос-свобождение".

Ныне анализ — вопреки истории и этимологии! — истолковывается как разложение.2 Так это слово впервые было трактовано физиком Р.Бойлем (1627-1691).

Древнее же — смыслостремительное — понимание анализа удерживалось в богословии. Вот сущность анализа в понимании французского автора начала XIX века, Вине: он усиливается "восходить к первой идее предмета, как бы на вершину, с которой видны более широкие границы горизонта, незаметные снизу"3.

Святоотеческое понимание анализа как восторжения ума к сути, к первообразной божественной красоте, путем снятия внешних звуковых и структурных облачений целесообразно оставить и нам. Только так мы достигнем цели возвышенного познания — осязательно-живого схватывания сути, святой простоты, освобождающей нас от мертвящих схем и праха "выразительных средств". В противном случае анализ обернется параличом (paralysis, расслабление, того же корня, что и анализ; но с префиксом para — около, мимо). Какая сила убережет от паралича?

Почему "духовно-нравственный"? "И вот, принесли к Нему расслабленного (paralytikos), положенного на постели. И, видя Иисус веру их, сказал расслабленному: дерзай, чадо! прощаются тебе грехи твои" (Мф. 9:2). Причина духовного паралича в грехе, а корень грехов — гордыня неверия, за норму принимающая беззаконную перевернутость сознания. "Горе сердцу расслабленному! ибо оно не верует, и за то не будет защищено" (Сирах. 2:13).

Почему же следует говорить об анализе "духовно-нравственном", а не просто о "нравственном" или "моральном"? В основе юридического понимания "морали" — ущербная католическая концепция вины, потеснившая понятие греха. Вселенское православие учило иначе. Грех страшен не тем, что прогневляет Бога. Христос пришел не для того только, чтобы великой жертвой умилостивить Отца, удовлетворив Божественному правосудию. "Искупление" — лишь одно из слов, которым поясняет Писание цель прихода Господа на землю. Для искупления вины достаточно жертвы, в которую и принес Себя Христос. Но зачем Господь еще и воскрес? Ведь "если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша" (1 Кор. 15:14). Господь воскрес для нашего воскресения. "Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога" (Кол. 3:1). И истина Воскресения удостоверяется не столько внешними доказательствами, преображением великого множества людей и народов, сколько преображением собственной души: до того человек малочувствителен к мириадам аргументов. Духовное начало в человеке, его близость Богу, дает силу любить людей, в том числе и тех, которые тебя не любят, — начало совершенной нравственности. Оба начала Господь соединяет: "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя" (Лк. 10:27).

Неуклонно отпадавший от вселенского православия Запад забыл основную цель христианства — обожение. Грех в своем существе есть смерть в вечном отдалении от Бога. А созданы мы для вечной любви и жизни! "Бог вочеловечился, дабы человек обожился"4. Господь пришел найти "потерянную драхму", спасти Свое творение от гибели без Себя, возвести обоженного человека в вечное Царство Небесное, соделав его Своим сыном. Богоустановленными таинствами Церкви, Святым Духом вводится человек в бессмертие богообщения.

Потребное для того духовно-нравственное совершенство ("будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный" — Мф. 5:48) неосуществимо без подвига души, хотя усовершает человека Бог. "От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его" (Мф. 11:12). Лишь в трудящуюся руку посылается благодать Божия, преображающая человека. А без чудесного перерождения всеисцеляющей силой Божией — перед нами подлог: нравственное совершенство, которого требует от нас Бог, подменяется моральным благоприличием, лицемерным в основе (вспомним многочисленные обличения Господом фарисейской законнической морали! Вот природа фарисейства: "берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие" — Лк. 12:1). Маска благоприличия закрывает от других и от самого человека истинное его состояние. Приточный фарисей даже кощунно хвалил Бога за свое состояние лицемерной лжи себе ("Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди…" — Лк. 18:11).

Великий идеал духовно-нравственного совершенства стал внутренним законом светской серьезной музыки, родившейся из церковной. Потому этический, моральный анализ на безбожной основе (как он заявлен, например, у Дм. Кабалевского) проходит мимо музыки.5 Гуманистические понятия эгоизма-альтруизма, плоские и фальшивые из-за отсутствия в них духовной вертикали (какой силой преодолевается эгоизм и воздвигается альтруизм — неужто классовой солидарностью или идеологией?!), также недостаточны для духовной-религиозной природы серьезной музыки, которая хочет питаться Божией любовью: гимны партии, социалистическому труду и прочей духовной лжи в кантатах времен социализма поделом оказались в помойках истории. Гуманистическая эстетика лишает людей главного элемента высокого искусства — чуда.

О дивной красоте и чудесности искусства музыки говорится обычно метафорически. А на самом деле это его сердцевина и сущность. Если же так, то дивность музыки заслуживает не только эмоциональных восклицаний, но и сосредоточенного усердного вглядывания, ибо в противном случае нарушается закон соответствия метода предмету познания, и понимание музыки становится неадекватным, лживым в самом корне. По мысли митрополита Амфилохия, метод — свойство истины. "К Истине нельзя прийти ложным путем, но только тем, который согласуется с ней, который освящен и исполнен ею <…> В ее собственном свете открывается настоящий путь к ней — недоступной"6. Если культура воскрылена дивным светом традиции, то и познание должно быть устремлено к раскрытию этого света. Если же тьма претендует на познание света, то это и антикультурно, и антинаучно, и просто абсурдно.

В настоящей книге категория чуда пронесет себя через все анализы. Как лингвисты в словах "дивный", "удивление", "энтузиазм" обнаруживают исходную основу "Теос" (Бог), так музыковедческое осмысление чуда музыки не может не возвести мысль к его первоисточнику. И только тогда открывшаяся сердцевина прольет свой свет на все устроение высокой музыки в многообразии ее стилей и жанров.

В соответствии со сказанным, духовное начало нравственности должно не только не упускаться из виду, но всячески акцентироваться в сознании.

Светская серьезная музыка родилась из церковной и пока она — серьезная музыка, она хранит в себе полученную духовно-генетическую программу. Отличие их в том, что в церкви действует реально преображающая, совершающая благодать, а в светской музыке — лишь призывающая. Воспринимается она как жажда света и совершенства, как сила, расправляющая и окрыляющая душу.

К этой-то силе и выходит духовно-нравственный анализ и сам от нее становится воскрыленным и вдохновенным, способным обнаруженной красотой музыки пробуждать души людей к высшей жизни.

Цель анализа в свете генеральной функции серьезной музыки.

Всякая деятельность предваряется упованием. От воспитания музыкой в школе мы ждем осветления будущего наших детей. Стало быть, предполагаем наличие света в самой музыке, а педагогическим искусством надеемся раскрыть его в сердцах школьников — и к этой возвышенной цели направляем педагогический анализ шедевров музыкального искусства. Анализ же в вузах воспитывает самих воспитателей.

Раскрыть свет музыки — не значит подменить словом ее пленительную красоту. Не подменить ее оно должно, а помочь формированию музыкального слуха как органа поиска и восприятия небесной красоты.7

Последняя цель курса анализа совпадает с целью всей системы музыкального образования — воспитанием духовного музыкального слуха, способного изъясняться откровениями. Все предметы музыкального вуза от философии и эстетики до истории музыки в конечном счете направлены к той же цели. В чем же специфика курса анализа? Он достигает цели в деятельности теоретической интерпретации, опирающейся на исполнительскую, при устремленности внимания на устроение интонационной формы, выражающей смысл. Музыкальная форма в тесном смысле слова (сонатная, вариационная...) — одно из проявлений интонационной формы, и потому естественно включается в предмет анализа.

Анализ — средство развития духовно-содержательного, осмысленно-слухового постижения интонационной формы (в рамках произведения, эпохального и индивидуального стиля, жанра и т.д.) как способа мышления о сущем в звуках.

Такова сверхзадача курса и настоящего пособия.

Интонационная форма музыки — непосредственный предмет анализа.

Анализирующий не чуждается всех знаний о музыке и жизни, но на ладони анализа — сама она, слышимая и видимая. "Стихи, дорогой Дега, создаются не из идей. Их создают из слов", — говорил Малларме. Материал музыки — интонация. Как и слово, она таит в себе смысл. Об этой тайне интонируемого смысла скажем несколько слов.8

Специфическое содержание интонации — жизнь души. Душа есть невидимое существо человеческое, наделенное жизнью. Главное в жизни: она имеет вертикальное измерение — может быть святой, светоносной, божественной, чистой. Это высший ее беспредельный предел, жизнь в Боге, ради чего и вызвана она из небытия. "Нет иной такой близости и взаимности, какая есть у души с Богом и Бога с душою… Тело и душу человека создал Он в жилище Себе, чтобы вселяться и находить покой в теле его, как в доме Своем, имея прекрасною невестою возлюбленную душу, сотворенную по образу Его", — слова эти принадлежат человеку, силой Божией воскрешавшему людей и опытно знавшему то, о чем говорит.9 Душа-жизнь, бывает, погружается и в смерть духовную, становясь преступно-грязной, животной, скотской. "Беспредел" духовной смерти, временной и вечной, — глубины сатанические, в бесконечности злобы, в адском огне вечного недовольства, из которого нет выхода, ибо блаженство чистой любви ненавистно для озлобившейся души.

Невозможно понять интонацию без богословия, которое есть любовь создания к Богу. Без этого высшего уровня осмысления музыковедение обречено пресмыкаться во тьме эмпирических суждений, которые неизбежно потянут (и уже тянут) во тьму и художественную практику, а с ней и саму жизнь.

"Как словом выразить Благо, которое выше слова?" (Дионисий Ареопагит. О Божьих именах). Невозможно это для человеческого слова без помощи Божией. Но Сам Бог-Слово есть высшее Благо — Любовь Божия.

"И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины" (Ин. 1:14). Греческое слово харис (благодать) еще в языке Гомера имело тройное значение: любовь, благодарность, красота.10 В языке христианства из него потекли энергии неизъяснимой красоты, непредставимого милосердия и небесной спасающей любви, подтвержденной несомненностью Распятия и Воскресения. "Дивились словам благодати, исходившим из уст Его… И дивились учению Его, ибо слово Его было со властью" (Лк. 4:22,32).

"Аз есмь путь и истина и жизнь". "Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь". (Ин. 14:6; 6:63). Китайская (католическая) библия переводит греческое Логос (слово) как Дао (путь). Не в слушании только, но в смиренном исполнении Слова человек встречает Самого Христа, и, начиная жить Им, в полноте принимает Его благодать. "Слово мое", — говорит апостол Павел, — "не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы" (1 Кор.2:4)

Может ли такое слово быть безинтонационным? Тысячи людей в нашей стране знают слово старцев: простое, краткое, кроткое, лишенное и тени наигранности, театрального пафоса, но зримо несущее в себе силу, властно переламывающую все тяжкие обстояния жизни.

Подчеркнем: интонационно всякое слово. Слово и интонация — неотрывны, ибо неотрывно видение ума от духовных энергий сердца. Не бывает слова без интонации. Вот слово сухое, равнодушное, холодное, вялое, скучное, "научное" (свойственное серой полу-науке) — но это тоже интонация, характеризующая состояние сердца! Чистая мысль обитает в чистом сердце, "отвлеченная" — в отлученном от Жизни. "Еще ли окаменено у вас сердце"? (Мк. 8:17) — мягко упрекает Господь учеников за непонятливость.

Мы подошли к специфике интонации. Если фонемная организация слова адресует нас к понятию, к видению ума, то интонация выражает его дух, сердечную атмосферу, из которой рождается слово. "Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое" (Мф. 12:34-35).

В начале человеческой истории всякое слово и всякая мысль пелись. Об этом свидетельствует мысль всех народов земли. Вот некоторые свидетельства греков. По Аристотелю, законы воспевались, прежде чем были записаны. По мысли Полибия, "лучше не знать науку, чем быть неискусным в благодарственных песнях". Обобщая эти высказывания, русский автор XVIII века пишет: "История сохранялась песнями". Со временем интонация слова и интонация пения разделились. Напевная интонация передалась инструментальной музыке.

Музыкальная интонация способна воплотить энергии души, чистые и грязные. В богослужебном пении они светоносны. И в светской музыке интонация может выступать как удивительнейшее средство познания и общения, сгусток бытия, истории, культуры, надмирный свет и озарение жизни.

Противоположный полюс представлен интонациями кривляющимися, наглыми, грязными, хрипло-агрессивными (в рок-музыке). Каков диапазон человека на шкале жизни-смерти, света и тьмы, — таков диапазон и его интонационных проявлений.

Музыкальная интонация, следовательно, имеет духовно-нравственное измерение. Оно столь важно, что не может быть опущено в определении интонации.

Ее можно определить как род знака, материально-акустическое тело которого, включающего в себя одновременно все стороны звучания, оживляется осмысленными энергиями души и духа, а также (это дополнение — для верующих) энергиями призывающей (а в церковном пении — обоживающей) благодати. Интонация прикреплена к Традиции духовной жизни и служит ей.

Приведенное определение, как очевидно, ценностно не безразлично, не отлучено от совести, — и на этом принципе познания необходимо заострить внимание; так поступать и в других случаях. Добро и зло онтологически не равнозначны. Груша может существовать без грушевой гнили, а гниль без нее не может. Раковая опухоль вырастает на человеке, а человек не вырастает из нее. Не определять же понятие человека через понятие рака, как непорядка в размножении клеток! Беспорядок живет разложением порядка, ложь паразитирует на истине, злоба разрушает любовь. Тьма не охватит света, ибо представляет собой его отсутствие. И в познании мы должны видеть эту онтологическую неоднопрядковость. И вначале видеть прекрасную идею, и лишь потом — ее искажения.

Так — и в интонации, которую человек, извратившись сам, может извратить.

Скверную, гнилую интонацию можно определить как род знака, материальное тело которого пронизано мертвящими (бессмысленными, глупыми, нравственно-фальшивыми, безобразными) энергиями души, злой духовности и демонических внушений. Она прикреплена к контртрадиции и ее функцией (лучше сказать — дисфункцией) в обществе оказывается передача духовной смерти.

Понятия души и духа, задействованные в определении, позволяют провести самую важную разграничительную линию между двумя рангами человека, состояний народов и всего человечества с его культурой и искусством. Эстрадная музыка — бездуховно-душевна, ублажает плоть и похоти человека. Из нее никогда не подымутся возвышенные и сильные тяготения к чистоте, свету и святости жизни, к спасительной для человека красоте. Эта способность оплотнять в звуках энергии духа — непременное свойство уже не эстрадной, а серьезной музыки в ее исторической и онтологической связи с богослужебным пением Церкви. Основная тема светской возвышенной музыки, а соответственно и курса анализа музыки, — духовно-преображенный человек. Тема христианского преображения души возвела высокую светскую музыку в уникальное явление, которого не знал мир.11

"В последние времена люди станут хуже бесов и будут с ними общаться". Это пророчество святых отцов сбывается в наше оккультное время. Состояние осатанелости — плод отказа от спасительного дара обожения — выразилось в нагло кривляющейся интонации музыки, в позах и движениях танцев, рекламы и всех средств поп-культуры конца ХХ века.

В наше время воинствующей и торжествующей пошлости особенно важно дать людям свободу выбора между духовностью и скотской бездуховностью слуха и всей своей мотивационной системы жизни, дабы не все покорились потребительской хватательно-зоологической интонации жизни в удовольствиях, не все бы умерли духовно, но укрепились бы их души в противостоянии свинцовым мерзостям современности.

Понятие красоты

(…) Так будь же зеркалом у Бога,

И, очищаясь, отражай.

Иначе — Красоту не трогай,

Не создавай — не искажай.12

Вот мы уже неоднократно упоминали красоту как критерий качества и совершенства. Что говорит о красоте богооткровенная вера? Красота — одно из имен Бога.

Христианское понимание красоты затмило языческие и еретические понимания. Не отбросило их, не воевало с ними. В ее свете как-то сама собой открылась их ограниченность.

Античность говорила о мимезисе, подражании. Подражании чему? Тварям без Творца? Всего-то? Подражать Творцу? Но как Его увидеть плотскому сознанию язычества? Оно (в лице самых выдающихся мыслителей, например, Гераклита) пришло к выводу о шарообразности Бога, поскольку шар — самая красивая и совершенная фигура. Что могла еще нафантазировать плотская мысль?

Навечно позади святоотеческого христианского теории красоты остались еретические учения. Ересь — трещина в сердцевине познании. Слепая по определению, она жаждет творить. Что натворит она без правильного понятия? "Чем бы я мечтала быть? Мечтала бы быть огромной, неслыханной, всеобъемлющей трещиной", — откровенничает маленькая трещинка в стене в побасенке Чапека.

Возьмем Шиллеровскую концепцию искусства как творческой игры. Но где отличие чистой детской игры от лукавой игры в мнимую детскую простоту, и от гнусных игр? Понятно, что не имея с самого начала такого критерия красоты, игры человечества начали чернеть, закончившись содомскими играми со святостью в теории и практике постмодернизма.

В святоотеческом понимании красота — явление славы Божией в мире. Но открывается слава в творениях не одинаковым образом. "Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе" (1 Кор. 15: 40-41) По-разному слава выявляется в геометрической правильности снежинки, в изумительных снежных узорах на оконных стеклах, в тепле птичек и зверушек Божиих.

Высший род славы Божией являет собой душа человека, "умная Божия красота". "Нет иной такой близости и взаимности, какая есть у души с Богом и Бога с душою… Тело и душу человека создал Он в жилище Себе, чтобы вселяться и находить покой в теле его, как в доме Своем, имея прекрасною невестою возлюбленную душу, сотворенную по образу Его".13 Такова душа в сущности своей — "сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа" (1 Петр. 3:4). Но она была в язвах и гное, а очистить ее мог только Христос.

Потому-то весь мир был покорен красотой музыки христианской культуры.

В той мере, как освобождается сердце от греховной тяжести — познает и красоту небесную. Св. Иоанн Кронштадтский пишет о разных видах царствия Бога в мире: "Он царствует Своим бесконечным могуществом и правдою и над злыми духами и над злыми или неправедными людьми... Но Он, Истина, не царствует в бесах и нечестивых людях истиною Своею, потому что в них ложь, не царствует любовью, ибо в них злоба; в нечестивых людях не царствует верою, не царствует надеждою и любовию, не царствует в них точным исполнением Своих законов" (Св. Иоанн Кронштадтский. О Молитве. — СПб., 1906, с. 26). В ком же царствует Бог небесной красотою? В полной мере — в художниках духа, святых. Людям же благочестивым небесная красота приоткрывается опосредованно, косвенно, в шедеврах искусства. "Красота есть не иное что, как тайное выражение божественного" (В. А. Жуковский. Полное собрание сочинений в 12 томах. – СПб., 1902, т.XI, с.16)

Христианское святоотеческое понимание красоты сняло контроверзу: "отражение или творчество?" Они связаны неотрывно: творчество есть отражение красоты Творца. Сам Господь говорит: "Отец Мой доныне делает, и Я делаю"; (Ин. 5:17) "ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен; ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца"; (Ин. 5:30) "ничего не делаю от Себя, но как научил Меня Отец Мой, так и говорю. Пославший Меня есть со Мною; Отец не оставил Меня одного, ибо Я всегда делаю то, что Ему угодно" (Ин. 8:28-29).

Бог творит свободно. Но как понимать свободу? В свободе Шиллер увидел специфику искусства. Однако понял ее пошло, лишь как свободу от материальной необходимости. Это коренная ошибка: свободу нужно было связать в первую очередь не с необходимостью, а с Божественным призванием. Только божественная сила освобождает от жестокого плена материи. Плотской человек неминуемо становится рабом плотских страстей. Несчастный курильщик являет собой наглядный образ такого рабства. Что может раб страстей сотворить в жизни? Это уже не риторический вопрос. Мерзости нашего времени наглядно показывают, чем становится свобода без этической составляющей — она становится "свободой" гниющего трупа.

Ложь бескачественного (бессовестного) понимания свободы привела к фальши либерализма в политике и почернению игр человечества. Свобода человеческая открывается в полном послушании Богу, и тогда вбирает в себя все Его совершенства — бесконечную жертвенную любовь, смирение, кротость (" Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною" (Откр. 3:20), всемогущество, вечность, святость… Все свойства Божии существуют в Нем и отражаются в человеке плиромно, то есть так, что одна светится в другой. Красоты, к примеру, не бывает без чистоты. В японском языке эти понятия тождественны и выражаются одним словом. Христианская теория творческого отражения, несущая в себе отсвет божественной красоты, разительно отличается от "ленинской теории отражения", холодной по образу дьявола.

Свойство плиромности как неотъемлемого свойства красоты отражается в интонации прекрасного искусства (что мы более подробно рассмотрим во второй главе).

О методе анализа. Что препятствует духовному пониманию искусства?

Воспитанию способности анализа мешает дезориентирующий миф: ложная вера в то, будто из знания частей и их связей автоматически может воспоследовать вывод о смысле целого. В свое время С.С.Скребков (под псевдонимом Триес) опубликовал в "Советской музыке" пародию на примитивно понимаемый целостный анализ: предметом его теоретической юморески явился напев "Чижика", аналитические истолкования которого устремлялись к головокружительным "высотам" идеологии.

На самом деле от частей нет пути к целому, и количеству не перейти в качество. Качество — атрибут целого, а целое не рождается от частей, — только от целого. Анализу, целостному по сути, предшествует целостное понимание, опирающееся на целостное же предпонимание, во глубине которого — простота веры, разом охватывающей все в ярком свете истины. Прежде познания истины — вера в то, что она есть. Бога человек ищет оттого, что знает о Нем в потаенности сердца. Оттого же стремится к добру, красоте, чистоте, любви, правде, справедливости, бесконечной преизбыточности жизни... И чем больше знает, тем усерднее ищет. А как познать то, в существование чего не веришь и от чего отворачиваешься?

Целое светится простотой, парящей над суммой частей. От нее — мера высоты понимания: "над умными разумные, над разумными мудрые, над мудрыми премудрые, над премудрыми — святая простота". Абсолютно простым Существом святоотеческое богословие почитает Бога.14 Проявление божественной простоты — и в святых людях, способных читать в головах людей еще не написанные ими научные труды и приводить их запутанное интеллигентское мышление к простоте истины (многочисленны примеры из житийной литературы: чудесное обращение ослепленного Западом И.Киреевского к святой простоте православия преп. Макарием Оптинским, аналогичные случаи из житий преп. Алексия Зосимовского, преп. Силуана Афонского и других).

Вознесенность простоты над сложностью — и у новорожденного. Экспериментально отвергнута мысль Локка (1632-1704), противника врожденных идей, о мозге новорожденного как якобы tabula rasa. Мозг новорожденного — не чистая доска! Младенец не учится по слогам читать мимику, — узнает ее сразу, ибо имеет врожденный прообраз человеческого лица (соответствующие опыты были проделаны в роддомах). Врожденно-векторны его порывы к истине. Не хочет питаться он хиной злобы, пить уксус равнодушия. Вот пытается развеселить он опечаленную мать и, если это не удается, плачет. Значит, есть у него идеал благоустроения мира, в котором как солнце сияет улыбка; к прекрасному миру добра, радости, любви и общения тянется он всеусильно (прозорливые старцы говорят: крещеные младенцы видят ангелов и радуются вестникам горнего мира; верующие внимательные бабушки подтвердят: младенец раньше начинает гулить к иконам, чем научается сосредоточивать взгляд на человеческих лицах, иногда взгляд прилипает к какой-то невидимой нам точке на абсолютно ровном потолке и никакое вращение тела не может оторвать его пристального взгляда). Устремленность к истине восхищает напряженной интенсивностью. Наши взрослые слова — потребности, духовн

Подобные работы:

Актуально: