Андреев Леонид Николаевич

В позднем дневнике Андреев, подытоживая свое творчество, несколько полемически, но весьма точно характеризует особенности собственного дара. Коренным качеством для него оказывается "нецельность", принципиальная несводимость к однозначному ответу, к оформленности и застылости, так необходимым критикам - оценщикам литературного качества всех времен и народов.

"Кто знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто. Но некоторые читатели любят - если и не знают. Кто они? Либо больные, либо самоубийцы, либо близкие к смерти, либо помешанные. Люди, в которых перемешалось гениальное и бездарное, жизнь и смерть, здоровье и болезнь, такая же помесь, как и я. В каком бы то ни было смысле цельный человек ненавидит меня-писателя или боится. Может быть, и потому, что знает мою ненависть и страх перед его цельностью, хотя бы это была цельность Гете или Пушкина, или Брешко-Брешковского.

Имя Леонида Андреева и по сею пору (после всех и всяческих культурно исторических реабилитации) так и не обрело устойчивый статус в пантеоне русской культуры двадцатого века.

В самом деле, можно ли однозначно указать как на "андреевское" на одно из вакантных мест в ряду символистов Мережковский - Брюсов - Сологуб - Блок - Андрей Белый? Столь же сомнительным является присутствие писателя в колонне реалистов знаньевцев Горький-Куприн-Бунин-Вересаев. Хотя именно по-этому ведомству, из самых лучших побуждений, числили Андреева многие советские благожелатели литературоведы, когда об Андрееве-реалисте (с обычными оговорками о темных пятнах модернизма) можно было писать, а многое из его наследия можно было печатать.

В андреевской судьбе много предчувствий, сбывшихся предощущений и пророчеств. Одним из самых ранних его произведений (полностью до сих пор так и не опубликованных) была сказка о двух друзьях - светлом ангеле Лейо и безобразном и злобном демоне Оро Лейо. Лейо просит за своего друга перед Иеговой, Оро прощают, но дух гордости и свободолюбия побеждают в Оро, и независимость и одиночество, еще более горькие из-за окончательной потери Лейо, оказываются более ценным даром для непокорного демона, чем райские пределы.

Видимо, и сам Леонид Андреев по своей природе нестатичен, его беспокойный дух мается меж разными средами и стихиями, то сближаясь, то отдаляясь, все время колеблясь между ожиданием любви и братства и чаяниями свободы и одиночества. Неупокоенный дух этот до сих пор ощутим в его рассказах и пьесах.

Леонид Николаевич Андреев родился 9 (21) августа 1871 г. в Орле. Вторая Пушкарная улица, до сих пор сохранившаяся вместе с домом, где он провел детство, полна своеобразного провинциального очарования, исконного российского тепла и скромного уюта. Пушкарная слобода останется в рассказах Андреева полюсом детскости, непосредственности, человеческой теплоты. Именно здесь могло произойти пасхальное единение двух огрубевших, но не потерявших искру Божию душ, о котором повествуется в знаменитом рассказе "Баргамот и Гараська". На Пушкарной мальчик - герой рассказа "Алеша-дурачок" испытывает первые потрясение и боль, при виде беззащитного и сирого ближнего своего. Именно здесь для Андреева-повествователя локализована истинно человеческая норма, в больших городах же природа людских отношений искажена.

Нельзя, однако, сказать, что детство писателя было безоблачным: отец его, служащий банка, разорился и умер, не оставив семье сколь-нибудь достаточного состояния. В поздние гимназические и студенческие годы Андреев, который был старшим братом, должен был сам добывать себе хлеб и помогать семье. В 1891 г. Андреев поступает на юридический факультет Петербургского университета, в 1893 г. он учится уже в Московском университете.

Молодой Андреев разделял многие верования своего поколения и одновременно очень рано стремился идти самостоятельным путем. Как и многие, он начинал круг своего "умственного" чтения с полузапретного нигилиста Писарева, зачитывался Шопенгауэром и Ницше. Но если других "русских мальчиков" в те годы привлекал и практический радикализм, то Андреев-студент демонстративно отстраняется от участия и в кружках самообразования и в "идейных" кружках, из которых был прямой путь в революционное подполье. "Метафизический бунт" в компании "орловских стариков" выражался исконным российским образом - через шумные и обильные возлияния (атмосферу этого времени очень ярко и сочно передает пьеса "Дни нашей жизни").

После окончания университета в 1897 г. Андреев недолгое время служит присяжным поверенным, но вскоре возможность работать судебным репортером в газете "Курьер" окончательно определяет его жизненный выбор. Достаточно быстро Андреев становится ведущим фельетонистом этой газеты а 5 апреля 1898 г. появляется здесь и его рассказ - "Баргамот и Гараська" от которого сам писатель ведет отчет своего литературного творчества (более ранние опубликованные опыты он никогда не включал в свои сборники и собрания сочинений).

Литературный дебют в "Курьере" сблизил Андреева с М. Горьким, под человеческим и творческим обаянием которого Андреев находился многие годы и разрыв с которым в 1907 г. переживал крайне болезненно. Горький ввел Андреева в литературный кружок "Среда" и стал крестным отцом первого сборника андреевских рассказов, появившихся в 1901 г. Этот сборник имел неслыханный успех. С 1901 г. по 1906 г. он выдержал двенадцать изданий. Пришли слава и богатство. Уже в 1902 г. в продаже появились почтовые открытки с фотографией молодого беллетриста. В феврале 1902 г. произошло другое, не менее знаменательное в жизни Андреева событие - женитьба на Александре Велигорской, которой предшествовало многолетнее ухаживание. От этого счастливейшего брака у Андреева появилось два сына - Вадим, в будущем талантливый журналист и писатель (большую часть своей жизни проведший за рубежом), и Даниил - один из самых своеобразных поэтов мистиков и философов XX века (он в сталинскую эпоху остался по эту сторону российской границы и потому значительную часть жизни провел в тюрьмах и лагерях).

Личное благополучие никак не отражалось на трагической направленности дара Андреева. Он становится тончайшим барометром тех тектонических сдвигов в социальном и духовном бытии России, которые он умел распознавать едва ли не раньше всех.

Он первым заговорил о болезненных проблемах пола, о ситуациях, в которых человек выступает одновременно в ангельской и звериной ипостасях (рассказы "Бездна" и "В тумане" - 1903 г.) В 1904 г. вышла повесть "Жизнь Василия Фивейского", в которой история библейского Иова проецировалась на тревожную российскую почву того времени. Русский Иов оказался бунтарем-богоборцем. Произведение "Красный смех" отразило в невиданных доселе стилевых формах (субъективных, истерически-изломанных, кричащих) события русско-японской войны 1904 - 1905 г.г. Андреев был первым и здесь - лишь через несколько лет эта манера стала называться "экспрессионизмом" и оказалась одним из характернейших явлений в духовной жизни первой трети нашего столетия. В 1906 - 1908 г.г. появляются пьесы "Жизнь Человека" и "Царь Голод", справедливо считающиеся первыми экспрессионистскими опытами в мировой драматургии.

В своем раннем дневнике, 1 августа 1891 г. Андреев записывает: "Итак, я хочу быть известным, хочу приобрести славу, хочу, чтобы мне удивлялись, чтобы преклонялись перед моим умом и талантом. Всего этого очень трудно добиться, но данные у меня есть. Я говорю про ум и про известные убеждения, благодаря которым я могу почитаться истинным сыном своего века. Я хочу написать такую вещь, которая собрала бы воедино и оформила те неясные стремления, те полусознательные мысли и чувства, которые составляют удел настоящего поколения. < ... > Я хочу показать, что вся жизнь человека с начала до конца есть сплошной бессмысленный самообман, нечто чудовищное, понять которое - значит убить себя. Я хочу показать, как несчастен человек, как до смешного глупо его устройство, как смешны и жалки его стремления к истине, к идеалу, к счастью. Я хочу показать несостоятельность тех фикций, которыми человечество до сих пор поддерживало себя: Бог, нравственность, загробная жизнь, бессмертие души, общечеловеческое счастье и т. д. Я хочу показать, что одна только смерть дает и счастье, и равенство, и свободу, что только в смерти истина и справедливость, что вечно одно только "не быть" и все в мире сводится к одному, и это одно вечное, неизбежное есть смерть. Я хочу быть апостолом самоуничтожения. Я хочу в своей книге подействовать на разум, на чувства, на нервы человека, на всю его животную природу. Я хотел бы, чтобы человек бледнел от ужаса, читая мою книгу, чтобы она действовала на него как дурман, как страшный сон, чтобы она сводила людей с ума, чтобы они ненавидели, проклинали меня, но все-таки читали...и убивали себя. Мне хочется потешиться над человечеством, хочется вволю посмеяться над его глупостью, эгоизмом, над его легковерием. И когда хоть один человек, прочитавший мою книгу, убьет себя - я сочту себя удовлетворенным и могу умереть сам спокойно. Я буду знать тогда, что не умрет семя, брошенное мною, потому что почвой его служит то, что никогда не умирает - человеческая глупость".

В этой горькой и ультрапессимистической юношеской браваде есть и нечто провидческое. Андреев не стал "апостолом самоуничтожения" (вспомним, между прочим, что в свое время им невольно оказался Гете, автор "Страданий юного Вертера", породивших эпидемию самоубийств среди разочарованного юношества). Он не стал и певцом смерти, подобно поэту-символисту Федору Сологубу, для которого смерть - "утешительница", прекрасная и вечно юная невеста, а обручение с ней сулит освобождение от земного плена. Андреев не стал русским продолжателем Ницше, хотя многие идеи и темы немецкого философа (как и его старшего собрата - Шопенгауэра) отразились в его писаниях. В отличие от многих писателей-современников, Андреев так и не сделался искусителем и - это очень важно - всегда сам оставался искушаемым (даже опыты самоубийства он ставил на себе, а сама дневниковая запись, видимо, предваряет одну из этих попыток). В вышеприведенном отрывке провинциальный гимназист сумел предсказать главное - то, что он станет выразителем мыслей и чувств, составляющих "удел настоящего поколения". Родившись в смутную годину, Андреев оказался гениальным воспринимателем, медиатором, конденсатором боли России и ее страхов перед зловещим и неведомым будущим. В этом - источник его таланта и популярности, его силы и слабости как писателя. Как писатель-философ, вопрошающий бытие, он выбрал минимальнейшую, наиболее опасную дистанцию между собой и Тем, кого он вопрошал, и потому часто оказывался беззащитным.

Поражение первой русской революции совпало с самой глубокой личной трагедией Андреева - смертью жены Александры в декабре 1906 г. В начале этого года Андреевым написан "Елеазар", рассказ, трагическая тема которого все-таки разрешается концовкой, вселяющей надежду. Божественный Август, хотя и ценой собственного душевного опустошения, побеждает Елеазара, принесшего с собой из могилы потусторонний холод и абсолютное отрицание жизни. Через год был написан "Иуда Искариот", рассказ, в котором человеку и человечеству, предавшему своего Спасителя, уже не оставлено никакой надежды. Андреев позже вспоминал о парадоксальной собственной отстраненности во время создания одного из самых сильных своих произведений: "Иуда Искариот" написан на Капри, через три-четыре месяца после смерти Шуры, когда моя мысль вся была порабощена образом ее болезни и смерти. Трудно передать всю степень насилия, которое я употребил над собой. Уже сидя за работою, я не мог ни на минуту отлучиться от стола, встать за папиросой; отойдя я немедленно забывал, что я занят и пишу, долго ходил и думал о Шуре, пока случайно с удивлением не натыкался на стол. <... > Так, почти бессмысленно я исписал около сорока страниц, которые и уничтожил; но за это время все же создавалась привычка, которая позволила дальнейшую работу вести более нормально - но опять-таки при полном отсутствии мысли".

Чуть позже писалась повесть "Мои записки" - о человеке, полюбившем свою тюрьму. Современники Андреева и писавшие о ней позже исследователи усматривали в этой парадоксальной исповеди многие и разные смыслы; видели в ней и злободневную политическую полемику, и антитолстовскую проповедь, и изысканные психологические экзерсисы в духе "Записок из подполья" Достоевского. Но сейчас, в свете опыта прошедшего двадцатого столетия, с очевидностью обнаруживается, что "Мои записки" - это еще и праобраз будущих романов-антиутопий, а их герои - апологет прекрасной на закате тюремной решетки - является ранним предтечей героя-математика из романа "Мы" Е. Замятина, "нумера" с ампутированными фантазией и стремлением к свободе. У Андреева будущий "прекрасный новый мир" тоталитаризма пока еще не протянулся за пределы тюрьмы, но философы, оправдывающие благостность и целесообразность всеобщей "пронумерованности", уже имеются.

В 1908 г. писатель построил знаменитый свой дом на Черной речке, в финской деревне Ваммельсуу, расположенной недалеко от Петербурга. Это был удивительный деревянный замок, выдержанный в суровом северном стиле, все в этом доме комнаты, окна, камин и даже рабочий стол писателя поражали своей огромностью. Дом, внешний облик и внутренняя обстановка которого были продуманы самим хозяином до мелочей (специально заказанная мебель, гигантские копии с фресок Гойи, обрамлявшие стены кабинета и прочее), казался современникам одной колоссальной декорацией к какой-то андреевской пьесе или повести о противоборстве Человека и Рока. В этот дом писатель ввел свою вторую жену - Анну Ильиничну Денисевич, подарившую ему двух сыновей - Савву и Валентина - и дочь Веру, в этом доме он пережил годы войны и революции, близ него, в соседней дачной деревушке, осенью 1919 г. он умер.

Вначале 1910-х годов слава автора "Жизни Человека" и "Рассказа о семи повешенных", казалось, достигла своего апогея. Газеты и журналы не только так или иначе комментировали практически все свежие андреевские публикации, но фиксировали в многочисленных интервью с ним само появление новых замыслов писателя. Светские хроникеры неукоснительно отмечали все более или менее заметные события его личной жизни, было ли это очередное заграничное путешествие, или покупка им моторно-парусной яхты. Критические дебаты вокруг андреевских произведений подчас утрачивали собственно литературную основу и приобретали привкус чуть не политического скандала. И самым главным - несмотря на постоянно усиливающееся сетование критики на то, что Андреев "исписался", "повторяет самого себя" и "вышел из моды" - был безусловный успех у самого широкого круга читателей. Его "Полное собрание сочинений" издается в 1913 г. гигантским для того времени тиражом 225 тыс. экземпляров.

Но для самого писателя, чуткого к переменам в жизни и литературе, это было время напряженных, подчас мучительных творческих поисков.

Современников не могло не поразить значительное смягчение андреевского виденья, еще недавно достигшего, казалось, предела отчаяния и беспросветности "Почти трудно узнать трагический талант Андреева в этом мягком, нежном рассказе, похожем на идиллию и посвященном тихим, почти блаженным впечатлениям маленького ребенка, в призме взглядов которого преломляются впечатления радостного именинного дня его матери", - комментировал критик А. Измайлов появление в 1912 г. рассказа "Цветок под ногою". Андреев теперь нередко обманывает ожидания своих критиков, привыкших в психологии его героев вычитывать не "диалектику души", а отражение сущностных начал бытия (как это было даже в самых пластичных его вещах, подобных "Иуде Искариоту", "Вору", "Сыну человеческому"). Столь же "неандреевскими" оказываются для них, например, рассказы "Возврат" и "Он", ибо и там прямой апелляции к чему либо, кроме парадоксов и причуд подсознания, нет. И совсем неожиданным для Андреева предыдущего десятилетия оказывается написанный во второй половине 1913 г. рассказ "Полет", несущий в себе столь мощный - трагедийный, но утверждающий - пафос высокой предназначенности человека. Безусловно, новый Андреев в определенной степени теряет прежнюю стилевую терпкость, сгущенность мыслей и слов, жесткую сцепленность образного и событийного ряда. Но взамен в его произведениях появляется большая тематическая раскованность, шире становится его взгляд на мир и человека, менее однозначными и более гибкими оказываются оценки таких глобальных бытийных категорий, как жизнь и смерть, добро и зло.

Критик С. Борисов, противопоставляя высокую оценку Андреева "вольной критикой массового читателя" неприятию его "связанным всевозможными традициями профессиональным критиканством", говорит о важности для его поздней прозы того, что написано под текстом, о появлении в его произведениях каких-то дополнительных, неподвластных однозначному истолкованию, смысловых оттенков. И это утверждение представляется верным именно при сопоставлении новых качеств андреевской прозы с прежней стилевой системой писателя, гораздо более "концептуализированной", более однозначно подчиняющей вереницу образов и мотивов "сверхидее" произведения.

Однако нельзя сказать, что в произведениях начала 1910-х годов Андреев отказывается от всего прежнего своего опыта прозаика и драматурга. Скорее его творения начинают приобретать новые качества на путях синтеза жизнеподобного и условного, традиционалистского и новаторского. Наиболее значительной попыткой подобного сплава в прозе является написанный и напечатанный в 1911 г. роман "Сашка Жегулев", который, к сожалению, крайне односторонне был прочитан и критиками и современниками-литераторами. Рассмотрение этого романтического предания в традиционном реалистическом ключе, анализ правдоподобия описываемых в нем событий и похожести заглавного героя на какого-либо реального предводителя одного из многочисленных в 1907 - 1908 г.г. "партизанских" отрядов, - все это отнюдь не приближало читателя к пониманию романа.

При всем этом упускалось главное - дистанция, которая была необходима писателю, чтобы осмыслить события первой русской революции, столь еще свежие в памяти современников, причем осмыслить "по-андреевски" - не как "аграрные волнения" в таком то российском уезде, а как проявление глобальных потрясений в глубинной толще русской истории. Характерно, что даже такой тонкий ценитель, как М. Кузмин, подходя к проблеме "достоверности" "Сашки Жегулева" (этой, по его мнению, "романтической, сжато (особенно в первой части) и сильно написанной повести"), был принужден в своей рецензии иронически констатировать: "Одно странно: если все описанное Андреевым с подлинным верно, то неужели мы так отошли от революции и смутных годов, что бывшее лет пять тому назад нам кажется былью Брынских лесов". И не менее характерно, что "Сашка Жегулев" оказался равно неприемлем ни для Горького, ни для консервативнейшего критика "Нового времени" В. Буренина.

"Трогательность", "лубочность", "слащавость", старательно и ядовито высвечиваемые критиками в тексте романа, на самом деле оказываются проявлением особой природы этого произведения, во многом связанной со становлением так называемого "неомифологического" романа в русской прозе начала XX века. "Мифологический каркас" повествования в "Сашке Жегулеве" составляют свободно состыкованные друг с другом мифы древнейшего, библейского и добиблейского происхождения, и "мифы" позднейшие, навеянные темами и образами романтической, славянофильской и народнической литературы. Концентрация этих источников вневременного, высокого и "надбытного" в исходном, вполне реальном образе ученика выпускного класса гимназии происходит в зеркально повторяющихся, лирических "зачинах" двух частей романа "Саша Погодин" и "Сашка Жегулев". Именно здесь читатель должен обрести своеобразный ключ к рассыпанным далее по всему тексту романа перекличкам с Библией, житиями святых, народными песнями и лубочными рассказами о справедливых разбойниках, шиллеро-байроновскими (включающими в себя и пушкинского "Дубровского") характерами и ситуациями, строками о народных слезах и мучениках за правое дело из Некрасова и Надсона.

Андреев возлагал на этот роман много надежд творческого и личного характера, в том числе и надежду на примирение с Горьким, разрыв с которым произошел в 1908 г., после публикации андреевского рассказа "Тьма" и осудившей рассказ статьи Горького "Разрушение личности". Еще в декабре 1910 г. Андреев, будучи в Италии, не посещает каприйского изгнанника. Но 12 августа 1911 г. Андреев прерывает почти трехлетнее молчание и отправляет Горькому письмо, в котором пытается разобраться в причинах взаимного отчуждения и восстановить отношения. Несмотря на холодноватый тон горьковского ответа, Андреев не теряет надежд на примирение и посылает адресату "Сашку Жегулева". Горький не принимает ни основную идею романа ни выявившиеся в нем стилевые новшества. Это написано плохо-скучно и пестро, хотя повесть и насыщена фактами русской действительности, - освещение и толкование фактов совершенно литературное, то есть искусственное, не живое".

Примирения не получилось, разрыв между двумя ранее очень близкими друзьями лишь еще резче обозначился после этого эпизода. Те новые черты в творчестве Андреева, о которых говорилось выше, лишь обострили существенные различия во взглядах на жизнь и искусство двух писателей. Характерна реакция Андреева на знаменитое письмо Горького "О карамазовщине", появившееся в газете "Русское слово" 22 сентября 1913 г. и осуждавшее как "политически несвоевременную" инсценировку в Художественном театре романа Ф. М. Достоевского "Весы". Андреев прямо не присоединился к многочисленным протестам представителей русской литературы и искусства против этого горьковского выступления, однако косвенно выразил свою позицию однозначно. В заметке "Леонид Андреев contraГорького", появившейся 26 сентября 1913 г. в газете "Утро России", говорилось "Нам сообщают, что Л. Н. Андреев намерен выступить с защитой постановок Художественным театром Достоевского. По мнению Андреева, такие корифеи русской литературы, как Достоевский или Толстой, не могут быть рассматриваемы в узких пределах современного общественного движения. Их значение глубже и шире, и задачи, решаемые ими, не суть элементарные задачи сегодняшнего дня, но задачи мировые и общечеловеческие. Интерес к стихийным творениям Достоевского, в частности, может свидетельствовать лишь о зрелости общественной мысли, не боящейся соблазна реакционных взглядов Достоевского. Да и самые взгляды эти, по мнению писателя, могут иметь для нас глубокий психологический и историческии интерес".

Начало 1910-х годов становится новым этапом и для драматургии Андреева. В 1912 г. в третьем номере журнала "Маски" было опубликовано его первое "Письмо о театре", в котором писатель вплотную подступает к своей идее "театра панпсихизма" (полностью эта концепция развернута во втором "Письме о театре", которое вместе с первым появилось в 22-й книге альманаха "Шиповник" в 1914 г.)

В этих статьях он пишет о несущественности для современной драмы внешнего действия, предлагая отдать его кинематографу, о необходимости выражения на сцене внутренних, душевных и интеллектуальных движений. "Жизнь стала психологичнее, если так можно выразиться, в ряд с первичными страстями и "вечными" героями драмы любовью и голодом - встал новый герой - интеллект. Не голод, не любовь, не честолюбие мысли, человеческая мысль в ее страданиях, радостях и борьбе - вот кто истинный герой современной жизни, а стало быть, вот кому и первенство в драме". Андреев отвергает традиционную реалистическую драму, называя ее "старой салопницей", "театром притворства", но одновременно не приемлет и крайностей символистского театра. В своем "театре правды", стремящемся выразить утончившуюся психику современного человека, ориентирующемся одновременно и на Чехова (являющегося, по утверждению Андреева, родоначальником "театра панпсихизма") и на Достоевского (который называется в "Письмах " "новой высочайшей вершиной", на которую поднялся театр), он идет теми же путями синтеза реального и условного, что и в прозе этого периода. К пьесам, написанным в этот период ("Анфиса", "Екатерина Ивановна", "Тот, кто получает пощечины", "Мысль", "Собачий вальс"), до сих пор снова и снова обращается русский и зарубежный театр, каждый раз вычитывая новые смысловые слои и выразительные возможности.

Начавшаяся в августе 1914 г. первая мировая война не могла не повлиять на внутренний настрой такого писателя, как Андреев. Разительной казалась метаморфоза, произошедшая с автором, который десять лет тому назад устами героя своей драмы "Савва" провозгласил сверханархический лозунг о "голом человеке на голой земле", а ныне отстаивающим принципы временного примирения с государственностью во имя победы. Но, думается, что война лишь стала мощным катализатором для вызревания в былом "индивидуалисте" той потребности в единении с людьми, которое, как мы видели, возникло уже в начале десятилетия. По воспоминаниям В. Беклемишевой, Андреев признавался: "С момента объявления войны все исчезло: нет темного ужаса, нет тоски. Если бы меня спросили, что со мной, я бы сказал: это воскрешение из мертвых. Это не мое личное воскрешение из мертвых, это прежде всего воскрешение из мертвых России". И хотя во многом восприятие войны строится им (особенно в первый ее период) под знаком высокой трагедии, преображающей жизнь, подымающей ее до библейских высот, это уже не типичная для Андреева трагедия отъединенного индивида, но - путь воссоединения всех в одну судьбу. Андреев вспоминает свой опыт публициста эпохи газеты "Курьер" и выступает с рядом пламенных статей по горячим событиям. Публицистика выступает на первый план даже в его драматургии: автор "Жизни Человека" пишет репортажно-хроникальную по форме пьесу "Король, закон и свобода", посвященную захвату кайзером Вильгельмом нейтральной Бельгии!

Андреев верит, что следствием победы над Германией станет сокрушение в самой России духа аракчеевских военных поселений, имеющих, по его мнению, прусское происхождение. С этой мыслью связана и надежда на то, что завершение войны будет началом освобождения России не только в духовном, но и в социально-политическом смысле (в письмах знакомым он выражает ее открыто).

Во имя воплощения своих чаяний в 1916 г. Андреев идет на еще большее ограничение себя как художника слова, он соглашается быть одним из соредакторов новой крупной газеты "Русская воля", еще более вовлекаясь в "большую политику". Результаты горячо принятой Февральской революции очень скоро стали разочаровывать Андреева. Он, как всегда, одним из первых смог предчувствовать грядущую катастрофу и даже угадать будущую зловещую роль в ней Ленина (статьи "Скоморох революции" и "Veni, creator!", написанные в сентябре 1917 г.). Октябрьский переворот был, конечно, самым страшным ударом по надеждам писателя на возрождение родины. Его дом на Черной речке оказался на территории отделившейся Финляндии, вне пределов России. У финнов шла своя гражданская война, которая несла с собой те же голод, холод и страх. Громадный дом, почти неотапливаемый и разрушающийся, оказался просто нежизнеспособным в этих условиях. Необратимо подточенными оказались душевные и физические силы его хозяина. Последний страстный призыв Андреева бороться с большевизмом, озаглавленный "S О S ", неоднократно перепечатывался в русских зарубежных газетах и был переведен почти на все европейские языки. Уже серьезно больной писатель строил планы о турне по Америке с антибольшевистскими лекциями 17 сентября 1919 г., подготовку к этой поездке прервала смерть. Леонид Андреев был верен себе до конца. Во всем - в жизни и в творчестве, во взлетах и провалах, в Любовях и ненавистях - выразились не искоренимые ничем широта и искренность его русской натуры. Знаменательными кажутся слова Андрея Белого - о триумфе и трагедии его творческого пути "Он хотел быть огромным - не для себя, он хотел отразить в своей бренной писательской поступи поступь Века,< > он был Дон Кихотом в прекраснейшем смысле, величие им сотворенного в ярком стремлении к великому, жизнь его книг - эпопея. В личине его жило "Я" всего мира, которое он не сумел осознать"!