Крещение князя Владимира Святославича

Карпов А. Ю.

Крещение князя Владимира — главное, поворотное событие не только в его личной жизни, но и в жизни всего Русского государства, во всей истории восточных славян. Однако о самом крещении киевского князя мы знаем очень мало. Византийские историки того времени — и это кажется невероятным! — ни единым словом не упоминают о нем, хотя очевидно, что для судеб их Империи крещение Руси явилось событием первостепенной важности. Русские же источники содержат крайне противоречивые сведения, которые к тому же по-разному интерпретируются современными исследователями.

В этой и следующей главах мы будем говорить главным образом о внешних, политических, обстоятельствах крещения князя Владимира. Как и раньше, нам придется обращаться непосредственно к письменным источникам, занимаясь подчас скучным, но совершенно необходимым их источниковедческим истолкованием. К сожалению, главы, посвященные важнейшему событию в жизни героя нашей книги, получаются наиболее сложными, даже запутанными. Но это не только вина автора. Переломные моменты истории всегда требуют наиболее тщательного изучения, сопоставления и разбора всех возможных точек зрения — тем более потому, что исследователю приходится преодолевать различные исторические и историографические мифы, неизбежно вырастающие вокруг самих этих событий.

Нам неизвестно точно ни когда крестился князь Владимир, ни где именно это произошло, ни каковы были обстоятельства приобщения князя к христианской вере. История Крещения Руси, увы, до сих пор не написана, и это заставляет нас предпринимать самостоятельное исследование, может быть, перегружая книгу разного рода гипотезами, предположениями, разбором чужих мнений и необходимым обоснованием собственного.

Цепь событий, связанных с обращением князя Владимира в христианство, растянулась на несколько лет — по меньшей мере с 986 по 989 год. Мы поделили события этого временного промежутка между двумя главами книги, но не столько хронологически, сколько по смыслу и месту действия. Как известно, среди историков и писателей, пишущих на исторические темы, начиная еще с XI века и по сей день, в ходу две основные версии крещения киевского князя. Одна из них связана с Киевом (или, шире, с Поднепровьем), другая — с древней Корсунью, греческим Херсонесом в Крыму. Киев и Корсунь — две точки на карте, разделенные без малого тысячью километров пути, — и привлекут наше пристальное внимание. Но события, о которых пойдет речь, будут разворачиваться на гораздо большем пространстве, включающем в себя прежде всего территорию Византийской империи и сопредельных с нею стран.

Итак, обратимся к источникам. Наиболее обстоятельный рассказ о крещении князя Владимира читается в "Повести временных лет". Этот рассказ давно уже стал хрестоматийным и широко известен. Тем не менее прочитаем его еще раз.

Согласно летописи, после проповедников из болгар, немцев и иудеев в том же 6494 (986) году в Киеве появился и греческий философ. Как мы помним, грек крайне неприязненно отозвался о вере магометан ("Их же вера оскверняет небо и землю, прокляты они более всех людей"). После этого пришел черед латинянам. "Сказал же философ: "Слышали мы о том, что приходили к вам из Рима научить вере своей. Их же вера по сравнению с нашей мало в чем развращена: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых Бог не оставлял заповедь. Но повелел на хлебе служить и заповедь дал апостолам, приняв хлеб: "Се есть тело мое, преломленное за вас". Так же и чашу приняв, сказал: "Се есть кровь моя Нового завета". Те же, кто не творит этого, неправильно веруют".

Историки давно обратили внимание на известную снисходительность греческого философа. В вину латинянам он поставил всего одно прегрешение, правда, довольно существенное: использование в таинстве причащения пресного, а не заквашенного хлеба. Спор об опресноках ведет ко времени не ранее XI века: именно тогда этому стали придавать особое значение, тем более что православные апологеты видели в использовании опресноков уклонение католиков в иудейство. Но удивительно, что о других, не менее серьезных отклонениях от православия (в том числе и о добавлении "филиокве" в православный символ веры) греческий философ как будто не знает.

Наибольшее же внимание философ уделил критике иудейского вероучения. Узнав от Владимира о приходе к нему иудеев, говоривших, будто "немцы и греки в того веруют, кого мы распяли", философ произнес следующее:

"Воистину веруем в Того. Это еще пророки их прорицали, что Бог родится; а другие, что распят будет и погребен, а на третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, сошел Он на землю и распятие принял, и воскрес, и взошел на небеса. И ожидал от тех покаяния 46 лет, но не покаялись. И тогда послал на них римлян, и разграбили они их города, а самих рассеяли по странам, где и пребывают в рабстве".

"Спросил же Владимир: "Для чего сошел Бог на землю и страсть такую принял?" Отвечал же философ на это: "Если хочешь послушать, скажу тебе с самого начала, чего ради сошел Бог на землю". Владимир же отвечал ему: "Послушаю с радостью". И начал философ говорить так..."

Этими словами в летопись вводится знаменитая "Речь Философа" — краткое, но яркое изложение библейской истории, Ветхого и Нового заветов. "Речь Философа" дошла до нас не только в составе летописи, но и в отдельных списках, под заголовком "Слово из Палеи, выведено на жиды", или "Слово о бытии всего мира". И в самом деле, перед нами прежде всего антииудейское полемическое сочинение — именно через отрицание иудейского неприятия Христа обосновывается в нем истинность христианского вероучения. При этом "Речь" насыщена не только библейскими, но и апокрифическими подробностями, заимствованными из многочисленных ветхозаветных апокрифов, во множестве бытовавших в древнееврейской, греческой, славянской и других средневековых литературах. Показателен подбор ветхозаветных пророчеств, приведенных автором "Речи", — это, во-первых, обычные пророчества о воплощении Христа, его сошествии на землю, распятии и воскресении; и, во-вторых, пророчества относительно отвержения и рассеяния иудеев и призвания на их место новых народов. Впоследствии идеи "Речи Философа" будут восприняты русскими книжниками для обоснования исторической миссии Руси — "последней" из "новых" народов, призванных Богом.

"Сбылись ли все эти пророчества? Или еще только должны сбыться?" — задается вопросом Владимир. Философ продолжает кратким пересказом Нового завета — начиная с воплощения Иисуса Христа и кончая сошествием Святого Духа на апостолов и апостольской проповедью.

Далее рассказ "Речи Философа" прерывается вероятной вставкой. Во всяком случае, вопрос Владимира: "Что ради от жены (Христос) родился, и на древе распят, и водою крестился?" — не мотивирован. Зато подобные вопросы-загадки очень распространены в апокрифической литературе: ветхозаветная история оказывается в них лишь прообразом и иносказанием последующей новозаветной. "Потому, — разгадывает загадки Владимира философ, — что сперва род человеческий через женщину согрешил... — через женщину изгнан был Адам из рая, через женщину же Бог воплотился... а на древе был распят, потому что от древа Адам вкусил... а водою обновился, потому что при Ное навел Бог потоп на землю..."

Но это лишь отступление от логически выстроенного повествования. Философ возвращается к прежнему изложению христианской истории:

"Когда апостолы учили по всему миру веровать Богу, учение их и мы, греки, приняли, и весь мир верует в учение их. Установил Бог и единый день, в который хочет, сойдя с небес, судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его: праведным — Царство небесное и красоту неизреченную, веселие без конца и чтобы не умирать им во веки; грешникам — мучение огненное, и червь неусыпающий, и мучение без конца. Эти мучения ожидают тех, кто не верует в Бога нашего Иисуса Христа; будут в огне мучиться те, кто не крестится".

Произнеся это, философ показал Владимиру "запону" (то есть завесу, полотнище) с изображением Страшного суда: справа были нарисованы праведники, идущие с веселием в рай, слева — грешники, идущие на мучения. "Владимир же, вздохнув, сказал: "Добро тем, кто справа, горе же тем, кто слева". И сказал философ на это: "Если хочешь справа с праведниками стоять, то крестись!""

Историки прошлого и настоящего по-разному отнеслись к "Речи Философа". Когда-то ее считали подлинным греческим сочинением, записью речи греческого проповедника, действительно обращавшегося к князю Владимиру, позже — сочинением самого летописца. В настоящее время, кажется, можно признать доказанным, что "Речь Философа" написана не на Руси и искусственно внесена в летописный текст. Достаточно сказать, что в "Речи" использована иная система летосчисления, чем та, что применяется в летописи: рождение Христа отнесено здесь к 5500 году от сотворения мира (в летописи, в соответствии с константинопольской эрой, — к 5508 году). Исследование языка этого памятника показывает, что он восходит к какому-то греческому антииудейскому полемическому сочинению, переведенному на славянский язык в Моравии или Чехии, а затем отредактированному в Восточной Болгарии, откуда он и проник на Русь. Заметим, что область бытования "Речи" (включая Русь) совпадает с областью распространения кирилло-мефодиевских традиций. Подбор пророчеств относительно исторических судеб евреев и прихода "новых народов", призванных Богом, сближает "Речь Философа" с выдающимся памятником славянской литературы — Житием Константина (Кирилла) Философа, первоучителя славян, в котором подробно рассказывается о "прении" Константина с хазарскими иудеями.

Искусственность включения "Речи Философа" в летопись вовсе не означает, что весь рассказ о проповеди грека является простой выдумкой летописца. Составитель летописного сказания, вероятно, воспользовался готовым славянским сочинением, вложил его в уста греческого проповедника. То, что для этой цели был выбран памятник кирилло-мефодиевского происхождения, показательно: лишний раз это обстоятельство напоминает нам о той громадной роли, которую сыграло наследие великих славянских учителей в приобщении древней Руси к христианству.

Но на Владимира увещевания проповедника подействовали лишь отчасти. Блестящая проповедь грека не привела к ощутимым результатам, и это кажется странным. Вместо ожидаемого согласия принять крещение (иначе зачем было вставлять "Речь Философа" в летопись?) из уст Владимира следует более чем осторожный ответ: князь "положи на сердце своем" все сказанное ему, но отвечал: "Пожду еще мало", "хотя испытати о всех верах". С "честью великой" и "дарами многими" философ был отпущен домой. Но ведь "испытание" "о всех верах" уже было проведено! Проповедники из магометан, евреев и латинян уже побывали при дворе князя.

Как видим, Владимир с величайшей осторожностью отнесся к прямым попыткам склонить его к принятию христианства; возможно, подобная тактика выжидания отражает действительные его колебания в выборе веры, а не является лишь литературным приемом, необходимым летописцу для согласования своего рассказа с последующим изложением.

Тем не менее "испытание вер", согласно летописи, действительно продолжилось на следующий год. Под 6495 (987) годом летописец сообщает: "Созвал Владимир бояр своих и старцев градских и сказал им: "Приходили ко мне болгары, говоря: "Прими закон наш". Затем приходили немцы и хвалили свой закон. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя, и многое говорили, рассказывая от начала мира, о бытии всего мира. Мудро говорили они, и чудно слышать их, и каждому любо их послушать. Рассказывают они и о другом свете: если кто, говорят, перейдет в нашу веру, то, умерев, снова воскреснет, и не умереть ему вовеки. Если же в ином законе будет, то гореть ему на том свете в огне. Что вы присоветуете, что ответите?"

И сказали бояре и старцы: "Знай, княже, что своего никто не бранит, но всяк хвалит. Если хочешь разузнать лучше, то вот есть у тебя мужи, пошли их, пусть испытают, у кого какая служба и кто как служит Богу". И понравилась речь их князю и всем людям..."

Далее, как мы уже знаем, были избраны десять мужей, "добрых и смысленных", которые отправились сначала "в Болгары", а затем к немцам. Ни там, ни там церковная служба посланникам не понравилась. Из "Немец" мужи Владимира пришли в Царьград, где предстали перед "царем".

Надо сказать, что с 976 года (год смерти Иоанна Цимисхия) в Византии правили два императора. Неточное название "царь" как будто обнаруживает фольклорный источник летописного сказания. В дальнейшем же, в соответствии с исторической действительностью, в летописном рассказе появляются уже два "царя" — Василий и Константин. Такое несогласование с несомненностью обнаруживает составной характер летописного рассказа — по-видимому, наряду с фольклорным в нем использован и иной источник, сообщавший о действительных и вполне официальных переговорах между Византией и Русью. Упоминание одного "царя" позволяет сблизить летописное сказание, вернее, один из его источников, с летописным же рассказом об избавлении Владимира от варягов, который читается в "Повести временных лет" под 980 годом.

Когда посланцы Владимира явились к царю, продолжает летописец, "царь спросил их, с какой целью они пришли. Они же поведали ему обо всем. Услышав их рассказ, царь обрадовался и воздал им великую честь. На следующий же день, наутро, послал к патриарху, говоря ему: "Пришла Русь разузнать о вере нашей. Приготовь церковь и клир, а сам облачись в святительские ризы, чтобы видели они славу Бога нашего". Выслушав это, патриарх повелел созвать клир, сотворил по обычаю праздничную службу; и кадила возожгли, и устроили пение и хоры. И пошел с ними в церковь, и поставил их на открытом месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние диаконов и рассказав им о служении Богу своему. Они же изумились, удивляясь, и хвалили службу их. И призвали их цари, Василий и Константин, и сказали им: "Идите в землю вашу". И отпустили их с дарами великими и честью. И вернулись они в землю свою".

Посланцев Владимира изумила и восхитила красота и торжественность церковной службы, великолепие убранства храма, богатство святительских облачений. Люди своего времени, они нерасчлененно воспринимали окружающий их мир — прекрасное, несомненно, являлось для них в той же степени истинным. Но не будем забывать и того, в каком храме они побывали! Даже и сегодня Константинопольская София, превращенная некогда в мечеть, многократно разоренная и оскверненная, способна потрясти воображение человека, заставить его забыть о сиюминутном, открыть для него как бы иной мир, соединяющий небесное и земное. Что же говорить о тех временах, когда храм этот был в полном своем величии и великолепии!

Вернувшись в Киев, мужи предстали перед Владимиром и его людьми. "И созвал князь Владимир бояр своих и старцев, и сказал им: "Вот, пришли посланные нами мужи, послушаем же их". И обратился к послам: "Говорите перед дружиной!" Они же сказали: "Ходили к болгарам, смотрели, как они молятся в храме... Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их разные службы, а красоты никакой не видели. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы, ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех странах. Не можем забыть красоты той, ибо каждый, если вкусит сладости, не возьмет потом горького. Так и мы — не можем уже оставаться прежними".

Так, по признаку красоты, избирала для себя Русь христианскую веру.

Отметим исключительно важную подробность летописного рассказа. Владимир не сам совершает выбор, но с совета и согласия своей дружины ("бояр") и всей "земли" ("старцев градских"). И те, и другие — обычные соучастники всех его начинаний. Две ветви власти — и это уже становится обычным для князя Владимира — сближаются и даже переплетаются между собой.

Совет и одобрение — это еще и ответственность за принятое решение. Надо полагать, что летописные "старцы" представляли в первую очередь Киев, а также ближние "княжеские" (то есть построенные, заселенные князем или принадлежащие князю) города. Выбор Владимира с самого начала стал не его личным, но общегосударственным делом.

Решение, однако, оказалось еще далеко не принятым, хотя бояре и "старцы" одобрили выбор послов. "Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, которая была мудрейшей из всех людей", — сказали они, обращаясь к князю. Владимир, очевидно, согласился. Однако крещения вновь не последовало. Владимир задается вопросом, вызывающим законное недоумение у современного исследователя. "Где крещение примем?" — спрашивает он бояр и старцев. "Где тебе любо", — отвечают те ничего не значащей фразой, подводящей читателя к продолжению летописного повествования.

Рассказ продолжается уже под следующим годом. Причем действие переносится из Киева на юг, в Крым, в принадлежавший грекам город Корсунь (Херсонес, на территории нынешнего Севастополя).

"Минуло лето, в лето 6496 (988) пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий..." Летописец никак не объясняет причины корсунского похода, который оказывается вырванным из реальной исторической обстановки того времени. Но именно в Корсуни и вследствие именно этого похода, как сообщает летопись, князь Владимир наконец принимает крещение. По этой причине весь летописный рассказ получил в историографии название "Корсунского сказания" или "Корсунской легенды". Крещению Владимира предшествуют совершенно новые драматические события, причем все, что происходило раньше, как будто забыто; приобщение князя к христианству начинается заново.

Согласно летописи, Владимир долго осаждает Корсунь, однако не может взять город до тех пор, пока один из защитников города, некий Анастас (впоследствии приближенный князя Владимира и управитель киевской Десятинной церкви), не приходит ему на помощь и не подает совет перекопать трубы, по которым в осажденный город поступает вода. "Услышав об этом, — продолжает летописец, — Владимир посмотрел на небо и сказал: "Если сбудется это — крещусь!"".

Корсунь действительно пала, но Владимир забывает о своем намерении креститься. Теперь он посылает в Константинополь, к царям Василию и Константину, с требованием выдать за него замуж их сестру, царевну Анну. "Если не отдадите ее за меня, — угрожает он императорам, — то и вашему городу сделаю то же, что и этому" (то есть Корсуни). Ответ императоров гласил: "Не подобает христианам отдавать за язычников. Если крестишься, то и ее в жены получишь, и царство небесное обретешь, и с нами единоверцем будешь. Если же не сделаешь этого, не отдадим сестру за тебя".

Владимир наконец вспоминает о своем прежнем намерении принять христианство. "Скажите царям так, — сообщает он посланникам императоров. — Я крещусь, ибо прежде испытал закон ваш, и люба мне вера ваша и богослужение, о котором поведали мне посланные нами мужи". Однако Владимир ставит условие: он примет крещение лишь после того, как в Корсуни появится греческая принцесса.

Императорам с большим трудом удается уговорить Анну принять предложение русского князя. Царевна прибывает в Корсунь, где ее торжественно встречают жители. Однако крещению Владимира предшествует еще один эпизод, содержащий новый агиографический мотив. Князя внезапно поражает тяжелый недуг, болезнь глаз. Царевна Анна посылает к князю, призывая его скорее креститься: только в этом случае он сумеет избавиться от болезни. Владимир наконец повелевает крестить себя. После этого корсунский епископ и священники, прибывшие в Корсунь вместе с Анной, предварительно совершив обряд оглашения, крестят князя. "И когда возложил епископ руку на него, тотчас прозрел Владимир".

Так рассказывает о крещении князя Владимира "Повесть временных лет". Мы уже имели возможность заметить, что этот рассказ носит сложный и, очевидно, составной характер. Крупнейший исследователь русского летописания Алексей Александрович Шахматов, посвятивший разбору летописного сказания отдельную книгу, предположил, что в нем соединены различные и к тому же противоречивые источники, которые составителю летописи пришлось согласовывать между собой. По мнению А. А. Шахматова, использование в дошедшем до нас рассказе нескольких агиографических тем (обращение вследствие проповеди, обращение вследствие испытания вер, обращение вследствие чудесного избавления от недуга) указывает на искусственность рассказа в целом: каждая из указанных агиографических версий, очевидно, ведет к самостоятельному рассказу об обращении князя в христианскую веру. Так, по мнению исследователя, проповедь философа в соответствии с законами жанра должна была заканчиваться рассказом о крещении князя Владимира, однако в результате переделки под пером редактора-составителя этот рассказ превратился в начальную часть большого летописного сказания. Шахматов выявил и ряд связок внутри летописного повествования, служащих для согласования противоположных версий. Такими связками он признавал фразы Владимира: "Пожду еще мало" (переход к рассказу об испытании вер); "Где крещение примем?" (переход непосредственно к "Кopсунской легенде").

Возможно, выводы Шахматова несколько прямолинейны. Противоречия в источниках (по крайней мере отчасти) могут отражать и действительные колебания Владимира в отношении к христианству, и даже в какой-то степени особенности византийской богослужебной практики (см. об этом ниже). Но и пренебречь выводами ученого-источниковеда нельзя. Составленное спустя значительное время после смерти Владимира (в середине или второй половине XI века) летописное сказание, по-видимому, вобрало в себя различные источники — как письменные (предшествующая летописная "повесть" о крещении Владимира, "Речь Философа" и др.), так и устные (воспоминания о корсунском походе, местные корсунские предания о пребывании в городе Владимира и Анны и т. д.). Как мне кажется, в летописном повествовании различаются по крайней мере два разновременных и разнохарактерных пласта — один из них связан с переговорами князя Владимира с посланниками византийских императоров в Киеве, другой — с событиями в Корсуни. Их переплетение и дало современный вид сказанию о крещении князя Владимира.

Отметим еще одно важное обстоятельство. "Корсунское сказание" (со всеми указанными особенностями) сохранилось не только в составе летописи, но и в виде особого сочинения, встречающегося в рукописях, — "Слова о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь" ("Слово о крещении Владимира"). Этот памятник изучен слабо; достаточно сказать, что он опубликован всего по одному (и, кажется, не лучшему) списку. Его взаимоотношения с летописью не вполне выяснены. Как представляется, "Слово..." действительно восходит к летописи, но отражает более ранний летописный текст, нежели дошедший до нас в составе "Повести временных лет": так, в "Слове..." отсутствует ряд очевидных позднейших вставок, отразивших работу редактора-летописца 70-80-х годов XI века. Используя летопись при реконструкции событий конца 80-х годов X века, следует различать первоначальный текст "Корсунского сказания" и позднейшие редакторские добавления.

Летописная (корсунская) версия крещения князя Владимира была принята всеми позднейшими русскими источниками — летописями, различными редакциями Жития князя Владимира. Но в древности (в XI — начале XII века) эта версия была далеко не единственной.

Уже в XI веке в Киеве действительно спорили о месте и обстоятельствах крещения князя Владимира. Подробно пересказав "корсунскую легенду", летописец с явным неодобрением замечает:

"Несведущие же говорят, будто крестился Владимир в Киеве, иные же говорят — в Василеве, а другие иначе скажут".

Это замечание многого стоит! Оказывается, в те времена, когда обрабатывалось летописное сказание (вероятно, 70-80-е годы XI века), существовали по крайней мере четыре различные версии этого события — "корсунская", "киевская", "василевская" и какая-то другая (или другие!). "Корсунская" версия закреплена авторитетом "Повести временных лет". Однако до нас дошел не менее древний памятник, совершенно по-другому излагающий историю обращения Владимира в христианство. Это уже известная нам "Память и похвала князю Владимиру" Иакова мниха, включающая в свой состав так называемое "древнейшее житие" князя Владимира. Согласно показаниям этого источника, крещение князя произошло, во всяком случае, до взятия им Корсуни (Корсунь пала на "третье лето" после крещения) — то есть версия "Памяти и похвалы" резко противоречит "корсунской" версии "Повести временных лет".

"Память и похвала" содержит хронологические расчеты, которые позволяют определить дату крещения князя Владимира, какой она представлялась древнему автору. Эта дата также отличается от летописной: согласно Иакову мниху, князь крестился "на десятое лето" после убийства своего брата Ярополка; после крещения Владимир прожил 28 лет. Обе указанные даты при пересчете дают 6495 (март 987-го — февраль 988-го) год. Напомню, что летопись датирует крещение князя 6496 годом (март 988-го — февраль 989-го); под 6495-м же помещается рассказ об "испытании вер".

Расчеты "Памяти и похвалы" не стоят особняком в древнерусской историографии. Они находят подтверждение в целом ряде древнейших памятников. Так, жизни князя по крещении называют анонимное "Сказание о святых мучениках Борисе и Глебе" (в своей основе вторая половина XI века), отдельные списки "Слова о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь", а также Особая (распространенная) редакция Проложного жития князя Владимира. Наконец, дата 6495 год как год крещения Владимира прямо названа в ряде списков "Чтения о святых мучениках Борисе и Глебе", принадлежащего перу знаменитого Нестора, крупнейшего писателя и историографа конца XI — начала XII века (в большинстве списков этого сочинения стоит явно неисправная дата — 6490 (982?) или даже 6400 год). Мы уже отмечали, что хронологическая сетка "Памяти и похвалы" (не те абсолютные даты, которые имеются в ней, а именно расчет событий по годам жизни князя) в целом совпадает с хронологическими расчетами, отразившимися в ряде статей "Повести временных лет" — в так называемом "перечне княжений" русских князей, помещенном в летописи под 6360 (852?) годом, и в расчете лет жизни князя Ярослава Владимировича. Но именно эти хронологические расчеты принадлежат к более раннему летописному слою, нежели сохранившаяся погодная летописная сетка. Все это придает показаниям "Памяти и похвалы" исключительную источниковедческую ценность.

Помимо летописи и "Памяти...", до нас дошли и другие русские сочинения XI — начала XII века, в которых рассказывается о крещении князя Владимира Святославича. Это выдающиеся произведения древнерусской литературы — "Слово о законе и благодати" митрополита Илариона (40-е годы XI века) и уже упомянутое "Чтение о святых Борисе и Глебе" диакона Нестора. Оба автора не знали (или не принимали?) "корсунской" версии. Крещение Владимира представлялось им вполне самостоятельным шагом, не вызванным никакими внешними обстоятельствами. Креститель Руси прославлялся как "равный апостолам", превзошедший иных "царей", лишь "благомыслием" и "остроумием" своим постигший истинного Творца.

"Как уверовал ты? Как воспламенился любовью ко Христу?.. — восклицает митрополит Иларион. — Как приобщился любви Его? Не видел ты апостола, пришедшего в землю твою... Не видел ты, как именем Иисуса Христа бесы изгоняются, болящие исцеляются, немые говорят, жар в холод претворяется, мертвые восстают. Не видев всего этого, как же уверовал?"

Принимая "корсунскую" версию в ее летописном изложении, едва ли можно было восторгаться тем, что Владимир уверовал, не видя "исцеления болящих", — ведь по летописи, напротив, он и был одним из исцеленных именем Христа.

Так "внекорсунская" версия получает не меньшую (а пожалуй, и большую) поддержку в источниках, чем "корсунская".

Столь явная разноголосица мнений относительно важнейшего для судеб Руси события не может не вызвать замешательства и недоумения историка. Но, как известно, "большое видится на расстоянии". Выдающееся событие в истории воспринимается таковым лишь спустя определенное время — вот тогда-то и разгорается борьба за ту или иную его трактовку, за политическое наследство великого человека или великой идеи. Вероятно, особые версии крещения князя Владимира (и, как мы увидим, Крещения Руси в целом) отражали различия между теми или иными христианскими общинами в самом Киеве и вокруг него, являлись следствием неоднородности начального русского христианства.

Мы уже говорили о том, что Крещение Руси — поворотное событие не только во внутриполитической жизни Киевского государства, но и в его внешней политике. Выбор веры — всегда еще и выбор союзника и противника на бесконечно долгую историческую перспективу. Поворачиваясь к христианству, Русь поворачивалась ко всему христианскому сообществу, и прежде всего к Византийской империи. Поэтому мы не сможем понять и оценить исторический выбор князя Владимира и те конкретно-исторические обстоятельства, в которых он был совершен, без самого подробного анализа русско-византийских отношений середины — второй половины 80-х годов X века.

Русские источники очень скудно освещают внешнеполитическую сторону Крещения Руси, сосредоточиваясь лишь на одном эпизоде — женитьбе князя Владимира на царевне Анне. К счастью, в нашем распоряжении имеются иностранные источники — византийские, арабские, армянские, латинские. В некоторых из них содержатся сведения и о крещении князя Владимира; краткие, но оттого не менее ценные, именно они дают нам возможность более или менее ясно представить себе суть происходивших событий.

Однако прежде чем переходить к внешнеполитическим обстоятельствам крещения Владимира, нам придется сделать еще одно отступление и выяснить, что же происходило в Византийской империи в 80-е годы X века, а именно после смерти императора-узурпатора Иоанна Цимисхия, случившейся 11 января 976 года.

Смерть поразила Цимисхия внезапно, в тот момент, когда он, казалось, находился на гребне славы. В Константинополе тотчас распространились слухи, будто императора отравили; шепотом называли и имя убийцы — всесильного паракимомена (то есть верховного спальничего, начальника службы личных покоев императора) евнуха Василия. Это был не простой человек. Незаконнорожденный сын императора Романа I Лакапина, он приходился двоюродным дедом императорам-соправителям Василию II и Константину VIII. Его оскопили еще в детстве, дабы он, рожденный вне брака, не мог претендовать на императорский престол. И при императоре Никифоре, и при Цимисхии Василий обладал огромной властью: к нему лично сходились все нити управления дворцом, а значит, во многом и государством. После смерти Цимисхия правителями Ромейской державы были объявлены сыновья Романа II Василий и Константин. Они и раньше считались императорами — соправителями сначала Никифора, а затем Цимисхия; теперь же к ним должна была прийти и настоящая власть. Василию (впоследствии получившему грозное прозвище Булгароктон, то есть Болгаробойца) исполнилось восемнадцать лет, Константин был почти на два года моложе. Братья различались характерами: старший производил впечатление человека деятельного и целеустремленного, младший, напротив, казался безвольным прожигателем жизни; до самой смерти Василия он и не пытался участвовать в управлении Империей, довольствуясь лишь титулом и прилагающимися к нему чисто материальными выгодами. Впрочем, различия в характере братьев в полной мере проявились с возрастом. Поначалу и Василий больше бражничал и предавался любовным утехам. Власть над Империей оказалась всецело в руках умудренного опытом, хитрого и властного паракимомена. Из ссылки возвратилась Феофано, мать императоров. Наибольшие опасения у нового правителя-временщика вызывал могущественный доместик Востока (то есть начальник над всеми вооруженными силами в восточной части Империи), прославленный полководец Варда Склир, однажды уже поднимавший восстание против императора Цимисхия, но прощенный последним. Теперь Варда был смещен со своей должности и назначен дукой (правителем) одной из восточных фем — Месопотамии. Случилось так, что именно это, может быть чересчур поспешное, решение положило начало длинной цепи событий, в которые в конце концов оказался вовлечен и киевский князь Владимир Святославич.

Летом того же 976 года Варда Склир прибыл в город Мелитину (на востоке Малой Азии), где поднял мятеж и объявил себя императором ромеев. Его поддержала малоазийская знать, а также армяне и мусульмане пограничных, подвластных Византии районов. Посланные в Малую Азию правительственные войска были разгромлены. Императору Василию пришлось возвращать из ссылки с острова Хиос опального полководца Варду Фоку, племянника императора Никифора Фоки, также имевшего славу бунтовщика. В течение трех лет по всей Империи продолжались кровопролитные военные действия, удача переходила то на одну, то на другую сторону. Наконец в марте 979 года Варде Фоке удалось одержать верх и разбить своего тезку. Склир вместе с братом Константином, сыном Романом и еще тремястами своих сторонников бежал в страны ислама, где решился просить об убежище эмира Багдада Адуда ал-доулу. Император Василий попытался заполучить мятежника в свои руки. К эмиру отправился его личный представитель Никифор Ураник со значительной суммой денег и предложением обменять Варду Склира на всех пленников-мусульман, находящихся в Империи. В случае неудачи переговоров Никифор должен был постараться физически устранить Склира. Адуд ал-доула поспешил схватить Склира, препроводил его в Багдад и заключил под стражу. Его личный посланник в свою очередь отправился в Константинополь к императору Василию: ссылаясь на обещание Варды Склира возвратить мусульманам ряд завоеванных греками крепостей, эмир требовал их теперь уже у Василия в обмен на голову его врага. Василий ответил отказом. В Багдаде был схвачен Никифор Ураник. Варда также остался в руках эмира на положении пленника (хотя и почетного); он проведет в заточении долгих восемь лет.

Так закончился первый этап затяжной гражданской войны.

В событиях этого времени проявилась незаурядная личность императора Василия. Мятеж и угроза потери престола (а возможно, и жизни) сильно подействовали на него. Из юноши, беззаботно проводящего время в развлечениях, он превратился в сильного и властного государственного мужа. По словам византийского хрониста Михаила Пселла, император изменился — и внешне, и, главное, внутренне. (Как многие считали, не в лучшую сторону.) Большинству окружавших его он стал казаться человеком угрюмым, грубым, вспыльчивым и упрямым. Любивший прежде роскошь, он стал чрезвычайно скромен и даже аскетичен — конечно, по меркам своего царственного сана. Михаил Пселл с восхищением писал, что Василий, преумножая государственную казну, почти ничего не тратил на себя лично. Он отказался от украшений, не носил ни дорогих ожерелий, ни тиары, снял лишние перстни с пальцев рук; лишь несколько ниток жемчуга украшали его грудь. Его пурпурное платье имело не яркие, как у других императоров, но темные оттенки. Василий ограничил в расходах и своего брата, беззаботного Константина.

Император был истинным воином, как, впрочем, и его предшественники Никифор и Иоанн. Он легко переносил зимнюю стужу и летний зной. Томясь жаждой, не сразу бросался к источнику, но выждав определенное время; короче говоря, был стоек ко всяким телесным лишениям. Василий не давал гневу овладеть собой, зато был удивительно злопамятен: если какому-нибудь воину случалось провиниться во время военного похода, Василий не наказывал его сразу, однако по возвращении из похода давал волю гневу и без всякого снисхождения карал виновного.

Жестокость императора, как правило, не знала ни границ, ни социальных различий. Он мог, например, сурово наказать лицо духовного звания — так, по свидетельству армянского историка Аристакэса Ластивертци, император приказал вырвать язык у епископа Валаршакертского За