Камчатка в планах Муравьева-Амурского

Ремнев А. В.

H.H. Муpавьев-Амуpский и Дальний Восток — тема особая, имеющая уже значительную литеpатуpу(1), в которой преобладает, разумеется, наиболее важный аспект — амурский вопрос. Однако за присоединением Приамурья оказались в тени меры, направленные на укрепление российских позиций на северо-востоке Азии, прежде всего на Камчатке. А ведь именно Камчатку Муравьев избрал первоначально в качестве объекта своей деятельности, отводя ей важное место в новом политическом курсе России на Дальнем Востоке. Хотя камчатский этап в дальневосточной политике был коротким (1848–1855 гг.) и по сути безрезультатным, это направление важно для понимания процесса выработки геополитических воззрений Муравьева-Амурского на Азиатско-Тихоокеанский регион, на место и роль России в нем.

Период пробуждения правительственного и общественного интереса к Азиатско-Тихоокеанскому региону на рубеже ХVIII-XIX веков, быстро сменился временем застоя и почти полного забвения уже два столетия назад вошедшего в состав империи Охотско-Камчатского края. Курс на сдерживание дальневосточных инициатив, исходивших от частных лиц или местной сибирской администрации, явно возобладал в российской политике 20 — 40-х гг. XIX в.(2) Сибирская реформа 1822 г., М. М. Сперанского, свела управление Камчаткой на уровень морского управления с неясным административным статусом, фактически уравняв с округом (уездом). Все управление состояло из начальника (из морских офицеров), его помощника, объездного комиссара, секретаря, трех писарей, двух лекарей и трех лекарских учеников и небольшой казачьей команды, сократившейся к 1848 г. до 36 человек (в 1827 г. их было 56). В Петропавловске-Камчатском было всего 99 домов и около 600 жителей(3). Камчатка постепенно уходила на задний план не только в политике центральных властей, но и местных сибирских администраторов и предпринимателей, которых продолжали манить богатства американских колоний. В Петербурге отказывались видеть перспективы в развитии полуострова и готовы были позаботиться только о том, как бы сделать более дешевым снабжение продовольствием немногочисленное местное население, законсервировав территорию для весьма отдаленного будущего. Квинтэссенцией такого взгляда на Камчатку стала записка 1834 года П. Ф. Кузьмищева под названием «Соображения об изменении расходов государства на Камчатку». В русле уже возобладавшей тенденции Кузьмищев настаивал на том, что государство слишком много средств тратит на Камчатку, которая, писал он: «смею выразиться сравнением, похожа на чужеядное растение, которое привилось к России и живет и питается на ее счет»(4). Но вместе с тем он понимал, что: «Отсечь и бросить ее жалко и нельзя». Нельзя же только потому, что ее могут занять другие. Поэтому Кузьмищев предложил передать Камчатку и Гижигу, по примеру Курильских островов Российско-американской компании (РАК). Сибирский комитет, в котором рассматривалась записка, хотя не поддержал предложения Кузьмищева, но и не предложил каких-либо мер по исправлению положения. Охотский порт продолжал также терять свое значение, а РАК не оставляла попыток найти на восточном побережье место для нового, более удобного порта.

Только людям побывавшим в крае, организаторам морских экспедиций представлялось плодотворным продолжение активной политики на Дальнем Востоке. Но и у них на первом плане стояла угроза утраты здесь российского влияния и проблемы снабжения российских северо-восточных территорий. Так, например, И. Ф. Крузенштерн в записке, датируемой приблизительно 1843 годом, настаивал на отправке посольства в Японию, надеясь на установление с ней прочных торговых связей, от которых ожидал пользу и для Охотско-Камчатского края(5). Впрочем, в обосновании необходимости присоединения амурских земель начинают звучать и геостратегические мотивы, получивший отражение в записке восточно-сибирского генерал-губернатора В. Я. Руперта, которую тот подал царю в марте 1846 г.: «Амур необходим для восточного края России, как необходимы берега Балтийского моря для западного его края, необходим как для расширения наших торговых связей с Китаем, и вообще с Востоком, как для решительного утверждения Русского флота над северными водами Восточного океана, так и для быстрейшего и правильнейшего развития естественных богатств Восточной Сибири, всего этого огромного пространства земель от верховьев Оби до Восточного океана…»(6).

К середине XIX в. «сибирский вопрос» постепенно выходит из административной и финансовой плоскости и приобретает многомерное социально-экономическое и политическое значение. Только что назначенный восточно-сибирским генерал-губернатором Н. Н. Муравьев представил в начале 1848 г. царю программу первоочередных мер по управлению краем. Кардинальное изменение правительственного подхода к сибирской политике, считал он, — насущное требование времени. После реформ М. М. Сперанского жизнь Сибири претерпела серьезные изменения: развитие золотопромышленности, столкновение англичан с китайцами привели к тому, что этот сибирский регион, доказывал он, «получил совершенно новое значение в империи, значение, которому мало соответствует состав, средства и, может быть, самый образ тамошнего управления»(7). Поэтому перед сибирской администрацией и центральным правительством неизбежно встает целый ряд новых политических, экономических и административных задач. В числе главных задач своей деятельности как генерал-губернатора, он указал на неудобство Охотского порта и на необходимость перенести тихоокеанский порт в другое место, а также изыскать средства к улучшению сообщения с Камчаткой(8). «Так, у тебя возьмут Камчатку, — передавал П. Шумахер слова Николая I, сказанные Муравьеву 8 января 1848 г., — и ты только через полгода узнаешь»(9). Во всеподданнейшем докладе, поданном на следующий день Муравьев попытался отреагировать на царскую реплику, упоминая о необходимости установить надежное сообщение с Охотско-Камчатским краем, связав эту задачу с решением амурского вопроса. «Сообщения верные и прочные без поселения земледельческого существовать не могут, а между тем доколе р. Амур остается для нас недоступною, сообщения этого остается искать только через Якутскую область и вместе с тем решить давно возникший вопрос о перенесении Охотского порта» Для себя же он ставил более конкретную цель: «Смею думать, что Охотское море и Камчатка, при усиливающейся ныне китовой ловле в ее окрестностях и особенном внимании Европейских морских держав на Восточном океане, не могут уже оставаться чуждыми ближайшего наблюдения и соображений Главного Начальства Восточной Сибири»(10).

Современники считали, что Николай I был заинтересован в том, чтобы двинуть дело вперед, и не случайно Муравьев получил право лично обращаться к императору в важных случаях. Серьезную поддержку новый курс Муравьева получил в Петербурге у вел. кн. Константина Николаевича, руководившего морским ведомством, и министра внутренних дел Л. А. Перовского. Направленный в столицу в качестве доверенного лица, М. С. Корсаков советовал Муравьеву для ускорения решения дел самому приехать в Петербург, добавляя: «Слышал я, что Государь недавно Киселеву(11) сказал: „Пора нам на Камчатку смотреть с настоящей точки зрения, пора видеть пользу, какую можно извлечь из нее…“. Эти слухи меня порадовали», — доносил Корсаков(12). Но эта поддержка не имела абсолютного характера и инициативы молодого генерал-губернатора наталкивались на существенное противодействие, прежде всего со стороны Министерства иностранных дел и Министерства финансов. Однако получить разрешение на камчатскую поездку оказалось получить из Петербурга не просто и потребовалось вмешательство Л. А. Перовского. Особые надежды при этом возлагались и на поддержку управляющего Морским министерством князя А. С. Меншикова.

Ознакомившись на месте с состоянием дальневосточной политики, Н. Н. Муравьев объявил преступным предшествовавший политический курс: «…в последние 35 лет враждебный дух руководствовал всеми нашими действиями в этой стороне! Обвинять моих предшественников, т.е. генерал-губернаторов Восточной Сибири, было бы не справедливо — но грех Сперанскому, ибо тот, кто собирался быть председателем временного правления, не мог не понимать важности Восточного океана…»(13). Излагая свой взгляд на будущее Восточной Сибири и значение ее для России в письме вел. кн. Константину Николаевичу 20 февраля 1852 г., Муравьев еще раз подчеркивал, «что главнейшею заботою и занятием здесь правительства должно бы быть обеспечение естественных границ империи, предмет, который, к сожалению, и Сперанским и до него, и после него оставлен был без всякого внимания». Обвинения в невнимании к Дальнему Востоку Муравьев адресовал в первую очередь петербургским властям, «ибо местные в Сибири начальники неоднократно порывались, в меру своих средств и прав ознакомиться с этими любопытными краями»(14). В подобного рода оценках явно просматривались два важных момента: во-первых, упрек в адрес петербургских политиков, не сознающих значения для России тихоокеанского побережья; во-вторых, попытка подчеркнуть, что региональные власти были и могут быть более предусмотрительны в силу своей лучшей осведомленности. В последнем утверждении сквозила мысль о необходимости Петербургу не только более чутко прислушиваться к мнению местных властей, но и передать им часть политических полномочий.

В условиях ограниченности военных и экономических ресурсов роль России на тихоокеанском побережье должна ограничиваться задачами стратегической обороны, суть которой Муравьев изложил во всеподданнейшем докладе 25 февраля 1849 г, отправленном Николаю I из Иркутска. Главными мотивами активизации дальневосточной политики и возвращения России Приамурского края он считал: во-первых, перспективы развития Восточной Сибири, которые он связывал с установлением удобного сообщения с Тихим океаном, а во-вторых, с возрастающей угрозой в регионе со стороны европейских держав, что может угрожать российским интересам не только на Дальнем Востоке, но представит опасность и для Восточной Сибири. Овладение Амуром может дать англичанам прекрасную возможность для экспансии во внутренние провинции Китая. Чтобы не допустить этого и сохранить позиции России в регионе, Муравьев предлагал: «Если бы вместо английской крепости стала в устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте в Камчатке, и между ними ходила флотилия, а для вящей предосторожности, чтоб в крепостях этих и на флотилии гарнизоны, экипаж и начальство доставляемы были из внутри России, то этими небольшими средствами, на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми ее богатствами…»(15). Муравьев допускал, что занятие всего левого берега Амура и организация плавания по нему может потребовать много времени и будет зависеть от развития отношений с Китаем и установления новой границы. Но нужно спешить, доказывал он, пока нас не опередили англичане. Одновременно с усилением обороноспособности Камчатки он предлагал занять устье Амура и прилегающую к нему часть Сахалина, хотя бы и с теми же неудобствами сообщения и снабжения их, как и в случае с Камчаткой. Неотложность такой меры он излагал в рапорте Меншикову 1 января 1850 г.: «Нет сомнения, что предварительное занятие устья Амура и северной части Сахалина, без сообщения по Амуру с Нерчинским округом, потребует усиления морских средств наших на Охотском море и в Восточном океане, но издержки эти сторицею покроются не только в будущем времени, но и в настоящее, если только мы воспользуемся принадлежащим нам на Охотском море правом относительно внутренних морей, что отнюдь не противоречило бы конвенциям 1824 и 1825 годов»(16). Это позволило бы приостановить развитие хищнического китобойного промысла иностранных судов в российских водах.

Созданный на Амуре порт должен быть подкреплен не только созданием здесь внушительной военной силы, но и крестьянской колонизацией, установлением регулярного пароходного сообщения по Амуру. Важным аргументом в политическом обосновании гегемонии в дальневосточном регионе было историческое право России, «по давности обладания северными берегами Восточного океане, — как писал в 1853 г. Н. Н. Муравьев, — имеет более прав и более средств, чем всякая другая держава, господствовать, по крайней мере, на азиатской ее стороне»(17).

Вместе с тем приходило понимание, что, несмотря на территориальную непрерывность Российской империи надежной сухопутной связи Сибири через Охотск с Камчаткой наладить не удастся. Чтобы использовать преимущество единого имперского пространства для укрепления позиций на Дальнем Востоке, чего не имела ни одна европейская держава, правительственные взоры неизбежно обращались к Амуру. В обосновании такого стремления явственно звучали геополитические мотивы. Так, Г. И. Невельской, обосновывая необходимость возврата Амура, писал: «Стоит только внимательно взглянуть на карту Сибири, чтобы оценить всю важность этой потери: полоса земли в несколько тысяч верст, удобная для жизни оседлого человека и составляющая собственно Восточную Сибирь, где сосредоточивалось и могло развиться ее народонаселение, а с ним и жизнь края, ограничивается на юге недоступными для сообщения, покрытыми тайгою цепями гор, на севере — ледяными бесконечными тундрами, прилегающими к такому же ледовитому океану; на западе — единственными путями, через которые только и можно наблюдать и направлять ее действия к дальнейшему развитию, наравне с общим развитием нашего отечества, — путями, через которые только и возможно увеличение ее населения; на востоке — опять недоступными для сообщения горами, болотами и тундрами. Все огромные реки, ее орошающие: Лена, Индигирка, Колыма и другие, которые при другом направлении и положении могли бы составить благо для края, — текут в тот же Ледовитый, почти недоступный океан и через те же недоступные для жизни человека пространства. Между тем природа не отказала Восточной Сибири в средствах к этому развитию; она наделила ее и плодородными землями, и здоровым климатом, и внутренними водными сообщениями, связывающими ее более или менее с остальной Россией, и богатствами благородных и других металлов — элементами, обеспечивающими благоденствие жителей Восточной Сибири и ее постепенное и возможное развитие, если только ей открыть путь, посредством которого она могла бы свободно сообщаться с морем. Единственный такой путь представляет собою когда-то потерянная нами река Амур»(18). Однако, отстаивая свою позицию, Невельской считал совершенно бесперспективным тратить силы и средства на Камчатку, в чем он существенно расходился с Муравьевым. В таком подходе Невельской был не одинок. В этом смысле примечательно замечание еще одного современника, А. М. Линдена, считавшего что, «должно быть, твердой веры в свои силы в свои силы относительно занятия Амура он (Муравьев) еще не имел и сделал крупную ошибку в попытке оживить тот район, который самой природою был обречен на запустение»(19).

Очевидно, у Муравьева были более грандиозные планы, и он намеревался действовать в двух направлениях: на севере и юге Дальнего Востока. В конфиденциальной записке вел. кн. Константину Николаевичу (29 ноября 1853 г.) Муравьев продолжал настаивать на активизации дальневосточной политики, излагая своего рода региональную геополитическую программу: «Соседний многолюдный Китай, бессильный ныне по своему невежеству, легко может сделаться опасным для нас под влиянием и руководством Англичан, Французов, и тогда Сибирь перестанет быть Русскою; а в Сибири, кроме золота, важны нам пространства, достаточные для всего излишества земледельческого народонаселения Европейской России на целый век; потеря этих пространств не может не вознаградиться никакими победами и завоеваниями в Европе; и, чтоб сохранить Сибирь, необходимо ныне же сохранить и утвердить за нами Камчатку, Сахалин, устья и плавание по Амуру и приобрести прочное влияние на соседний Китай»(20). Политические и военные цели, безусловно, доминировали в обосновании нового курса дальневосточной политики, предложенной Муравьевым.

Поэтому Россию принципиально не волновали новые земли на востоке, в которых для колонизации она тогда не нуждалась, на что указывал сам Муравьев, заявляя, что «единственною целию наших предприятий в этой стране может быть обладание р. Амуром, какая бы ни была почва земли на левом ее берегу»(21). Хотя он старался использовать все аргументы и с присущей ему напористостью продолжал разъяснять: «Камчатка, во всех отношениях, подробно мною исследованных, представляет все условия, необходимые для увеличения народонаселения и для распространения скотоводства и хлебопашества»22. Это даст возможность иметь на северо-востоке русской Азии собственную продовольственную базу, — уверял он. Муравьев рассчитывал на хозяйственное освоение Охотско-Камчатского края, развитие там хлебопашества, огородничества, рыболовного и китобойного промыслов, заметив, что «природа ни в чем не отказала Охотскому морю, оставалось только приложить руку и знание человеческое, между тем множество иностранных китобойных судов, там плавающих, не могли этого не замечать, равно как бессилия и равнодушия нашего в этой стороне, как будто в чужом для нас владении» (курсив Н. Н. Муравьева. — А.Р.)(23).

Важную роль, по его мнению, при правильном постановке дела могла бы сыграть в регионе РАК: «Если правительство и местные власти видели бы в Российско-Американской компании не одно торговое предприятие и поддерживали бы ее зависящими средствами и некоторым участием в ее распоряжениях для лучшего направления ее действий в общих правительственных видах на те страны, то это учреждение могло бы принести существенную пользу государству. Примером для этого служат быстрые успехи Английской Ост-Индской компании, поддерживаемой и направляемой своим правительством, с тем еще благоприятным для нас различием, что от Петербурга до Восточного океана сплошь одна великая Российская Империя»(24). После установления новой границы с Китаем и организации регулярных сплавов по Амуру Россия должна создать «в Охотском море и Авачинской губе» самый мощный в регионе флот, превосходящий все имеющиеся здесь военно-морские силы других держав, что будет со временем обеспечивать российские позиции на Тихом океане. Личное знакомство с Камчаткой оставило у Муравьева сильное впечатление, о которой он, не боясь преувеличения, писал: «Я много видел портов в России и в Европе, но ничего подобного Авачинской губе не встречал; Англии стоит сделать умышленно двухнедельный разрыв с Россией, чтобы завладеть ею и потом заключить мир, но уже Авачинской губы она нам не отдаст, и если б даже заплатила нам миллион фунтов за нее, при заключении мира, то выручить его в короткое время от китобойства в Охотском и Беринговом морях»(25). При этом оно особо подчеркнул изменившуюся политическую ситуацию в регионе, указывая на появление французов и англичан на Сандвичевых островах, китайские события 1840-х гг., открытие золота в Калифорнии и китобойный промысел в Охотском море. Взгляды столичных политиков на этот регион он считал безнадежно устаревшими и надеялся только на то, что Николай I «давно уже смотрит на Камчатку не петербургским глазом»(26).

Примечательно, Муравьев начал свою деятельность на новом посту, предприняв беспримерную поездку на Камчатку, каковой не совершал не только никто из его предшественников на генерал-губернаторском посту, но даже ни один иркутский губернатор не заезжал так далеко. Он понимал, что в условиях уже ставшего традиционным невнимания петербургских властей (подкрепленное авторитетными мнениями знаменитых исследователей) к этому краю, ему нужны будут сильные аргументы, одним из которых должно стать утверждение: «я сам видел, я лично убедился». Накануне этой поездки он писал брату В. Н. Муравьеву: «Поездку на Камчатку я считаю у себя на совести, т.е. ни за что не хотел бы оставить края, не побывавши там, как для пользы службы, так и лично для себя, — страна эта будет со временем много значить для великой России, и где бы я ни был, я буду уже судить о ней и знать ее как очевидец, поверивший на месте все те многочисленные сведения, которые я об ней уже имею на бумаге и на словах»(27).

Лично ознакомившись с положением дел в Охотско-Камчатском крае, Муравьев решительно отказывается от сохранения главного дальневосточного порта России в Охотске, положив конец затянувшимся дебатам по этому поводу. Еще в представлении 26 сентября 1849 г. в Главный морской штаб Муравьев напоминал, что переписка по поводу Охотского порта ведется с 1736 г. В 1845 г. 8 флотских штаб-офицеров отозвались о полной непригодности Охотского порта. По мнению же Г. И. Невельского, вопрос об Охотском порте тормозился РАК, которой было выгодно иметь свою факторию рядом с правительственными учреждениями и пользоваться портовыми постройками и устроенной за счет казны дорогой от Охотска до Якутска. Хотя правители охотской фактории РАК также указывали на неудобства Охотского порта. И только благодаря влиянию назначенному в 1840 г. начальником Охотской фактории РАК. В. С. Завойко(28) (женатому на племяннице председателя Главного правления РАК барона Ф. П. Врангеля) компания все-таки решилась в 1845 г. перенести свою факторию в Аян, который затем был преобразован в государственный порт и за счет казны было начато строительство дороги от него до Якутска(29). Хотя кроме напрасных затрат, доказывал нерасположенный к этому плану Невельской, Аян имел еще и то отрицательное значение, что выглядел альтернативой Амуру и «служило поводом людям, не сочувствовавшим амурскому делу, представлять императору, будто Аян составляет все, что только нам можно желать на берегах отдаленного нашего востока»(30). Однако Муравьева Аян также не устроил, и он предложил перенести порт на Камчатку, в Авачинскую губу.

Н. Н. Муравьев принял решение сосредоточить главное управление Охотско-Камчатского края в Авачинской губе, особо акцентировав: «… не в Петропавловском порте, а в Авачинской губе; ибо, при распространении там флота нашего, займутся и другие пункты в этой губе, укрепится вход во всю эту губу, и флаг наш встретит пришельцев на первых высотах Авачинской губы»(31). В письме министру внутренних дел Перовскому 7 августа 1849 г. он указывал на неотложность такого переноса: «… Охотский порт надобно упразднить и все, что там находится, перевести в Авачинскую губу и медлить нельзя по причинам: а) цинга без надобности и пользы истребляет Охотский гарнизон; б) англичане уже слишком много обратили внимания на превосходную Авачинскую губу… в) с упразднением Охотского порта упразднить в Охотске приморское управление, а подведомственные ему округ Охотский с одним исправником подчинить якутскому областному начальнику и Гижигинский — камчатскому военному губернатору… г) Камчатскую область … возвести на степень губернии с назначением военного губернатора… (считаю наиболее способным для этого назначения … капитана первого ранга Завойку»(32). Муравьев был серьезно озабочен не только выбором места для нового порта, но и устройством надежного сообщения с ним, планируя организовать регулярное пароходное сообщение Камчатки с берегами Охотского моря, и предлагая в ближайшем будущем (в течение 10-ти лет) переселить туда до 3 тысяч семей русских земледельцев. Муравьев надеялся на успех развития на Камчатке хлебопашества, что могло бы создать там собственную продовольственную базу(33). Он приказывает также срочно укрепить Петропавловский порт, планируя в будущем разместить здесь до трехсот орудий крупного калибра, прорыть канал для гребных судов и канонерских лодок, чтобы флотилия имела дополнительный выход из Авачинской губы. «Во всяком случае, — писал он, я смею думать, что в Камчатке и Охотском море нам должно иметь военные средства, соответственные тем, которые имеют англичане у Китайских берегов и Сандвичевых островов»(34). Пока же нужно спешно направить уже летом 1850 г. из Кронштадта в Охотское море два фрегата и транспортное судно, которым хорошо бы взять «вместо балласта» крепостную артиллерию для Петропавловска.

Николай I, очевидно, был доволен результатами поездки Муравьева на Камчатку. Об этом свидетельствует быстрое прохождение муравьевских проектов через петербургские бюрократически инстанции. Он согласился и с предлагаемыми административными преобразованиями, начертав 23 ноября 1849 г. на муравьевском представлении: «Быть по сему». Но этого оказалось мало, нужны были необходимые средства. Первым знаком, что их на Камчатку Муравьев не получит, стало то, что Николай I некоторые из его предложений назвал «мечтой», а многие из членов Комитета министров меры по укреплению Петропавловска именовали «фантазией», что было приписано, извещал Муравьева Л. А. Перовский, «пылкости вашего воображения».

2 декабря 1849 г. был издан указ, по которому изменялся порядок управления Охотско-Камчатским краем, а 10 января 1851 г. было издано положение о Камчатской области во главе с военным губернатором, подчиненным напрямую генерал-губернатору. При этом Охотский округ отошел к Якутской области(35). В Охотске был оставлен земский исправник и его помощник, исполнявший также обязанности секретаря окружного управления. Путешествовавший в начале 1850-х гг. по Восточной Сибири И. Булычев так описывал Охотский округ: «Состоит из мелких отдельных обществ под управлением старост и старшин. Письменного производства не ведено по неграмотности жителей, и расправы кончаются словесно или оставляются до годичного приезда члена земского управления»(36). Дорога из Якутска теперь шла не на Охотск, а в Аян. Почтовое же сообщение с Гижигой осуществлялось один раз в год, когда почту отправляли из Охотска на Камчатку.

Муравьев расчитывал, что реализация его плана усилит российское присутствие в Азиатско-Тихоокеанском регионе, повысит обороноспособность восточных рубежей империи, а Петропавловский порт станет средоточием главных российских морских сил на Тихом океане.

Предлагая В. С. Завойко пост камчатского губернатора, Муравьев особо позаботился о его самостоятельности, неограниченной сложными бюрократическими учреждениями и предписаниями, давая ему возможность действовать «так же свободно в хозяйственном отношении, как он ныне действует в Аяне под ведением Американской Компании»(37). Положение о Камчатской области, подготовленное Муравьевым, содержало только то, «что необходимо для напечатания», и было дополнено генерал-губернаторской инструкцией к Завойко. Муравьев был категорически против подчинения Камчатской области общим правилам, считая, что это «значило бы все дело испортить и лишние расходы только развести»(38). Необходимо поднять статус местного начальника, предоставив ему права военного губернатора, избавив от опеки иркутского губернатора, и поставив в иерархическую зависимость непосредственно от генерал-губернатора. Впервые здесь Муравьев предложил отступить от заложенных Сперанским в «Сибирском учреждении» 1822 г. принципов, заявив, что в новом губернаторстве ни к чему коллегиальные учреждения, которые будут там не только бесполезны, но и вредны. Муравьев предлагал создать здесь единоличную власть, имеющую высокую степень самостоятельности, и возможно меньше обремененную всякого рода бюрократическими процедурами. Настаивал он и на военном характере управления, подчеркивая, в частности, что и гражданские чиновники должны быть там подсудны военному суду, так как в столь отдаленном крае «недостаточно для чиновников суда гражданского».

В. С. Завойко хорошо понимал, какое тяжелое наследство ему досталось. По свидетельству командира корвета «Оливуца» Сущова, жители Камчатки произвели на него грустное впечатление: «Бедность жителей, проказа их истребляющая, неспособность или ленность их, не много или не скоро обещают им благоденствие. Губернский город Петропавловск представился мне как бедная развалина после землетрясения; в таком запущении все его строения. /…/ Не хочется верить, что этот порт принадлежит нашей могущественной Империи»(39). Необходимо было принять спешные меры к упорядочению военной организации, укреплению обороноспособности полуострова, его дальнейшей русской колонизации. Все это требовало серьезных затрат и понимания со стороны петербургского и иркутского начальств. Тот же Сущов отмечал: «В. С. Завойко — деятельный, неутомимый с четырех часов сам везде на работах и, кажется, своими строгими и положительными мерами пробудил от праздности здешних обитателей; но с его микроскопическими средствами, без судов, доставки леса и для удобного сообщения с материком ему предстоит трудное дело — творить все из ничего»(40). Безотрадным было положение камчатских казаков. В рапорте в Главный морской штаб 3 июня 1853 г. Завойко писал: «Камчатские казаки, не исключая живущих у Усть-Приморского селения Камчатки, не имели никакого хозяйственного обзаведения; в Петропавловске, Тигиле и Усть-Приморском селении имели форменные казакины и оружие, Гижигинские же были в полном значении слова — толпа оборванных нищих, одетая зимою и летом в кухлянках, без малейшего понятия о военной службе, без оружия, — во всей Гижигинской сотне осталось 8 ружей без замков»(41).

В конце 1850 — начале 1851 г. Комитет министров рассматривал вопрос о переселении на Камчатку 3 тысяч душ, что должно было существенно увеличить местное русское население(42). Переселенцы должны были разместиться около Авачинской губы и в окрестностях Большерецка — основных базах на Камчатке. Однако эту меру осуществить, как и многое другое, не удалось, несмотря на детально разработанный камчатским губернатором план(43).

Готовясь отправится к новому месту службы, из Аяна в феврале-марте 1850 г. он писал Муравьеву о своей озабоченности нравственным уровнем флотских офицеров и чиновников, занимавшихся почти поголовно поборами с купцов и местных жителей. «Например, — описывал Завойко местные бюрократические нравы, — в Камчатке: недозволение кому из офицеров или духовным лицам отправиться путешествовать по Камчатке по первому зимнему пути, возбуждает все интриги противу начальников, с интригами какая уже служба…»(44). Вызывала опасение и безнаказанность морских офицеров. «Внушите меня после этого, — вопрошал он, — как заставить молодого офицера, дабы он исполнял службу как следует офицеру…». Обещая действовать строго, он предвидел, что против него начнутся разного рода козни и будут жалобы. Уже в конце 1850 г. он писал Муравьеву из Петропавловска: «…Офицеры, служившие до меня в Камчатке не могут быть на моей руке, я от многих отнял доходы и поставил все преграды»(45). Раздражала его и формальная ограниченность полномочий в отношении чиновников, назначение и смещение которых зависело от петербургских властей. По воспоминаниям одного из моряков А. М. Линдена: «Завойко был хорошим, кропотливым хозяином, лично входившим во все детали своего маленького портового в Петропавловске хозяйства, ограничивавшегося, впрочем, только несколькими ручными примитивными мастерскими и магазинами. Он заботился о пище, одежде и вообще быте нижних чинов, которые, нужно правду сказать, очень его любили, но с офицерами был резок, и при малейшей оплошности делал им выговоры, не стесняясь в выражениях». Однако он не отличался особым почтением к законам, полагая, что они «написаны для дураков и подлецов, а так как я ни тот, ни другой, то прошу законами не колоть мне глаз»(46). Подобное поведение роднило его с Муравьевым, который больше всего боялся «сделаться слепым исполнителем буквы закона»(47). Так, руководствуясь «пользой службы», Завойко решил не ждать разрешения центральных властей и самостоятельно распорядился имевшимися у него финансами. Это не могло не вызвать нареканий со стороны центра, который не мог терпеть финансовой самостоятельности местных властей, где бы то ни было. Для рассмотрения самовольных финансовых действий камчатского военного губернатора был создан специальный комитет. На сторону Завойко встал полковник Бурачек, который подал в комитет свое особое мнение, отметив, что новый камчатский губернатор многое сумел сделать, несмотря на «беспомощность начальника в стране пустынной и отдаленной от центра всяких источников, великую тесноту форм отчетности, прежде всего требующей разрешения на все и строго возбраняющей всякое начинание»(48). Бурачек стремился отстоять самостоятельность местной власти, которая в столь отдаленном крае неизбежно должна действовать решительно, не взирая на обычные порядки отчетности. Эта самостоятельность должна быть предоставлена здесь не только от петербургских, но и иркутских властей. Вместе с тем, он предлагал организовать местный контроль в духе административной системы, предложенной Сперанским для Сибири. Понимая, что Камчатка не нуждается в сложном административном устройстве, Бурачек считал возможным учредить при камчатском губернаторе постояннодействующий совет, в который бы вошли: старшие чины Петропавловского порта, а также чиновник от Государственного контроля и доверенные лица от Сената и Синода. На представителя Сената могли бы быть возложены обязанности как губернского прокурора, так и жандармского офицера. Однако каких-либо выводов сделано не было, хотя Адмиралтейский совет 18 сентября 1853 г. и предоставил камчатскому губернатору более широкое право в экстренных случаях использовать деньги, выделяемые Морским министерством и перераспределять их по статьям расходов(49).

Несмотря на все трудности, под руководством Завойко Камчатка начала оживать. В 1852 г. Петропавловске-Камчатском уже находилось 1593 человека(50). Для усмирения контрабандистов и хищничавших у берегов Камчатки китобоев был послан корвет «Оливуца», доставлены в Петропавловск 20 орудий, увеличена численность камчатского морского экипажа. В 1854 г. сюда были направлены фрегаты «Диана» и «Аврора». Многие моряки продолжали связывать надежды на успехи в регионе именно с Камчаткой. В.А. Римский-Корсаков, служивший на фрегате «Диана», писал: «А уж если выбирать, то лучше прежде взяться за Камчатку, чем за сибирское прибрежье Охотского моря и от него — за все пространство до Лены»(51). Положение Камчатки, по его мнению, может серьезно упрочиться с присоединением Амура, по которому можно будет наладить надежное снабжение продовольствием всего Охотско-Камчатского края. По свидетельству Г. И. Невельского, вплоть до Крымской войны Муравьев считал, что главный российский порт на Дальнем Востоке должен быть Петропавловск, признавая лишь вспомогательное значение владение устьем Амура(52).

Преобразование управления в Охотске и на Камчатке имело важное значение не только для данного края. Это был первый для нового восточно-сибирского генерал-губернатора опыт реформирования, обозначивший основные принципы административного устройства в других восточных областях. Посетивший Охотско-Камчатский край В.А. Римский-Корсаков был буквально очарован Муравьевым, и не стеснялся самыми превосходными эпитетами в расточаемых ему похвалах. Но главное качество, которое им было особо им отмечено — умение окружать себя полезными и деятельными сотрудниками, которыми генерал-губернатор умел распорядиться с большой пользой. Привлеченные в край открывавшимися перспективами, эти новые люди буквально разбудили край. Римский -Корсаков в 1854 г. даже в далеком Аяне, «был поражен, попав в общество пяти-шести молодых людей — таких приятных и любезных джентльменов, что я мог вообразить (себя) в какой угодно столице, но уж никак не в Аяне»(53). Они постоянно находились в разъездах, как отмечал тот же Римский-Корсаков: «В Якутию, в Охотск, в Гижигу, в Камчатку — всюду он их шлет и верхом, и пешком, и на собаках, со всеми утомлениями и лишениями, каким смертный подвержен в путешествии по таким милым краям»(54). Римский-Корсаков писал, что долгое время Петропавловский порт был вместе с Камчаткой для России «чем-то вроде отрезанного ломтя, мало обращал на себя внимания властей и был в военном отношении так слаб, что не мог своими средствами справляться с китобоями»(55). Теперь настало время обратить внимание на Петропавловский порт, который он называет «одним из лучших в мире».

Однако, мечты о будущем Камчатки совпали с новыми