И.В. Сталин

1. О Сталине сейчас говорят и пишут очень много. Сталин, Сталин… А заодно и “сталинщина” и “сталинизм”: ещё так недавно совершенно невозможные в нашей прессе, носившие на себе печать лютой идеологической крамолы, слова эти то и дело звучат сегодня , причём выговариваются без всякой дрожи в голосе, как любые обычные общеупотребительные слова

Что же мы наблюдаем сегодня? Не просто отказ от упомянутой реабилитации и не просто новую волну критики Сталина. Сколь ни остра была такая критика в своё время, онавсё же была направлена не на общий смысл деятельности Сталина, а лишь на отдельные её стороны и моменты, пусть даже важные и достаточно многочисленные.

А сегодня всё чаще, всё определённее отвергается именно её общий смысл. Не символично ли ? – в 1961 году по решению 22 – ого съезда партии Сталин был вынесен из ленинского Мавзолея, но всё же похоронен в почётном ряду у Кремлёвской стены. А нынче уже раздаются голоса, что и там ему не место, и мрачный образ злодея, которого исторгает сама земля, невольно встаёт перед нами, когда мы об этом думаем и говорим.

Чем объясняется столь резкое изменение оценок? Открылись ка­кие-то ранее неизвестные факты? Нет почти всё главное, что служит основанием говорить о преступлениях Сталина, выло предано глас­ности еще более четверти века назад. А о чем тогда умолчали — например, о численности жертв “ЭПОХИ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ”, 1937—1938 и последующих годов,— то и до сих пор остается ПОД покровом тай­ны. Тогда в чем же причина?

Я вижу ее в том, что на XX съезде и после него, вплоть до наших дней, в основе критического осмысления Сталина как ис­торической фигуры лежала преимущественно характеристика его личности: на Сталина-политика (и на сталинское в политике) смотрели в основном через призму его личных качеств, так или иначе пони­маемых и оцениваемых. А сегодня взглянули (вернее, пытаются взглянуть) совсем по-другому.

Буртин Юрий Григорьевич — публицист, член Союза писателей СССР. Статья написана для настоящей книги.

Если исходить в оценке исторической роли Сталина только из свойств его характера и поведения, то не избежать ни навязшей в зубах беспомощной эклектики и двойственности (“с одной сторо­ны”---сдругой стороны”), ни той непримиримой разноголосицы. выразительный пример которой был продемонстрирован за одним из “круглых столов”: “Масштабы этой личности огромны.— Масштабы личности ничтожны!.. - Нет, огромны. И результаты деятельности огромны.— Господи, да результаты ужасны!”

В самом деле. Вы говорите, что он преступник, на совести которого страдания и смерть миллионов людей, договор о дружбе и границе с Гитлером, разорение деревни н пр., и пр., но разве он только и делал, что ошибался и, тем более, подписывал списки на расстрел? А кто на протяжении трех десятилетий руководил страной? При ком она индустриализировалась, выиграла величайшую из войн, прев­ратилась в мировую сверхдержаву ? Кто изо дня в день решал массу практических вопросов по строительству домен и электростанций, автозаводов и ткацких фабрик, железных дорог и морских портов, по разработке и производству новых марок тракторов и комбайнов, самолетов и танков, по освоению Севера и орошению Каракумов. по созданию театров и киностудий, университетов и музеев, по раз­витию сети школ и клубов, больниц и детских садов, по установлению льгот для сельских учителей, многодетных и одиноких матерей н пр., и пр., и пр.? Разве не стоит подпись Сталина и под многими, вероятно. тысячами документов такого рода? И кто может сказать, что в большинстве своем она скрепляла решения непродуманные, ошибоч­ные, случайные?

Конечно, для основательного и полного суждения на сей счет пока нет материала, поскольку многие документы по-прежнему закрыты даже для научного исследования, однако по внешнему впечатлению сталинским решениям, как правило, нельзя отказать ни в целеустрем­ленности, ни в последовательности, ни в логике. Так почему бы именно эти черты не “принимать за основу” в понимании и оценке как лич­ности Сталина, так и его политической деятельности? А деспотизм и жестокость почему бы не счесть всего лишь издержками печальной. но едва ли не неизбежной оборотной стороной этой непреклонной последовательности строителя великой индустриально-военной дер­жавы? Безжалостно сметающего с дороги все, что мешает, и всех, кто способен помешать осуществлению названной цели...

Вы скажете: ничего себе “издержки” — миллионы убитых, заму­ченных, растоптанных человеческих жизней! Вы скажете, что и малая доля их перевесит все, что можно зачислить в заслугу виновнику их мучений и гибели. Более того, вы укажете на бездушие и аморальность даже самого такого взвешивания: загубленная жизнь, пусть одна-единственная, или, скажем, построенный завод. Но даже если ваш оппонент согласится с этим, признает, что ваши козыри старше, тем не менее и от собственных аргументов он едва ли сможет отказаться — куда же их денешь! И в итоге выдаст вам примерно такую формулиров­ку: да, конечно, преступления Сталина непростительны, но как поли­тик (а политика вообще, как говорят, грязное дело) он действовал в основном правильно, в широком историческом плане его деятельность (хотя и оплаченная страшной ценой) все-таки была прогрессив­ной.

Такой взгляд весьма распространен — не только в прошлом, но и в наши дни. Находит он выражение и в печати — в выступле­ниях ряда авторов, которые при значительных различиях между собою все исходят из того, что в тех условиях (места и времени) не было приемлемой социалистической альтернативы ни Сталину как лидеру, ни проводимой им политике.

у- В результате образ Сталина еще и до сих пор как бы двоится в (общественном сознании — факт, достаточно отчетливо зафиксирован­ный и нашей художественной литературой.

Вот для сравнения два произведения, создававшиеся почти одно­временно, в 70-е годы, оба — без надежды на скорую публикацию, людьми примерно одного возраста: “Дети Арбата” А. Рыбакова и “Глазами человека моего поколения” К. Симонова. Там и тут Сталин. Но при некоторых точках соприкосновения (в стиле поведения, в речевой манере) это, в сущности, два разных человека. У Рыбако­ва — узурпатор, который с маниакальной неутомимостью и поистине дьявольской изобретательностью, расчетливостью, коварством плетет сеть интриг, имеющих целью создание и укрепление режима своей личной власти, и без того уже к 1934 году фактически безраздельной. Этакий зловещий паук, который, никого не любя, никому не веря, ткет свою паутину, чтобы затем методически душить в ней всех. кто прямо или косвенно стал сейчас или в будущем когда-нибудь может стать для него опасен. Ближних и дальних, волна за волной, все расширяющимися безжалостными кругами... А у Симонова (хотя и его отношение к Сталину нельзя назвать некритическим) — умный и твердый властелин, внимательный к мелочам, но в то же время мысля­щий и действующий по государственному масштабно, скорее добро­желательный и уступчивый (от спокойного сознания своей силы), чем грубый и капризный; подчас слегка играющий перед собеседником, заботящийся о создании определенного своего “образа”, но в целом достаточно естественный; интересующийся литературой...

И в обоих случаях Сталин — живой. Не только у Симонова, кото­рый описывает собственные встречи с ним, цепко во всех деталях запом­ненные и тотчас, по свежей памяти подробно и зримо воспроизведен­ные, но и у Рыбакова, не имевшего таких встреч: в его романе, кото­рому по ряду других позиций предъявлено немало справедливых претензий, образ Сталина нарисован с такой степенью художествен­ной убедительности, которая, кажется, просто не оставляет места для каких-то иных литературных интерпретаций. Где же правда: там или здесь?

А если здесь и там, то как совместить эти две правды между собою, как привести их к какому-то общему знаменателю?

В рамках “личностного” подхода задача, по-видимому, не имеет решения. Однако нынче уже стал возможным совершенно другой взгляд на предмет затянувшегося спора — оценка исторической роли Сталина на основе такого решающего и вполне объективного крите­рия, как характер созданной под его руководством системы общест­венных отношений.

По-разному именуется сегодня эта система, пока не получившая в нашей теории (да и где она? еще только пробуждается от тяжкого, протяженностью в несколько десятилетий, летаргического сна) адекватного и общепризнанного обозначения: “казарменный ком­мунизм”, “казарменный социализм”, “Административная Систе­ма”, “военно-бюрократический репрессивный режим” и т. п. Но, кажется, все так или иначе сходятся на том, что ее определяющими признаками являлись последовательный антидемократизм; подчинение общества государству, а государства — режиму личной власти; исклю­чительно административно-командные методы руководства: мало эффективность экономики, основанной — как в беспаспортной деревне, так и в городе — на фактически принудительном труде; хронически низкий уровень жизни масс в резком контрасте с привилегирован­ной бюрократической верхушкой; бесправие и произвол; сплошная официализация всех форм духовной жизни общества с культом Вождя в центре официальной идеологии и созданной ею мифологизиро­ванной картиной мира; жесткий изоляционизм во внешней политике. Ясно, что эта система представляла собой злую карикатуру на то общество всеобщего равенства, свободы и счастья, которое под име­нем социализма было многовековой мечтой угнетенных, ради которого совершалась наша революция, строилась та же промышленность и пр. Ясно, что создание, а тем более укрепление подобной систе­мы, когда антинародный характер ее уже вполне определился, под­держание ее неизменности всей мощью тоталитарного государства нельзя рассматривать иначе, как прямую измену революции, созна­тельный обман трудящихся масс, грубое насилие над ними, цинич­ное надругательство над их энтузиазмом и верой.

И вот если с такой точки зрения мы посмотрим на Сталина, то при самой полной объективности не останется места никакой двой­ственности в оценках.

Он был мудр, а порою и добр? Допустим. Но это была поистине мудрость змеи, а доброта — сытого тигра. Гениален? Да, если хотите, это был подлинный гений зла. Он обладал государственным умом и железной волей, он умел добиваться поставленных целей? Тем хуже, ибо реальной целью его была государство-тюрьма. Он создал великую державу, но не для человека, которого в ней давили, как муравья, а единственно для себя, для своей безраздельной власти и тысячелетней славы. И по неумолимой логике вещей слава эта до­вольно быстро обернулась для нашей страны бесславием — все­объемлющей отсталостью, тупиком и застоем. Со всеми своими силь­ными сторонами (и в немалой мере благодаря именно им) он— мрачная, безусловно отрицательная фигура нашей истории, и нет в его деятельности решительно ничего, что противоречило бы такому выводу.

Он мог принимать правильные, даже гуманные решения по тем или иным конкретным вопросам хозяйства, социального обеспечения, культуры, но лишь постольку, поскольку это отвечало долговременным интересам построенной им в целом антигуманной системы и в заданных ею масштабах, рамках и формах. А какой тиран, какой деспот, если он не глуп и заинтересован в прочности своей тирании, не принимает по временам подобных решений?

Сталин возглавил поистине великую, поистине Отечественную, войну против германского фашизма — страшной угрозы для всего человеческого рода- Так. И его роль в этой войне не следует преумень­шать: она была безусловно велика (пусть и не в меру обычной полно­ты его власти, в тот момент резко ограниченной рядом не зависевших от него обстоятельств, волею противника, реальным соотношением сил на фронте, необходимостью считаться с доводами специалистов воен­ного дела и пр.). Но даже если мы оставим за рамками разговора всю неоднозначность, всю двойственность этой роли: и уничтожение

перед войной преобладающей и лучшей части нашего генералитета, и самоослепление “дружбой” с Гитлером, и вызванные этим тяжкие поражения 1941—1942 годов, и многое другое, о чем сейчас все больше пишут; если не напомним себе и о том, какой кровью досталась нашему народу озаглавленная именем Сталина победа,— даже и она, эта вели­кая победа, не может послужить его оправданию в глазах поко­лений.

Почему? Да потому, что и смысл войны, ценность победы для народа и его Вождя, для армии и ее Генералиссимуса совпали в действительности лишь отчасти. Враг был один, цель его изгнания с родной земли, как и цель уничтожения фашизма, была общей. Однако если народ, как сказано в “Василии Тёркине”, вел с врагом “бой... святой и правый, смертный бой не ради славы, ради жизни на земле”, то к Сталину этих слов не отнесешь. Если солдат, “битый, тертый, жженый”, но вместе с тем и внутренне освобожденный великой войной, поднятый ею в своем человеческом достоинстве, связывал с победой мечту о жизни справедливой и счастливой, в которой он будет хозяином своей судьбы, то кремлевский Хозяин — восстановление своей чуть было не утраченной власти, ее распространение на иные земли, неру­шимую прочность и диктаторскую полноту. В этом смысле можно сказать, что солдат и его Генералиссимус воевали как бы на двух разных войнах, лишь частично совпавших между собою. И недаром не успел смолкнуть гром победного салюта, как маршал Жуков оказал­ся в опале, а из народа-победителя стали выбивать дух фронтовой ; независимости и свободы — ждановскими постановлениями о литературе и искусстве, 25-летними сроками за “высказывания” и пр. Это неявное, но существенное и с течением времени нараставшее не­совпадение народного и сталински-государственного содержания Оте­чественной войны с глубокой проницательностью обнаружено романом В. Гроссмана “Жизнь и судьба”.

История щедра на парадоксы. Деспот, заливший кровью свою страну и в этом смысле, может быть, единственный в ней настоящий “враг народа”, вынужден ради сохранения своей жизни и власти нести знамя справедливой народной войны против еще более свирепого и безжалостного врага; деспот, которого успех в этой войне (добы­той еще большей, без счета и без жалости пролитой народной кровью) нарекает чуть ли не спасителем человеческого рода,— это ли не дьявольская гримаса истории, словно специально придуманная для того, чтобы окончательно спутать в нашем и без того заблу­дившемся сознании все понятия о добре и зле! Можно понять добро­совестных сталинистов, тех, чье отношение к Сталину не замешано на корыстной заинтересованности в сохранении социально-должно­стной пирамиды и командных методов руководства: во всем этом, действительно, не так-то просто разобраться. До сих пор непро­сто, не говоря уже о былых временах. И все же сегодня, в отличие от тех времен, мы, повторим еще опыта, которым мы тогда располагали.

Пока в нашем распоряжении был только опыт “периода культа этичности”, естественно было на первых порах полагать, что все зло — в этом культе и в самой личности тирана. И стоит его развен­чать, стоит отменить наиболее драконовские его указы, открыть ворота лагерей, провозгласить “восстановление ленинских норм”, как, все действительно и придет в норму. Правда, уже тогда — и чем дальше, тем тверже—раздавались голоса о необходимости углублять крити­ческое осмысление проблемы. Передовая общественная мысль допыты­валась, как же стало возможным все то, что теперь законно ставилось в вину сталинскому руководству, и что же в таком случае сталось с партией, Советами, марксизмом-ленинизмом, с самим социализмом. наконец. Но, во-первых, тогдашние “силы торможения” клеили ярлык “ревизионизма” уже на одну постановку подобных вопросов, а во-вторых, нужно признать, что в целом, как общество, к подлинному их разрешению мы в тот момент еще не были готовы. Нужно было увидеть сталинское в самом' Хрущеве, в его методах руководства тогдашней хозяйственной и политической перестройкой, а главное — нужно было пережить все, что будет потом, при Брежневе и его преем­никах, когда даже такая ограниченная перестройка окажется затоп­тана и наступит долгая, глухая “эпоха застоя”, чтобы окончательно отдать себе отчет: суть не в лицах и даже не в тех конкретных формах, которые может принимать выкованная Сталиным система бюрократической диктатуры,— суть в самой этой системе. Она может быть по-сталински жесткой или по-брежневски “либеральной”, но в любом своем варианте она античеловечна, в любых своих моди­фикациях означает для общества паралич и тупик.

Конечно, можно назвать достаточно много существенных призна­ков, по которым “эпоха Брежнева” отличалась от “эпохи Сталина”. Но столь же реально и внутреннее их родство и преемственность едва ли не по всем основным, системообразующим показателям. Правда, в 70-е годы был застой и не было массовых репрессий. Однако “не­массовые” все же были, и их просто-напросто оказалось достаточно для решения задачи, типологически сходной с той, для которой Стали­ну в 30-е годы потребовалась ежовщина, а в послевоенные — бериев­щина. Что же касается застоя, то все его главные предпосылки сло­жились как раз при Сталине. Именно тогда, “в буднях великих строек, в веселом грохоте, огнях и звоне”, одновременно с Магниткой, Днеп­рогэсом, Турксибом и как бы в тени этого всеми раз, уже имеем в руках некую ариаднину нить, позволяющую выпутаться из этих противоречий и логических ловушек. Бескомпромиссное отвержение сталинской системы естественно приводит к столь же твердому взгляду и на автора данной системы, к вполне однозначной нравственной и по­литической оценке его личности, деятельности и исторической роли.

Итак, новый взгляд на Сталина, обусловленный новым пониманием созданной под его руководством системы общественных отношений. Но тогда следующий вопрос: а оно-то почему стало возможным только теперь? Почему не сформировалось еще четверть века назад, в рам­ках первой критической волны, той. что была поднята XX съездом партии?

Отчасти, быть может, по краткости срока между1956 годом и брежневско-сусловской победой в октябре 1964 года, после которой критическое осмысление сталинской эпохи стало целенаправленно

В этом отношении чрезвычайно знаменательным представляется мне развитие сталинской темы у Твардовского —-Наиболее глубокого исторического мыслителя в нашей поэзии. Если в конце 50-х годов, когда писалась глава о Сталине из поэмы “За далью — даль”, ее ав­тор как бы взвешивал на весах своей души то злое и доброе, что для него заключало в себе это имя в мучительном для мысли и совести единстве:

Своей крутой, своей жестокой

Неправоты

И правоты,--

то в написанной всего несколькими годами позже поэме “По праву памяти” (1966—1969) нет уже и следа подобной двойственности чувства. Лукавые ухищрения эпохи, когда

Забыть, забыть велят безмолвно.

Хотят в забвенье утопить

Живую боль.—

произвели на поэта действие, прямо противоположное тому, на какое рассчитывали инициаторы и проводники нового идеологического курса: они помогли ему прийти к однозначному и бескомпромиссному отвержению сталинщины. А ведь Твардовский застал лишь самые первые годы “брежневской эпохи”. Тем, у кого она перед глазами вся цели­ком,— куда проще. Вот почему все более тверды и “недиалектичны” наши сегодняшние оценки общего смысла деятельности Сталина, и вот почему историческая объективность заключена именно в них, а не в прежних мнимо справедливых “с одной стороны” — “с другой стороны”, на которых нас и теперь “кое-кто” пытается удержать. Одни — по инерции старых представлений, другие — что также доста­точно очевидно — из вполне современной политической корысти.

Сейчас порой раздаются раздраженные голоса: “Ну сколько же можно — все Сталин да Сталин! Нашли неисчерпаемую тему и вот себе тешатся разрешенной смелостью, упражняются в стрельбе по покойнику”.

В подобных замечаниях, даже если они принадлежат ярым стали­нистам (хотя, конечно, не только им), есть определенный резон. Дей­ствительно, наша пресса куда смелее и откровеннее судит о прошлом, чем, скажем, о ходе перестройки и о деятельности нынешнего партий­но-государственного руководства. Пока это так, мы все еще остаемся в рамках сложившихся в сталинскую эпоху общественных норм, и соот­ветственно наше моральное право на критику Сталина выглядит в из­вестной мере условным. Это во-первых. Во-вторых, верно и то, что многие печатные выступления о Сталине и его времени не вводят в обо­рот сколько-нибудь значительных массивов нового фактического мате­риала. Останавливая внимание читателя на отдельных вопиющих фактах сталинского беззакония, жестокости, коварства, подобные пуб­ликации еще и еще раз обжигают наши чувства (что действительно заг­лушаться. Но главное, думается, все-таки в другом. В недостатке исторического видимого индустриаль­но-культурного подъема, создавалась (и успела полностью сформи­роваться) система, которая, провозглашая лозунги движения “вперед и выше”, в сфере экономических и социальных отношений фактически ориентировалась на нерушимую стабильность и неизменность. Система принципиально статическая, сознательно отключившая все двигатели социального саморазвития и столь же последовательно подчинившая все свои подсистемы и институты — от механизма управления народным хозяйством до школы, прессы, Союза писателей — задаче вос­производства и увековечения наличного состояния общества. И в ре­зультате действительно обладающая той инерцией и способностью к регенерации, той страшной силой сопротивления любым преобразова­ниям (даже если они исходят сверху), которая в 60-е годы обусловила неуспех начинаний Хрущева и предпринятой было экономической ре­формы, а в наши дни сказывается очевидным для всех торможением перестроечного процесса.

С полной убедительностью показав, что и в наиболее “мягком”, ненасильственном своем варианте сталинская система столь же по­рочна, губительна и бесперспективна, как и в первоначально жестком, брежневский опыт как бы дорисовал для нас эту систему и тем самым фигуру самого Сталина, его объективно-историческую роль необходимо, чтобы преодолеть, взорвать столь характерную для современного человека эмоциональную пассивность и глухоту), но, за сравнительно редкими исключениями, дают мало пищи уму, поли­тическому и историческому сознанию общества. Тем более, что Сталин предстает в них обычно лишь как явление прошлого, не имеющее пря­мого отношения к современному положению страны, ее проблемам и перспективам. Если так, то и в самом деле не пора ли ему уходить на страницы специальных исторических журналов и книг. очищая пло­щадку массовой печати для чего-то более злободневного?

Если бы так... Но. к сожалению, это совсем не так. И, признавая за упомянутыми голосами долю истины, хочется, однако, ответить им с полным убеждением: Сталин — тема остро актуальная, сегодняш­няя. Не для одних специалистов — для общества в целом. Он — насущная проблема нашего настоящего и нашего будущего, от того или иного разрешения которой это будущее непосредственно зависит. И настоящий разговор о нем еще только-только начинается.

Что же делает тему Сталина столь важной для человека наших дней? Разумеется, не столько он сам, хотя загадки (подчас мрачные тайны) его личности и биографии, лишь отчасти приоткрытые, еще, вероятно, долгое время будут занимать наше воображение. И даже не столько его политическая и государственная деятельность, хотя в ней есть немало такого, что и до сих пор многие благоразумные наши обществоведы предпочитают обходить, как столб с надписью: “Не влезай! Убьет!” Наиболее актуальным, непосредственно участвую­щим в современной жизни остается для нас наследие Сталина. Прежде всего в виде той системы общественных отношений, которая создана была в СССР под его руководством, устояла в потрясениях 50—60-х годов, заново стабилизировалась в “эпоху застоя” и, таким образом, с известными модификациями дожила до перестройки, а зна­чит, и до сегодняшнего дня.

Перед нами стоит задача преодоления этой системы, превращения ее в нечто принципиально от нее отличное. Задача поистине невероят­ная по своей трудности, и сейчас, на старте, она, может быть, особенно жестко испытывает нас. Испытывает нашу волю к переменам, серьез­ность наших намерений, истинную меру нашей внутренней свободы, готовность обсуждать (а затем и решать) свои проблемы действительно безбоязненно, не ограничивая себя привычными запретами: этого ка­саться еще нельзя, это еще не сказал Горбачев, а это он (или Ле­нин) сказал иначе... Если подобные запреты для нас остаются в силе — значит нам не стоит и браться за дело, мы его только погубим — и притом обязательно — своей половинчатостью и трусостью. Зато если мы и в самом деле созрели для серьезного разговора о том, что есть и чего мы хотим, тогда он сам собою будет и свободным от лозун­говой крикливости, и ответственным, искренним, конструктивным.

Давайте же обратимся непосредственно к личности Сталина и выясним, каким он был и почему таким стал. Для достижения этой цели просмотрим его биографию: кто были его родители, каким он был в детстве, в юности и т. д.

2. В нескольких десятках километров от столицы Гру­зии Тифлиса (ныне Тбилиси) находится городок Гори. В конце прошлого века он представлял собой поселение с одноэтажными домами, с пыльными улочками кварта­лов бедноты. Гори расположен на берегах Куры в жи­вописной местности. На холмах вокруг города под горя­чим кавказским солнцем издавна произрастал виноград, из которого жители делали отличное вино. В древние времена, согласно греческой мифологии, Ясон и арго­навты именно на черноморских берегах Грузии искали золотое руно.

В начале 70-х годов XIX века из села Диди-Лило в Гори переселился Виссарион Иванович Джугашвили, сапожник. Есть предположение, что он не был грузи­ном по национальности, а происходил из осетин, жив­ших в горах. В 1874 году он женился на юной Екате­рине Георгиевне Геладзе, которая, как и ее муж, роди­лась в семье крепостных. Екатерина Георгиевна была неграмотной, подобно своему мужу не говорила по-русски.

Эта рыжеволосая привлекательная женщина была глубоко религиозной. Еще в молодости ей пришлось по­хоронить двух своих младенцев. Когда 9 декабря (по григорианскому календарю 21 декабря) 1879 года ро­дился сын Иосиф, она почувствовала, что жизнь ее при­обрела новый смысл. Она нежно любила своего сына и ласково называла его Сосо, Соссло. Когда ее ребенок заболел, она самоотверженно выхаживала его. Болезнь не прошла бесследно: на лице И. В. Сталина остались мотки от оспы, а одной рукой он двигал с трудом до конца сноси жизни.

Родителя по-разному представляли себе судьбу сына. Мать в 1888 году записала его в местное духов­ное училище. Но вскоре Виссарион Джугашвили за­брал его оттуда. Он хотел, чтобы его сын также стал сапожником. Отец повез его с собой в Тифлис, где ра­ботал в течение трех лет па обувной фабрике Адельханова, после того как его собственная мастерская в Гори разорилась. Однако борьба в семье закончи­лась в пользу матери, отличавшейся сильной во­лей. Сосо опять вернулся в училище. Отец умер в 1890 году.

Екатерина Георгиевна работала прачкой в богатых семьях, чтобы прокормить себя и сына. Эта женщина прожила долгую жизнь. Она увидела, как ее сын стал руководителем гигантской страны, окруженным по­клонением и восхищением людей. Сама она вела скромную, простую жизнь в Грузии. По просьбе сы­на она на короткое время переселилась в Кремль, но все же вскоре вернулась домой. Там она и умерла в 1937 году.

В духовном училище мальчик Джугашвили счи­тался одним из лучших учеников. Он выделялся природным умом и особенно хорошей памятью. Эта его способность впоследствии получила дальнейшее развитие.

В то время обучение шло на русском языке, но гру­зинские национальные традиции все-таки сохранялись. По воспоминаниям одноклассников, Джугашвили про­читал все книги в городской библиотеке, особенно он любил романтическую грузинскую прозу. В те годы он познакомился с героями классических произведений Чавчавадзе и Руставели. Особое пристрастие он испы­тывал к книгам писателя Казбеги.

В июне 1894 года по окончании училища он был от­мечен как лучший ученик. Учитель советовал его мате­ри продолжить обучение способного мальчика. Молодой Иосиф Виссарионович, не достигший еще 15-летнего возраста, в сентябре 1894 года был зачислен в Тифлис­скую православную духовную семинарию. С этого вре­мени и до мая 1899 года это самое значительное учеб­ное заведение Грузии оказывало решающее влияние на его духовное развитие. В эти годы он был слушателем семинарии, получавшим стипендию.

Тифлисская православная семинария являлась тогда рассадником всякого рода освободительных идей среди молодёжи, как народническо-националистических, так и марксистско-интернационалистических; она была полна различными тайными кружками. Господствующий в семинарии иезуитский режим вызывал у Сталина бурный протест, питал и усиливал в нём революционные настроения. Пятнадцатилетний Сталин становиться революционером.

“ В революционное движение,-- говорит Сталин ,-- я вступил с 15-летнего возраста, когда я связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье. Эти группы имели на меня большое влияние и привили вкус к подпольной марксисткой литературе”.

1 В 1896—1897 годах Сталин стоит во главе марксистских кружков семинарии. В августе 1898 года он и формально вступает в тифлис­скую органимцию Российской социал-де­мократической рабочий партии. Сталин становится членом группы „Месаме-Даси" — первой Груммской социал-демократической органивации, сыгравшей в 1893—1898 годах известную положительную роль в распро­странении идей марксизма. „Месаме-даси" не была ПОАитически однородна—её боль­шинство стояло на позициях „легального“•• марксизма" и склонялось к буржуазному на-

ционали“му“ Сталин, Кецховели, Цулукидзе составху^ЛУУМоводящее ядро революционного хшмЙИРбго меньшинства „Месаме-даси", Ц^^^Р^аародышем революционной социал-

1 Сталин ведёт в этот период интенсивную пропагандистскую работу в рабочих кружках, участвует на нелегальных рабочих собраниях, пишет листовки, организует стачки. Это была первая школа революционной практи­ческой работы, пройденная Сталиным среди передовых пролетариев Тифлиса. \

„Я вспоминаю, — говорил Сталин,— 1898 год, когда я впервые получил кружок из рабочих железнодорожных мастерских... Здесь, в кругу этих товарищей, я получил тогда первое своё боевое революционное крещение... моими первыми учителями были тифлисские рабочие"^

Занятия марксистских рабочих кружков в Тифлисе проходили по составленной Сталиным программе.

В семинарии, где была налажена стро­гая слввка за „подозрительными", начинают •догадываться о нелегальной революционной работе Сталина. 29 мая 1899 года его исключают из семинарии за пропаганду марксист. -Некоторое • время Сталин пере­бивается уроками, а затем (в декабре 1899 г.) поступает на работу в Тифлисскую физиче-скую обсерваторию в качестве вычислителя-наблюдателя, ни на минуту не прекращая революционной деятельности. 1

Уже в то время Сталин—один из самых энергичных и видных работников тифлис­ской социал-демократической организации. ?„В период 1898—1900 гг. сложилась и оформилась руководящая центральная социал-демократическая группа тифлисской орга­низации... 1 Тифлисская центральная социал-демократическая группа провела огромную революционно-пропагандистскую и организа­ционную работу по созданию нелегальной социал-демократической партийной органи­зации'^. Сталин возглавляет эту группу. Ленинский „Союз борьбы за освобождение рабочего класса" был образцом, которому неизменно следовали в своей работе ти­флисские революционные социал-демократы. Рабочее движение в Тифлисе под руковод­ством революционного меньшинства „Месаме-даси" (Сталин, Кецховели, Цулукидзе) в этот период начинает выходить из рамок старой, чисто пропагандистской работы „с выдаю­щимися единицами" из рабочих. * Агитация в массах путём выпуска листовок на алобо* дневные темы, путём летучих собраний и политических демонстраций против царизма выдвигается жизнью на первый план.

Новую тактику встречает в штыки оппор­тунистическое большинство „Месаме-даси", которое склонялось к „экономизму", чуралось революционных методов, было против „улич­ной" политической борьбы с самодержавием. Сталин, революционное меньшинство „Ме­саме-даси" ведут ожесточённую и непри­миримую борьбу против оппортунистов за проведение новой тактики, тактики массовой политической агитации. Они находят горя­чую поддержку у передовых рабочих Тифлиса.

В переходе тифлисских социал-демократов к новым методам работы выдающуюся роль сыграл Виктор Курнатовский—образованный марксист^ стойкий последователь и ближай­ший соратник Ленина, проводник ленинских идей в Закавказье, По приезде в Тифлис осенью 1900 года он завязывает тесные отно­шения СО Сталиным и революционным мень­шинством „Месаме-даси", становится бли­жайшим другом и соратником Сталина.

Когда с декабря 1900 года начала выходить ленинская “Искра", Сталин целиком стал

3. В декабре 1925 года открылся XIV съезд партии. В политическом отчёте ЦК