Николай Михайлович Рубцов

"Я родился с сердцем Магеллана..."

Николай Михайлович Рубцов родился 3 января 1936 года в поселке Емецк Архангельской области и уже в раннем возрасте остался сиротой. Заполняя анкеты, в графе "Сведения о родителях" он коротко писал: "Таковых сведений почти не имею". Есть данные, что Николай был пятым ребенком в семье (с одним из братьев, живших в Ленинграде, Рубцов в шестидесятых годах переписывался). Мать поэта умерла в самом начале войны, отец был на фронте, а после войны жил с другой семьей. Очевидно, поэтому Рубцов, посвятивший матери немало проникновенных строк, упоминает отца коротко и сухо:

Мать умерла...

Отец ушел на фронт.

Соседка злая не дает проходу.

Я смутно помню утро похорон

И за окошком скудную природу.

Откуда только - как из-под земли! -

Взялись в жилье и сумерки, и сырость...

Рубцов вообще очень мало говорил в стихах о своей биографии, но и эти несколько строк из стихотворения "Детство" рисуют достаточно ясную картину сиротства совсем еще маленького ребенка, познавшего в полной мере те суровые стороны жизни, от которых его некому было оградить: похороны матери, неприязнь соседей, унылый пейзаж за окошком - потому и унылый, что и здесь, по эту сторону окошка, тоже сыро, сумрачно и неуютно...

В такой вот атмосфере мальчик был некоторое время предоставлен самому себе, но "однажды все переменилось": в 1942 году его отправили в Красновский детский дом, а еще через год перевели в детдом на родину матери - в село Никольское Тотемского района Вологодской области, которое местные жители называют просто деревней Николой. Она и стала для Рубцова малой родиной, к которой он неизменно возвращался в своих стихотворениях.

Окончив семь классов, Рубцов едет в Ригу поступать в мореходную школу, но возвращается ни с чем: в школу его по малолетству не взяли. Неудачу поэт запомнил надолго: нет сомнений, что стихотворение "Фиалки" написано гораздо позже, но картина переживаний героя здесь создана достаточно достоверная: "в фуфаечке грязной" идя по набережной, он вдруг услышал популярную в то время песню "Купите фиалки", прозвучавшую почти издевательски, ибо ему было совсем не до цветов:

Кроме моря и неба,

Кроме мокрого мола,

Надо хлеба мне, хлеба!

Замолчи, радиола...

В этом стихотворении уже есть характерные для творческой манеры Рубцова черты: и скрывающаяся за легкой иронией истинная печаль, и серьезность пародийных по тону строк, когда голодный герой, обращаясь к кондукторше с просьбой провезти его без билета, говорит: "Я как маме за это поцалую вам ручку!".И при первой публикации этого стихотворения в сборнике "Подорожники", и в "Избранном", вышедшем в издательстве "Советская Россия" в 1977 году, была допущена неточность - "поцелую". В подлинном тексте Рубцова именно "поцалую" - так, как это слово звучало в старом русском произношении, как пели его, например, звезды русской эстрады Анастасия Вяльцева, Варя Панина или Изабелла Юрьева, чьи голоса сейчас можно услышать на отреставрированных пластинках. Поэту нужно было чуть-чуть спародировать жестокий романс, чтобы спрятать свою душевную боль: Рубцов был гордым человеком...

Детдом тем временем перевели из Никольского в райцентр - древний городок Тотьму, основанный на десять лет раньше Москвы. Возвращаться в детдом Рубцов не захотел и поступил в Тотемский лесотехнический техникум (впоследствии реорганизованный в ГПТУ-19). Вряд ли учеба в лесотехникуме увлекала его, он просто коротал время до получения паспорта. Окончив первый курс техникума и получив паспорт, Рубцов с бесшабашной решительностью уехал в Архангельск и поступил в мореходное училище. Однако и там проучился недолго...

Пришлось ему стать пока избачом - так называлась должность работника избы-читальни, выполняющего обязанности и администратора, и библиотекаря, и истопника. Очевидно, в это время он и стал серьезно писать стихи. Во многих из них явно чувствовалось влияние Есенина, однако вскоре Рубцов научился, развивая порой заведомо чужой напев, не заглушать и свой собственный голос, даже в ранних стихах он слышен довольно отчетливо. В них есть то, что потом станет характерной особенностью творчества поэта - легкая, лучистая ирония, пародия на самого себя. Чувствуя подражательность своих стихов, поэт доводит ее до гиперболы, до лихой бравады. Перифразом есенинского "За хлеб, за овес, за картошку мужик залучил граммофон" Николай Рубцов так нарочито громко объявляет себя тем самым "простым мужиком": "Вчера за три мешка картошки купил гармонь. Играет - во!", что становится понятно - мужик он далеко не простой.

Изучая литературу не для отметки в классном журнале, пробуя писать сам, Рубцов несомненно задумывался о своем предназначении, стремился к творческому своеобразию, хотя и сказал об этом в присущей ему слегка иронической манере, перефразировав на сей раз лермонтовское: "Нет, я не Байрон, я другой":

Строптивый стих, как зверь страшенный,

Горбатясь, бьется под рукой.

Мой стиль, увы, несовершенный...

Но я ж не Пушкин, я другой.

Для того, чтобы сделать новый шаг в творчестве, Рубцову нужны были свежие впечатления, и он пошел кочегаром на рыболовный траулер-угольщик Архангельского тралового флота и проплавал на нем около года. Когда судно приходило в порт, моряки шли в ресторан, а Рубцов - в тир. Это было любимым развлечением несовершеннолетнего кочегара, чья работа была нелегкой даже для человека отличного здоровья, а выросший на послевоенных детдомовских пайках парнишка отнюдь не был богатырем. "Их, что я делаю, зачем я мучаю худой и маленький свой организм?" - с горьковатым юморком спрашивал он в одном из ранних стихотворений, ставшем потом популярной песенкой в кругу людей, лично знавших поэта. Но, несмотря на трудности, воспитанник детского дома, не имевший иной семьи, кроме коллектива таких же сирот, как и он, Рубцов в экипаже траулера чувствовал себя как рыба в воде. "Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте!" - не без иронии, но радостно восклицал он в одном из стихотворений "морского цикла", ставшего для него новым шагом в поэзии.

Главное, что приобрел Рубцов в морских скитаниях, - это не только поэтическая, но и душевная свобода, чувство уверенности в себе, значимости и значительности своего "я": "Иду походкой гражданина... Дышу свободно и легко". После поисков выхода из "грустного до обиды" быта это несомненно был шаг вперед. Если раньше он варился в собственном соку, учась лишь по книгам и в них же находя источник вдохновения, то теперь у него были свежие впечатления, которые он мог воплощать в поэтические строки, пробуя на вкус и слух новый для себя ударный стих.

Рубцова захватила иная жизнь. Поверив в свой талант, он почувствовал недостаток общей культуры и образования, ведь к тому времени им была окончена лишь Никольская школа-семилетка. Начался новый этап странствий Рубцова - теперь уже не по морям, а по земле. Без денег и билета, на крыше вагона он приезжает в город Кировск Мурманской области и поступает в горный техникум. Друзья-матросы, узнав, что вместе с билетом у Рубцова украли все деньги, пустили шапку по кругу и прислали ему в три раза больше, чем пропало...

Однако в горном техникуме он проучился всего полгода - слишком уж далеки были геологические науки от того, к чему стремился молодой поэт. В начале 1955 года девятнадцатилетний Рубцов устраивается разнорабочим в селе Приютино под Ленинградом, где находится бывшее имение президента Академии художеств А.А.Оленина, у которого часто бывал Пушкин. Здесь Рубцов жил и во время отпуска с эсминца Северного военно-морского флота, на котором служил с 1955 по 1959 год. Во флотской газете впервые были опубликованы стихи молодого поэта. Они посвящались празднику Первомая.

"Меж городом и селом".

Демобилизовавшись осенью 1959 года, Рубцов приехал в Ленинград и вплоть до поступления в Литературный институт имени Горького работал на заводе. Три года был рабочим, но ни одного поэтического свидетельства об этом не оставил. Уже в начале творческого пути он понял - нельзя писать обо всем подряд, нельзя писать о том, что по-настоящему не волнует. "Ты тему моря взял и тему поля, а тему гор другой возьмет поэт", - писал он в более поздних стихах, но, очевидно, что к такой концепции он пришел задолго до того, как были написаны эти строки. Во всяком случае, до сих пор не известно ни одного стихотворения, в котором бы Николай Рубцов поднимал заводскую тему.

Годы жизни поэта в Ленинграде интересны тем, что в это время он переходит от традиций ударного стиха к строгой классической форме. Мир большого города, да еще такого, как Ленинград, увлек поэта, и, хотя память его часто возвращалась к милым лесным уголкам детства, к нетронутой природе, он чувствовал свою причастность к рукотворной красоте города, что особенно ярко проявилось в стихотворении "Альты":

Как часто, часто, словно птица,

Душа тоскует по лесам!

Но и не может с тем не слиться,

Что человек воздвигнул сам.

Холмы, покрытые асфальтом

И яркой россыпью огней,

Порой так шумно славят альты,

Как будто нету их родней!

Неуклюжее "воздвигнул" выдает ученическую неопытность автора, но это стихотворение очень важно для понимания одной из ведущих особенностей зрелого творчества Рубцова - его неразрывной связи с музыкой. Так, в ритме городской жизни и характере ее воздействия на человека поэту слышатся пронзительные, проникающие в самую душу звуки альтов...

Руководитель Ленинградского литературного объединения "Нарвская застава" И.Михаилов вспоминал, что в Рубцове "привлекала внимание та глубоко затаенная сила, которая чувствовалась в его чтении, да и манера чтения - с характерным жестом как бы дирижирующей правой рукой". Поэт словно управлял слышной только ему мелодией, которая потом таким громким эхом отзовется в его стихах: "Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто", "И пенья нет, но ясно слышу я незримых певчих пенье хоровое", "Словно слышится пение хора, словно скачут на тройках гонцы, и в глуши задремавшего бора все звенят и звенят бубенцы".

Впрочем, "шумные альты" еще не говорят о полном приятии города Рубцовым - в конце концов не здесь он найдет свое место и не тем будет памятен в литературе, - но попытки стать горожанином не только по отметке в паспорте, но и по принадлежности души у него были. Понять это можно и по опубликованному лишь после смерти поэта полному тексту стихотворения "Грани", где были восстановлены такие строки:

Мужал я

Под звуки джаза,

Под голос притонных дам, -

Я выстрадал,

Как заразу,

Любовь к большим городам!

Немалую роль тут, очевидно, сыграло и то, что можно проследить в развитии темы любви в творчестве поэта. Если в ранних стихах о любви, пусть неудачной, говорилось светло, то в ленинградский период, по свидетельству И.Михайлова, "уже позади была грустно окончившаяся первая любовь к девушке, которая "и раньше приходила не скоро", а однажды не пришла совсем". Много позже поэт вспоминал "глаза ее, близкие очень, и море, отнявшее их"...

Жизнь поэта в это время была очень насыщенной: он работал на заводе и учился в вечерней школе, посещал занятия литературного объединения, печатался в заводской многотиражке "Кировец", газете "Вечерний Ленинград" и некоторых других изданиях, постепенно входил в круг молодых ленинградских поэтов, выступал с чтением своих стихов. На поэтическом вечере, состоявшемся 24 января 1962 года в Ленинградском Доме писателей, к Рубцову пришел первый успех.

Кроме "морского цикла" у Рубцова тогда уже были написаны такие прочувствованные стихи, как "В гостях", "Видения на холме", "Утро утраты". Можно сказать, что к 1962 году, когда он окончил школу и подал заявление в Литературный институт, поэт стоял на пороге творческой зрелости. Свои четко определившиеся литературные и нравственные позиции Рубцов изложил в предисловии к своему первому, рукописному, сборнику "Волны и скалы", составленному из тридцати восьми стихотворений:

"По-настоящему люблю из поэтов-современников очень немногих.

Четкость общественной позиции поэта считаю не обязательным, но важным и благотворным качеством. Этим качеством не обладает в полной мере, по-моему, ни один из современных молодых поэтов. Это - есть характерный знак времени. Пока что чувствую этот знак и на себе".

В словах Рубцова о четкости общественной позиции отразился процесс изменения взглядов на гражданственность искусства. К этому времени уже был зачеркнут знак равенства между гражданственностью и декларативностью художественного произведения, уже было сказано в полный голос, что гражданские мотивы, степень их воздействия на человека определяются содержательностью произведения и уровнем мастерства художника. Можно привести немало примеров произведений, которые не задумывались их авторами как специально гражданственные, но стали такими, потому что были сделаны на высоком художественно-эстетическом уровне. Например, авторам довоенной кинокомедии "Цирк" по ходу фильма потребовалось включить в него песню. И Лебедев-Кумач с Дунаевским написали ее. Для фильма. Песню запели даже те, кто о фильме и не слыхал: "Широка страна моя родная...". Точно так же, по заказу киностудии, Матусовский и Соловьев-Седой написали для фильма "В дни спартакиады" незатейливую лирическую песню "Подмосковные вечера", художественный совет музыкальной редакции забраковал песню как мелкотемную. А она вдруг взяла и стала гражданственным произведением мирового масштаба, музыкально-поэтическим символом русской души. Слезливо-сентиментальными считались и стихи М.Исаковского "Враги сожгли родную хату...".

На экзамене в Литературном институте, куда Рубцов поступил в 1962 году, он говорил, что, по его мнению, никакого отношения к традициям Маяковского не имеют те крикуны, которые в свое время заглушали подлинную поэзию. Не были близки ему и те "продолжатели традиций Маяковского", которыми в пору расцвета эстрадной поэзии кишмя кишела литературная и окололитературная Москва. В ответ на частые упреки в том, что его поэзия наводит на грустные мысли, Рубцов с вызовом заявлял, что писал и будет писать "пессимистические стихи", то есть по существу отрицал бездумный, легковесный оптимизм, характерный для многих молодых поэтов той поры. И в этом Рубцов оставался последовательным до конца. Уже к тому времени Рубцов нашел свой, отличный от есенинского, поэтический путь. От одной отправной точки - чувства неустойчивости, зыбкости деревенского покоя, на который неотвратимо наступает город, их пути пошли в разные стороны: Есениным город сначала принимался в штыки, вплоть до образа затравленного "железным гостем" поэта-волка: "Но отведает вражеской крови мой последний смертельный прыжок". Однако этот "прыжок" и в самом деле стал в развитии Есениным деревенской темы одним из последних: после "Сорокоуста", поминальной молитвы деревне ушедшей, в стихах, открывших цикл "Москва кабацкая", у него уже "нет любви ни к деревне, ни к городу".

У Рубцова же развитие темы шло в прямо противоположном направлении: от неуверенной попытки понять и принять город в ленинградских стихах, через краткий период "меж городом и селом" к полному, всеохватному чувству принадлежности к тем, кто воздавал красоте сельской природы "почти молитвенным обрядом".

Вернуться в деревню Рубцову пришлось гораздо раньше, чем он мог предполагать: в середине 1964 года он был отчислен из Литературного института; правда, через полгода восстановлен в числе студентов, но лишь на заочном отделении. Ни на стипендию, ни на общежитие рассчитывать не приходилось. И осенью 1964 года Рубцов возвращается туда, где прошло его детство.

Здесь, в Никольском, начался расцвет его творчества, здесь он окончательно решил для себя, что его звезда поэзии горит "для всех тревожных жителей земли", бросая свой приветливый луч и "поднявшимся вдали" городам. "Но только здесь, во мгле заледенелой, она восходит ярче и полней", - читаем мы во второй и окончательной редакции стихотворения "Звезда полей".

"В деревне виднее природа и люди"

Любовь к родной деревне, ее природе и людям была одним из основных мотивов зрелого творчества Рубцова, хотя он не выпускал из виду всего многообразия современности:

В деревне виднее природа и люди.

Конечно, за всех говорить не берусь!

Виднее над полем при звездном салюте,

На чем подымалась великая Русь.

Метафора "звездный салют" на первый взгляд может показаться не очень удачной, объединяющей слишком далекие понятия: с салютом сравнимо небо лишь в пору звездопада где-то в середине августа, о чем в стихотворении не упоминается. Но строки эти исполнены глубочайшего смысла! Короткому свечению городского праздничного салюта Рубцов противопоставляет вечные звезды над полем, при свете которых поэту виднее источник силы и величия Руси, - оно, это самое поле, и человек на нем...

Эта неразрывная духовная связь с родными местами - благодатнейшая почва, на которой взрастает истинная поэзия. "Знаешь, почему я поэт?.. - спрашивал Есенин своего друга В.Эрлиха, и сам же отвечал: - У меня родина есть! У меня - Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же... Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Найдешь - пан! Не найдешь - все псу под хвост пойдет. Нет поэта без родины!" Об этом же говорил и Рубцов, приехав в 1965 году на экзаменационную сессию в Литинститут и встретившись там с молодыми стихотворцами, приехавшими в Москву из дальних мест и оказавшимися "меж городом и селом": "Что вы за поэты такие? О чем вы пишете и как? Клянетесь в любви, а сами равнодушны. Оторвались от деревни и не пришли к городу. А у меня есть тема своя, данная от рождения, деревенская. Понятно?!".

Рубцов обрел свою поэтическую родину, однако жизнь его в Никольском на первых порах была нелегкой.

Тем не менее, несмотря на трудности, эта осень была для него довольно плодотворной. Не имея возможности слушать лекции в Литинституте, Рубцов учился самостоятельно, читал русскую классику, особенно Толстого, пробовал свои силы в прозе и переводе, написал немало и собственных стихов. Впрочем, выражение "писать стихи" по отношению к Рубцову не совсем точно. Стихи он не писал, а складывал в уме: "Вообще я почти никогда не использую ручку и чернила и не имею их, - сообщал он С.Викулову в ту осень. - Далее не все чистовики отпечатываю на машинке - так что умру, наверно, с целым сборником, да и большим, стихов, "напечатанных" или "записанных" только в моей беспорядочной голове". К сожалению, поэт был не так уж далек от истины, и о том, сколько написанных тогда стихов мы не знаем и не узнаем теперь никогда, можно только предполагать.

Дело осложнялось еще и тем, что печатали Рубцова не так часто, как ему хотелось, и это иногда наводило поэта на грустные мысли о бесполезности своего творчества, порождало чувство усталости и безразличия. Однако было бы неверно думать, что поэт равнодушно относился к написанному им - наоборот, он постоянно шлифовал свои стихи, стремился улучшить даже те, которые уже отдал в печать.

Где-то в это время Рубцов подготовил и сдал в Северо-Западное книжное издательство рукопись своего первого сборника.

"Лирика" Николая Рубцова была издана в 1965 году трехтысячным тиражом и сейчас уже стала библиографической редкостью. Открывалась книжка, стихотворением "Родная деревня" с четко названным адресом: "Люблю я деревню Николу, где кончил начальную школу". Это было началом развития темы "малой родины" в поэзии Рубцова. Несколько шире тема раскрывалась в стихотворении "Хозяйка": от "сиротского смысла семейных фотографий" - многие из запечатленных на них не вернулись с войны - Рубцов приходит к постижению мира прошедшего в мире настоящем. Как бы одновременно в сегодняшнем и вчерашнем времени живет хозяйка избы, куда автор заглянул на огонек. И хотя ключевые рубцовские строки, раскрывающие его видение мира, здесь уже найдены, стихотворение "Хозяйка" еще не превратилось в тот "Русский огонек", который потом станет одним из известнейших стихотворений.

Но Рубцовым уже четко определен путь, по которому будет развиваться его поэзия. Чувство исторического прошлого - главная составная часть его мироощущения в целом. Наиболее полно это выразилось в стихотворении "Видения на холме", где прошлое раскрывается в современном, настоящем, как бы получает обратную перспективу, - поэт проникает в нем в глубину прошедших веков:

Взбегу на холм и упаду в траву.

И древностью повеет вдруг из дола!

Засвищут стрелы, словно наяву,

Блеснет в глаза кривым ножом монгола!

Казалось бы, холм за деревенской околицей - не такая уж большая высота, но с нее поэту видна вся Родина - не в пространственном, а в историческом, во временном плане, вплоть до татаро-монгольского нашествия, принесшего Руси столько горя. Возвращаясь из глубины веков к современности, поэт как бы соединяет их, связывает в единое целое, оттого сегодняшние картины у Рубцова глубоко историчны:

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у омутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя...

Однако в "Лирике" было немало строк, еще не выражавших, а только предвосхищавших тонкую элегичность Рубцова.

Тогда еще трудно было говорить о продолжении Рубцовым традиций Тютчева и Фета. Однако не случайно стихотворение "Приезд Тютчева", опубликованное уже в первой книге Рубцова, без изменений вошло во многие последующие, хотя критика после публикации его в "Звезде полей" и отмечала, что вряд ли можно отнести к престарелому Тютчеву слова о том, что "дамы всей столицы о нем шептались по ночам" или "А он блистал... играя взглядом".

То, что Тютчев не был случайным гостем в его стихах, Николай Рубцов доказал всем своим творчеством. Уже в первом сборнике его лирика удивляла своей чистотой и акварельной прозрачностью, в которой чувствовалось что-то знобяще-предосеннее:

Летят журавли высоко

Под куполом светлых небес,

И лодка, шурша осокой,

Плывет по каналу в лес.

И холодно так, и чисто,

И светлый канал волнист,

И с дерева с легким свистом

Слетает осенний лист.

В этих опубликованных в "Лирике" стихах уже ясно виден твердый почерк талантливого художника. Однако первый сборник стихов Н.Рубцова не обратил на себя внимания критиков. Кроме того, что голос поэта еще не зазвучал в полную силу, была и другая, и пожалуй, главная причина, почему "Лирика" осталась незамеченной. "Не нужно прибегать к счетно-вычислительной технике, - писал примерно в это же время М.Исаковский в статье "Доколе?", - чтобы прийти к выводу, что у нас в стране ежедневно (подчеркиваю - ежедневно!) выходит пять или даже семь стихотворных сборников, или около 1700 - 2400 сборников в год!.. К сожалению, у нас много людей (в том числе среди поэтов), которые в чрезмерном обилии бумаги, заполненной стихами, видят только рост нашей поэзии и ничего другого: мол, поэзия поднялась на новую ступень, мы стали писать лучше, чем, положим, до войны, стихотворные сборники расходятся чуть ли не в один день, и т.д. и т.п. Все это было бы просто замечательно, если бы мы порой не обманывали самих себя, если бы в этом была нужная доля трезвой и объективной правды. Но ее-то, этой правды, как раз и нет. Непомерное обилие стихов - это, к большому моему сожалению, вовсе не рост нашей поэзии. Это инфляция, ее обесценение".

Неудивительно, что в общем потоке книжной продукции первая книжка Николая Рубцова, вышедшая мизерным тиражом, затерялась и не прибавила литературной известности ее автору.

А пока, осенью 1964 года, поэт оказался на распутье. Работы в Никольском не было... "Сижу порой у своего почти игрушечного окошка и нехотя размышляю над тем, что мне предпринять в дальнейшем, - сообщал он С.Викулову. - Написал в "Вологодский комсомолец" письмо, в котором спросил, нет ли там для меня какой-нибудь (какой угодно) работы. Дело в том, что, если бы в районной газете и нашли для меня, как говорится, место, все равно мне отсюда не выбраться туда до половины декабря. Ведь пароходы перестанут ходить, а машины тоже не смогут пройти по Сухоне, пока тонок лед. Так что остается одна дорога - в Вологду, - с другой стороны села, сначала пешком, потом разными поездами".

В конце ноября - начале декабря Рубцов появляется в Вологде и некоторое время живет в доме поэта Б.Чулкова, у которого была свободная комната. Он продолжал заниматься самообразованием, много читал - Пушкина, Блока, Лермонтова, но особенно привлекали его такие лирики XIX века, как Полонский, Майков, Фет, Апухтин, Никитин и, как сейчас уже широко известно из статей о Рубцове, Тютчев. Именно тогда он закладывал основы того, "чтоб книгу Тютчева и Фета продолжить книгою Рубцова!".

Стихи и письма Тютчева, изданные еще до революции, были единственной личной книгой Рубцова. "Сейчас уже ходят легенды, - вспоминает Б.Чулков, - что он, ложась спать, клал ее под подушку. Я могу лишь сказать, что, во всяком случае, остальными книгами, которые ему дарились или попадались, Николай не дорожил и, бывало, оставлял где угодно. Книге же Тютчева, принадлежавшей Рубцову, такая судьба не угрожала".

Начиная с 1965 года Рубцов жил то в Москве, сдавая экзамены на заочном отделении Литинститута, то в Никольском, то в Вологде. А летом 1966 года ездил по командировке журнала "Октябрь" на Алтай, результатом чего стало известное стихотворение "Шумит Катунь".

К тому времени Рубцов стал уже выходить на страницы центральных изданий. Не обходилось и без огорчений, ведь большинство его стихов проникнуто ощущением драматизма, а порой и трагизма, основанного на размышлениях о собственной судьбе и личных переживаниях. Не все это принимали, не все понимали глубину и своеобразие чувства связи поэта с Родиной. Во всем, даже самом малом, он видел отражение бытия его родного края, Вологодчины, которую не забывал даже в Сибири: "Еще бы церковь у реки, и было б все по-вологодски". 28 июня 1966 года Рубцов писал с Алтая в Вологду А.Романову: "Мои подборки можно почитать в "Знамени" (6 номер) и в "Юности" (тоже 6 номер). В "Современнике" мои стихи Фирсов не смог напечатать. Нужна была другая тематика, что ли, а вернее, настроение. Ну, да это ведь не пушкинский "Современник", а наш! Горе луковое!".

Литературное признание и широкая известность пришли к Рубцову после того, как издательство "Советский писатель" выпустило в 1967 году книгу стихов "Звезда полей", которую поэт представил в Литинститут как свою дипломную работу, защищенную им 26 декабря 1968 года.

- Сегодня у нас не просто защита диплома. Сегодня у нас праздник, - сказал ректор института В.Ф.Пименов. - Мы провожаем в большую литературу не новичка, а уже сложившегося поэта, причем поэта самобытного и талантливого.

Так же высоко оценили дипломную работу Рубцова критик Ф.Кузнецов и преподаватели института Н.Сидоренко, В.Друзин, Е.Исаев. "Звезда полей" ознаменовала начало периода зрелого творчества поэта.

Некоторые стихи, входившие в первый сборник, Н.Рубцов подверг частичной - как, например, "Видения на холме", - или коренной переработке. Так, "Русский огонек" по сравнению с "Хозяйкой" - вариантом стихотворения, опубликованном в "Лирике", - стал четче и строже. Вместо "И тускло на меня опять смотрела" появилось "И долго на меня!..". Поэт убрал также резавшее слух слово "эпитафии", а заново написанные начало и конец как бы заключили стихотворение в рамки. Огонек крестьянского дома обрел глубокий внутренний смысл "русского огонька".

В дальнейшем освоении Рубцовым темы родины у него уже появились особенности, которых в "Лирике" не было: он почти всегда пишет о жизни с терпкой грустью, он последователен в ощущении зыбкости и скоротечности мира, его таинственной красоты и внутренней непостижимости природы.

Без ощущения красоты природы, без любви к ней нельзя создавать прекрасное в искусстве. Высказывается Рубцов на эту тему достаточно определенно: "И разлюбив вот эту красоту, я не создам, наверное, другую". Он бродит "по родному захолустью в тощих северных лесах" и там находит красоту, без которой не мыслит жизни. Даже страшные сказочные персонажи - ведьмы, лешие, кикиморы, населяющие поэтический лес Рубцова, живут там не для того, чтобы пугать, а чтобы врачевать душу путника...

Голосом народа, выразителем его дум и чаяний делает поэта чувство Родины, даже если оно охватывает лишь скромную часть ее в радиусе деревенской околицы: "мать России целой - деревушка, может быть, вот этот уголок". Умение увидеть большое в малом придает лирике Рубцова глубину и емкость:

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...

Вот наступит октябрь - и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, позовут журавлиные клики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...

Широко по Руси предназначенный срок увяданья

Возвещают они, как сказание древних страниц...

"Как-то трудно представить теперь, - сказал об этом стихотворении В.Кожинов, - что еще десять лет назад эти строки не существовали, что на их месте в русской поэзии была пустота". Они настолько глубоки и подлинно поэтичны, что - даже они одни! - позволяют говорить о продолжении Рубцовым традиций русской поэтической классики. Довольно редкий в практике стихосложения, но удивительно органичный здесь пятистопный анапест настраивает на неторопливый философский взлет мысли от своего чердака вслед за журавлями сначала над забытыми вдали болотами, а потом и над всей Русью, современной и древней...

Ощущение неразрывного единства с миром нашло свое законченное воплощение в стихотворении "Тихая моя родина". Оно поражает удивительной достоверностью. Доверительность интонации захватывает читателя и заставляет вместе с поэтом пройти по близким ему местам, проникнуться его чувствами. Казалось бы, что нового может он сказать об ивах над рекой, церквушке, соловьях на тихой своей родине? Но, читая эти строки, мы вновь и вновь испытываем радость открытия прекрасного, глубокое чувство эстетического наслаждения. Когда поэт называет приметы этой, именно своей, родины, он словно бы не может остановиться, ему хочется показать как можно больше непритязательных, но таких дорогих примет, и они переходят из строки в строку: ивы, река, соловьи, погост, могила матери, церквушка, деревянная школа, сенокосные луга, широкий зеленый простор... И - как осветившая все это вспышка молнии, как мощнейший разряд переполнившей душу любви - концовка стихотворения:

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

Жизнь была бы неполноценной не только без тайны, но и без грусти - это очень важное для понимания сути творчества Рубцова суждение. В самой природе его дарования было заложено то чуткое предощущение грядущего ухода, которое в искусстве обладает огромной притягательной силой и, по словам Блока, "одно способно дать ключ к пониманию сложности мира".

Образ сельской родины у Рубцова, начиная со "Звезды полей", окрашен грустью, его душой все чаще "овладевает светлая печаль, как лунный свет овладевает миром", и печаль эта возникает оттого, что поэт ощущает недолговечность, непрочность, зыбкость дорогого ему священного покоя. Он с болью чувствует, что и сам порою теряет с ним контакт. Вот почему деревенский покой в его стихах вовсе не спокойный и не застывший - нет, он весь затаился в предчувствии грядущих перемен: над "родимым селом" вьются тучи, над "избой в снегах" кружится и стонет вьюга, а ночи полны непонятным ужасом, подступающим прямо к "живым глазам" человека. Поэт испытывает гнетущее чувство одиночества, о котором можно было догадаться еще тогда, когда он говорил спасибо "русскому огоньку" за то, что он горит для тех, кто "от всех друзей отчаянно далек". И кратковременное веселье, когда изредка на несколько часов приезжают друзья, веселье "с грустными глазами" уже вряд ли что может изменить. Рядом с образами "тихой родины" у поэта все чаще возникает столь же обобщенный образ ветра, символизирующий душевную тревогу, жажду странствий, неудовлетворенность, усталость...

"В предчувствии осеннем"

После "Звезды полей" Рубцов успел опубликовать еще два сборника - "Душа хранит" в 1969 году в Архангельс-ке и "Сосен шум" в 1970 году в Москве - и несколько циклов стихов в журналах "Юность, "Молодая гвардия", "Наш современник", "Октябрь", "Север".

В стихах, перепечатываемых из предыдущих сборников в последующие, Рубцов делает поправки, усиливающие минорные чувства. Интересна и показательна такая поправка в стихотворении "Отплытие". В сборнике "Душа хранит" конец второй строфы этого стихотворения звучал так: "Но глядя вдаль и вслушиваясь в звуки, я ни о чем еще не пожалел". Через год в книге "Сосен шум" строка оказалась измененной: "Я ни о чем еще не сожалел". Заменена всего одна буква, а смысловое значение изменилось очень существенно: "пожалел" выражает краткое, ограниченное во времени действие, явление, так сказать, одноразовое, а несовершенный вид "сожалел" говорит о постоянном, неограниченно длительном чувстве, состоянии души, а не действии даже. И таких замен у Рубцова немало.

Из стихотворения в стихотворение переходит не только постоянное настроение, но и образы, перекличка которых придает стихам особенно глубокий смысл. Так, в "Последней осени" поэт говорит о Есенине, что "он жил тогда в предчувствии осеннем уж далеко не лучших перемен", а в стихотворении "Прекрасно небо голубое" то же самое говорит и о себе: "Я жил в предчувствии осеннем уже не лучших перемен". Или в более раннем "Седьмые сутки дождь не умолкает..." были такие мрачные строчки: "Ворочаются, словно крокодилы, меж зарослей затопленных гробы, ломаются, всплывая...". Казалось бы, концовка стихотворения настраивала на оптимистический лад: "Слабее дождь... Вот-вот... Еще немного, и все пойдет обычным чередом", но в одном из последних стихотворений Рубцова "Я умру в крещенские морозы" строчки, повторившись, стали еще мрачнее: "Из моей затопленной могилы гроб всплывет, забытый и унылый, разобьется с треском, и в потемки уплывут ужасные обломки. Сам не знаю, что это такое... Я не верю вечности покоя!".

Последнее отпущенное ему время Рубцов прожил в Вологде, лишь изредка покидая ее и тут же возвращаясь обратно. Но если по морям поэт путешествовал отважно и радостно, то на земле было совсем по-иному, причем с самого начала его творческого пути: стихотворение "Поезд", очень показательное в этом смысле, написано им еще до поступления в Литинститут. В нем дважды повторяется строчка о том, что поезд мчался "перед самым, может быть, крушеньем". Затем автор еще раз подчеркивает:

Вместе с ним и я в просторе мглистом

Уж не смею мыслить о покое, -

Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,

Мчусь куда-то с грохотом и воем,

Мчусь куда-то с полным напряженьем

Я, как есть, загадка мирозданья.

Перед самым, может быть, крушеньем...

Однако тогда поэт убеждал себя, что предчувствия его обманывают, что "какое может быть крушенье, если столько в поезде народу?". А теперь, когда он остался один, оно, это крушение, все-таки произошло.

В последних стихах Рубцова уже слышится не столько любовь к родине, сколько вызывающая, горькая насмешка и над патриархальным покоем, и над "добрыми Филями", о которых когда-то поэт писал с теплой, доброй иронией...

Эх Русь, Россия!

Что звону мало?

Что загрустила?

Что задремала?

Давай пожелаем

Всем доброй ночи!

Давай погуляем!

Давай похохочем!

И праздник устроим,

И карты раскроем...

Эх! Козыри свежи,

А дураки все те же.

В посмертном издании стихов поэта "Подорожники" впервые опубликованы стихи, в которых этот разлад с людьми приобретает поистине трагическую окраску. Теперь поэтом овладевает не прежняя "светлая печаль", а печаль "темная", "тревожная", а само слово "печаль" становится самым употребительным в лексике Рубцова. Повторенный семь раз в одном стихотворении - "Прощальное" - эпитет "печальный" органично вписывается в контекст и не допускает никакой смысловой замены. Здесь Рубцов сумел переплавить в себе и густую, избыточную, мрачноватую образность Клюева, и есенинскую грусть по уходящей деревне, и Кольцовскую чуть горьковатую удал