С.А.Есенин и революция

В последние годы возрос интерес ученых к проблемам литературы начала XX века усилилось стремление изучить такие моменты литературного процесса, которые раньше в силу сложившихся социально-исторических условий освещались частично или негативно. В настоящее время пересматриваются прежние концепции об отдельных творческих индивидуальностях и о соотношении художественных тенденций разных направлений. В числе художников, чья личная и поэтическая судьба находится в центре внимания российского литературоведения, следует назвать С.А.Есенина.

Интерес русского читателя к творчеству этого замечательного мастера слова не удалось подорвать даже массовыми запретами. С.Есенин уже давно возвращен в отечественную литературу. Современный читатель с трудом представляет его в числе "закрытых авторов". Тем не менее не так просто разобраться в его творческом пути, в своеобразии художественной системы, в творческих связях, причинах разноречивого восприятия есенинских стихов его современниками. Это и явилось главной причиной выбора темы реферата. В представленном исследовании рассматривается взоимоотношение С.А.Есенина с "революцией".

Материалом для данной работы послужили воспминания современников о нем, литературоведческие работы о творчестве поэта, а также его стихи. Целью настоящей работы является освещение творчества и жизни С.Есенина в контексте революции.

Достижение предполагаемой цели связано с решением частных задач:

 - показать влияние революции на жизнь поэта и его поэзию;

 - кожанных тужурок" и поэта;

 - изучить истоки рассмотреть взоимоотношение "пламенных конфликта творчества С.Есенина.

Концепция работы строится на основе имеющихся по проблеме исследований В.Кузнецова, Ю.Прокушева и др. Методы исследования опираются на принципы изучения литературных и исторических явлений. Реферат состоит из введения, II глав заключения, списка использованной литературы.

Глава I

28 декабря 1925 года дежурный по Ленинградской губернской милиции (ЛГМ). Старший делопроизводитель Петр Викентьевич Купец записал в "Сводке о происшествиях": "На территории 2-го Отделения милиции, в гостинице "Интернационал", покончил жизнь самоубийством через повешение гражданин ЕСЕНИН Сергей, 30 лет. Труп направлен в больницу им. Профессора Нечаева". Семьдесят лет окутана тайной трагедия в ленинградской гостинице "Англетер". На эту тему написаны несколько книг, сотни статей, но, увы, большинство из них страдают одной и той же застарелой болезнью - слабостью архивно-документальной базы, повторением старых фактических ошибок и изначально ложных умопостроений. Вносят в общую сумятицу свою лепту и разнообразные "свидетельства очевидцев", которые будут подробно рассмотрены в настоящей работе. Для чего и во имя чего сочинялись фальшивые фантасмагории? Мы попытаемся ответить на этот вопрос. Предлагаем вашему вниманию не просто очередную версию, а строго документальное исследование, в заключение которого назовем имя одного из главных преступников - организаторов кровавого спектакля на проспекте Майорова, № 10. Однако все по порядку...

"Англетер" был строго режимной гостиницей, и архив его логично искать в экономическом отделе Ленинградского ГПУ (начальник отдела Рапопорт). Есть, впрочем, и обходной путь, который подсказала эпоха советского нэпа: где-то должны были сохраниться финансово-бюджетные отчеты "Англетера" (они составлялись тогда дважды: в октябре текущего и в апреле следующего года). Сохранились. Перед нами списки жильцов (их более 150) и работников (примерно 50) гостиницы за 1925-1926 годы.

Полистаем эти прелюбопытные документы. Вот журнал, предназначенный для финансового инспектора 24-го участка Центрального района Ленинграда и датированный 15 октября 1925 года (имеются декабрьские и январские (1926) примечания, то есть в списках жильцов вполне реально встретить имя Есенина). Вот проклятый 5-й номер! Площадь - 7,17 сажени, то есть номер весьма неказистый. Жил в нем в ту пору, если верить записи, работник кооперации из Москвы Георгий Осипович Крюков. Открываем списки "англетеровцев", датированные апрелем 1926 года. Здесь-то уж наверняка Есенин должен значиться, 5-й номер исчез и вообще не указан! 1-й и 4-й есть, а 5-го нет; нумерация вокруг "есенинской" комнаты проставлена небрежно или вообще отсутствует. И нет даже намека на присутствие поэта. Обращает на себя внимание факт постоянного проживания рядом с 5-м номером (1-й этаж, всего их было 4) сотрудников "Англетера", людей скромного материального достатка: сапожник Густав Ильвер, шофер Иван Яковлев, рабочий Андрей Богданов, сторож Дмитрий Тимошин, парикмахер Леонид Кубарев, портной Самуил Серман; поименованы даже супруги Ильзбер. Есенинского имени нет в списках жильцов! Вернемся к этой загадке чуть позже, а теперь проведем "экскурсию" по "Англетеру" - благо сохранилась подробнейшая инвентаризационная опись гостиницы (15 марта 1926 года). "Зайдем" в злосчастный 5-й номер и, хотя со дня печальной истории прошло два с половиной месяца, можно думать, здесь больших перемен не произошло. Самое интересное: гипотеза о том, что "есенинская" комната была смежной с другим помещением, подтвердилась! В документе зафиксирована комната № 5/6. Оказывается, 5-й номер до 1917 года использовался под аптеку, откуда "таинственная дверь" вела на склад (более 160 кв. м), где хранились лекарства. Имеются и соответствующие пометки: "Пустует со времени революции"; "Под жилье не годится". Любителей детективных сюжетов огорчим: гэпэушники не нуждались в излишне острых ощущениях (лезет громила в кожаной куртке, с маузером, через шкаф, отгораживающий дверь в 5-м номере...), потому что в своей крепости могли вытворять все что угодно. А то, что "Англетер" представлял собой четырехэтажную получекистскую цитадель, сегодня сомнений нет. Это подтверждает и инвентаризационная опись. Вот как выглядела "дежурка 1-го этажа" - в переводе на понятный язык - вахта ГПУ. В окружении двух больших зеркал (обзор!) рядом с "буфетом под ясень" сидел на мягком стуле "боец невидимого фронта" и попивал чаек, зорко вглядываясь в удостоверения проходящих людей. В "дежурке" имелся "телефон с коммутатором", "нумератор". Время было для ленинградской оппозиции тревожное: в Москве заканчивался XIV съезд, и следовало быть начеку. Что случись - чекист мог нажать кнопку электрического сигнального звонка, и входы и выходы из "Англетера" тут же были бы перекрыты. Пользуясь, случаем, "пройдемся" по гостинице. В парадной вас встретит чучело горного барана, смотрящееся в трюмо; в вестибюле - чучело медведя с проеденной молью головой. Диван, кресла, бархатные ковры французской работы, люстры, зеркала... Тут же, в вестибюле, телефонная будка с двумя отделениями - в оперативной связи чекисты знали толк. Рядом контора, украшенная портретом Ленина, как и положено вождю трудящихся, "в простой багетной раме". Мы - во владениях швейцаров. Кто дежурил в ту жуткую декабрьскую ночь, пока выяснить не удалось. Это могли быть швейцары Петр Карлович Оршман, Ян Андреевич Слауцитайс, Иван Григорьевич Малышев. Кстати, примечательная деталь: многие работники гостиницы, начиная с коменданта, после есенинской драмы были уволены. Поднимаемся по устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Удобные плетеные кресла, бархатный ковер, трюмо, вазы, ящики с диковинными растениями - это называется "Зимний сад". Здесь обитатели "Англетера" и дзержинцы обсуждали новости XIV партсъезда, говорили о толсторожих нэпманах - главной угрозе социализму; в сердцах они могли дымить своими модными тогда трубками и даже сплевывать в стоящую плевательницу. Можно было полюбоваться красующимся тут же мраморным женским бюстом. В комнате месткома висела картина "Арест Людовика XVI"; в шкафах покоились тома классиков марксизма-ленинизма, желающие могли потренировать зоркость своего глаза на большом бильярде из красного дерева. Из любопытства "заглянем" во второй двухкомнатный номер. Рояль, заморские ковры, зеркала, фарфор, картины (в реестре около 60 вещей, стоимость солидная -941 рубль). Непременный телефон и роскошная белая ванна.

Прервем нашу "экскурсию и всерьез поговорим о ванне. В 5-м, есенинском ее вовсе не было. Лгут мемуаристы, что утром 27 декабря поэт поднял шум из-за котла без воды и побежал, чуть ли не с мочалкой жаловаться своим сердобольным знакомым, что "его хотят взорвать". В этом не было никакой необходимости: рядом имелся телефон, кроме постового в "дежурке" поблизости торчал коридорный. "Зайдем" в пятый номер и сверим его обстановку, перечисленную в реестре, с известными снимками кремлевского придворного фотографа Моисея Наппельбаума. Итак: "шкаф зеркальный, английский, орехового дерева, под воск" (да, именно этот шкаф скрывал дверь в большое соседнее помещение), знакомый по печальной фотографии "стол письменный, с пятью ящиками, под воск (на него якобы взбирался Есенин, устраивая себе смертельную пирамиду), вот и "кушетка мягкая, обитая кретоном", наконец, "канделябр бронзовый, с шестью рожками, неполными" - перечислено всё, вплоть до мыльницы и ночного горшка. Снимки Наппельбаума явно избирательного характера; на пленку не попали многие предметы (кровать, диван и др.), которыми спешно декорировался кровавый сюжет. Был выбран дальний от любопытных глаз захудалый номер, на скорую руку обставлен и...

С нумерацией получилась странная чехарда. Поэт Всеволод Рождественский, понятой, подписавший 2 декабря милицейский протокол, в тот же день отправил приятелю в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указан не 5-й, а 41-й номер. В других источниках также приводятся иные порядковые номера. Кто-то комбинировал, путался, спешил... Подробное знакомство с остатками архива гостиницы, тщательный анализ всех данных приводят к неожиданному выводу: вполне возможно, что 24-27 декабря 1925 года Сергей Есенин не жил в "Англетере"!

Начнем с элементарного соображения: почему, кроме болтливых ленинградских литераторов, никто и никогда из жильцов этого дома и его работников ни единым словом не обмолвился о необычном постояльце? Зная общительный нрав Есенина, его взрывной характер, в такое единодушное молчание трудно поверить. А ведь в "Англетере" проживали постоянно многие деятели культуры: киноартисты Павел Михайлович Поль-Барон, Михаил Валерьянович Колоколов, режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие, приметные в свое время личности. Наши оппоненты возразят: может, кто-то что-то и заметил, но, по понятным причинам, боялся написать об услышанном и увиденном, - да, мол, и не до поэта было обывателям. Довод слабенький: некоторые мемуаристы встречались с Есениным мимолетно и настрочили воспоминания, а тут такая памятная жуткая история - и ни слова. Вспоминать им было нечего, весь спектакль абсурда проходил в глубокой тайне - иначе скоро бы открылось: московского беглеца в "Англетере" до официального объявления об его самоубийстве - не видели.

Приведем фрагмент разговора исследователя-есениноведа Кузнецова (декабрь 1994-го. март 1995 года) с ныне здравствующей вдовой коменданта "Англетера" Антониной Львовной Назаровой (р. 1903).

- Мне трудно об этом судить, - говорит еще бодрая седая женщина. - Я заходила в общежитие "Интернационал" (так оно тогда называлось) лишь однажды.

-А когда Вы узнали о смерти Есенина?

- Как все. 28 декабря, но этому грустному известию накануне. 27 декабря, предшествовал незабываемый для меня вечер. Примерно в 21-22 часа в нашей квартире раздался телефонный звонок. Я читала какую-то книгу, а мой муж, Василий Михайлович, незадолго перед тем вернувшийся с работы, прилег отдохнуть. Звонивший представился дворником "Англетера" "дядей Васей" и просил немедленно позвать управляющего гостиницей. Я заупрямилась, сказав, что нечего беспокоить мужа по всяким пустякам. Но "дядя Вася" заставил меня разбудить Василия Михайловича, и он подошел к телефону...

- Когда Ваш муж вернулся домой после того, как он внезапно отправился на службу поздно вечером, 27 декабря?

- Он пришел домой лишь на следующий день и рассказал мне о горе, случившемся с Сергеем Есениным. Даже говорил, что снимал с петли его тело.

-Он, если верить ему, совершал этот обряд один, или кто-то ему помогал?

-Василий Михайлович называл помощника, Цкирию Ипполита Павловича, коммунального работника. Так ли это было на самом деле - не знаю, но что муж упоминал эту фамилию - ручаюсь. Цкирия бывал в нашей квартире - веселый, высокий такой грузин, любил шумную компанию и кахетинское вино (запомним этого человека, мы еще обратимся к его возможной роли в "деле Есенина").

- Скажите, пожалуйста, а почему вечер 27 декабря Вам так крепко запомнился? Не подводит ли Вас память? Может, Вы спутали дни?

- Ни в коем случае, - возражает Антонина Львовна. - Только теперь я понимаю, что мужа вызывали именно в связи с есенинской страшной историей. Разумеется» по долгу своей тайной службы, он мне не открыл тогда правды (молчал он вплоть до своей смерти). Тот тревожный вечер я навсегда запомнила - до того Василий Михайлович обычно приходил с работы вовремя. Так было и когда он исполнял обязанности ответственного дежурного в "Астории" (ее в 25-м году пышно называли "Первый Дом Советов"). Незадолго до трагедии с Есениным скончался наш трехлетний сынишка, и в нашей семье болела своя горькая рана. В то время мы жили дружно и ни тени сомнения у меня не существовало.

- Называл ли Василий Михайлович еще какое-либо имя в связи с несчастьем в "Англетере"?

-Он рассказывал, что заходил в один из номеров гостиницы к члену партии Петрову (запомним и эту фамилию, она станет к финалу нашего следствия центральной) и якобы видел там Есенина с поникшей хмельной головой.

- Почему к Петрову? Кто он такой?

- Не знаю. Наверное, какой-то авторитетный для мужа партийный товарищ.

"Тайна Есенина" была доверена люмпен пролетарию, не только никогда не слышавшему о поэте, но вряд ли когда открывавшему какой-нибудь стихотворный сборничек. Расчет убийц оправдался: Назаров так и не понял, какую грязную тайну он покрывал. Справедливости ради надо сказать, служил он большевикам не за страх, а за совесть, служил ревностно и по-своему честно: спасал по поручению ГПУ разрушенные революцией дворцы в Ленинграде. Не брал чужой копейки - впервые сменил гимнастерку на костюм, перейдя на службу в "Англетер", но "гаврилку" (так он называл галстук) так и не научился носить. Преследовал в гостинице разврат ("мед пчел трудовых"), бесхозяйственность и прочую вольницу. Короче, подлинно мужицкая дубина пролетарской революции. Заглядываем в архивные документы. Примечательная деталь: 1 января 1926 года, спустя четыре дня после гибели Есенина, Назарову значительно повысили тарифный разряд, отправили в отпуск (заслужил), а через две недели (то есть когда отпуск закончился) вышвырнули на склад губернского отдела коммунального хозяйства "заштатным управляющим". Антонина Львовна вспоминает, какой тогда страшно кричал по ночам, как хватался за наган под подушкой. Со слов других известно - пил горькую... В 1929 году после ловко подстроенной финансовой недостачи Назаров попал под суд, сидел в "Крестах", а потом оказался в "Соловках". Вернулся из заключения физически и морально сломленным, несколько лет вновь работал в коммунальной системе на маленьких должностях, а затем, вспомнив молодость, пошел на завод. Типичная "щепка", которую с 1917-го понесло по разудалым революционным волнам, швырнуло в жуткую пучину - и из нее он уже не смог выбраться. То было и возмездие за бездумье расстрельных лет, за сокрытие "есенинской тайны".

Много раз приходилось читать, что "самоубийство" Есенина придумали журналисты, игнорировавшие вяло протекавшее милицейское расследование и даже опередившие результаты судебно медецинской экспертизы. Да, бойкие и развязные газетчики в погоне за шумихой поспешили объявить о несчастье в "Англетере". Погоня тут, конечно, была, но главное, имелось молчаливое согласие и даже поощрение цензуры, очевидно, получившей на этот счет соответствующее указание. Подобные циркуляры в архиве сохранились. Вот, например, совершенно секретный приказ (он лишь недавно стал доступен исследователям) от 21 июля 1926 года: "Всем уполномоченным Гублита. Ленинградский Гублит предлагает всем уполномоченным впредь до особого распоряжения -без согласования с Гублитом не допускать опубликования в печати материалов об обстоятельствах смерти т. Дзержинского, кроме правительственных сообщений, телеграмм ТАСС и перепечаток с московских газет "Известия" и "Правда". Нечто похожее раньше произошло с публикациями о кончине Фрунзе. Полагаем, подобное случилось и с освещением смерти Есенина (многие циркуляры доставлялись в цензуру со специальными фельдъегерями ГПУ, давались только для прочтения и возвращались на исходное тайное место).

Утверждение, что писаки сочинили "самоубийство" поэта - наивно, говорит о плохом знании жесточайшей карательной практики конца 1925-го - начала 1926 годов. Тогда подвергались строгому контролю даже стенные газеты' (При "Красной газете" выходили 'Красные клыки", а в ленинградском ГПУ- "Москит"). 7 октября 1925 года Главлит выпустил циркуляр № 3521 "О предоставлении ежемесячных сведений о стенных газетах, написанных от руки или напечатанных на пишущей машинке". Цензор Лебедев-Полянский вновь подтвердил свое драконовское предписание (позже его все-таки отменили). Во всех изданиях сидели специальные политредакторы и уполномоченные Гублита. "Красную газету" контролировал С. М. Рымшан, привлеченный прокуратурой в мае 1926 года за небольшую цензорскую оплошность к суду. Охранники печатного и устного слова (театр, кино, эстрада) торчали повсюду. 21 июля 1925 года Ленинградский губернский комитет РКП(б) устами своего Агитотдела принял решение; "Просить Губисполком дать официальное разъяснение, чтобы ни одна типография не имела права принимать в печатание ни одного издания без визы Гублита". Как советские работники реагировали на "просьбу" партийных чинов - объяснять не надо. Все сказанное выше убеждает: каратели слова всячески поощряли печатные инсинуации вокруг отрежиссированного печального события в "Англетере", как раньше содействовали есенинской травле. Это благодаря им по всему свету мгновенно распространилась (через ТАСС, РОСТА, зарубежные телеграфные агентства) лживая информация об обстоятельствах гибели русского поэта. Еще официально не были готовы результаты судебно медецинской экспертизы тела покойного, а все газеты прокричали о самоубийстве. К примеру, французское агентство “Тавас" датировало сообщение на эту тему 28 декабря ("Парижский вестник", 1925, 30 декабря). В Ленинграде таким Гермесом-лжецом выступал заведующий вечерним выпуском "Красной газеты" и одновременно сотрудник бюро РОСТА Иона Рафаилович Кугель. Но как же быть со свидетельствами людей, бывших в гостях у поэта в 5-м номере "Англетера", видевших его и беседовавших с ним? Допустим, намеренно врет Анна Яковлевна Рубинштейн, строчившая за бывшего полуофициального супруга Устинова клеветнические статейки. Так оно и было. Ведь не случайно Георгий Устинов отсутствовал на есенинской гражданской панихиде в Ленинграде, не случайно и его "самоповешение" в 1932 году, когда,. мучаясь совестью, он, быть может, пообещал рассказать правду. Врет и Эрлих, по долгу сексотской службы прикрывавший преступление... Но ведь мемуаристы ссылаются на присутствие многих "есенинских гостей" в "Англетере" - Николая Клюева и других...

Посмотрим поочередно на каждого из "очевидцев".

Николай Клюев о своем посещении гостиницы не проронил ни слова. Жил он тогда по адресу ул. Герцена, 45, кв. 7, совсем рядом с "Англетером". Жил очень бедно, часто болел и находился в большой зависимости от директора Ленотиздата Ильи Ионова. Нами недавно обнаружено заявление (ноябрь 1924-го) Николая Клюева в Президиум Ленинградского губисполкома, в котором он, ссылаясь на свои заслуги перед революционной литературой, слезно просит уменьшить ему плату за жилье и, в частности, пишет: "Никаких доходов, а по нездоровью, и работы, за мной не водится; питаюсь я случайными грошами, помещение же, в котором я живу, представляет низкую, полутемную комнату, затерянную на заднем дворе огромного дома на бывшей Морской улице. Дом этот до августа настоящего года принадлежал Госиздату, заведующим которого, товарищем Ионовым, и было разрешено пользоваться упомянутым помещением за плату 2 рубля 75 копеек в месяц. За переходом здания в Откомхоз, мое жилое обложение выразилось в сумме 41 рубля 50-ти копейкам.

За снисхождение к моей невозможности платить подоходное и квартирную плату, по свободной профессии, мое товарищеское сознание и русская поэзия будут Президиуму благодарны"

Снизошли ли совчиновники до просьбы Клюева - неизвестно, его письмо и в 1925 году лежало под сукном, и "классовые гуманисты" продолжали долгую бюрократическую переписку.

На 1 декабря 1925 года долг Клюева за комнату равнялся 15 рублям. Возможно, в дело вмешался Ионов и помог бедолаге (на фотографии у гроба Есенина они рядом). В декабре 1925-го капкан захлопнулся, и Клюев, прочитав о своем "визите" к Есенину, обо всем догадался и благоразумно помалкивал. Своеобразной подачкой за предательство памяти друга стала публикация поэмы Клюева "Плач о Сергее Есенине", напечатанной вместе со статьей критика П. Н. Медведева в сборнике “Сергей Есенин” (1927 год).

И еще две любопытные детали. Оказывается, Клюев жил в доме, управляющим которого был чекист Ипполит Павлович Цкирия. Тот самый, который, по воспоминаниям вдовы коменданта "Англетера". очутился вместе с Назаровым в 5-м номере 27 декабря. Контора гупэушного домоуправа располагалась как раз на Герцена, 45, и он мог по-своему "обработать" влачившего жалкое существование квартиранта.

Другой жилец того же дома, сосед Клюева - неожиданная новость! - художник с авангардистскими выкрутасами Павел Андреевич Мансуров. Его задолженность за квартплату в декабре 1925 года составляла довольно солидную сумму - 71 руб. 39 коп. Как выкручивался сей живописец, неизвестно, но зато известно, как он в 1972 году, на склоне лет, живописал свое посещение (27 декабря) Есенина в "Англетере" (в письме к О. И. Ресневич -Синьорелли). Тон воспоминаний художника пошловато-развязный, он позволяет себе говорить кощунственный вздор. Описывая посмертный путь поэта в Обуховскую больницу, Мансуров "фантазирует": "Сани были такие короткие, что голова его ударялась по мокрой мостовой" А эту грустную сцену видели Другие люди (например, Иннокентий Окcенов) и оставили совсем иные воспоминания. Если Клюев и некоторые другие "попали в гости" к поэту по воле убийц и их покровителей и не распространялись об этом эпизоде своей жизни, то некий журналист Дм. Ушаков лжесвидетельствовал сознательно: "Мне, остановившемуся в Ленинграде в той же гостинице "Англетер", в которой утром 26 декабря был найден повесившимся в своем номере поэт Сергей Есенин, пришлось быть свидетелем его последних дней" и далее беспардонное вранье ("...лечился в психиатрической лечебнице, где признан, был врачами психопатом" и т. п.).

Легенду о проживании Есенина в "Англетере" также раздувал Лев Рубинштейн, автор книги воспоминаний "На рассвете и на закате”. Воспоминаний фальшивых и явно заказных. Мемуарист описывает, как некий ''высокий угрюмый человек", по его словам, ''кто-то из заезжих московских поэтов", спрашивал Есенина, (место встречи не называется), где он остановился в Ленинграде. Псевдоромантический сумбур продолжается и на последующих страницах, когда появляются все те же суетливый Эрлих и заботливая "тетя Лиза. Дабы упрочить версию о существовании "Елизаветы Устиновой", Лев Рубинштейн выдумал даже пятнадцатилетнюю ее сестру Варю, которая "сходила с ума" по красавцу поэту Есенину.

Как и у других фарисеев, заметавших следы убийства, у Льва Рубинштейна важнейшая задача - во что бы то ни стало убедить читателей: Есенин жил в "Англетере". С этой целью он приплетает имя Ильи Ивановича Садофьева, председателя Ленинградского Союза поэтов, который якобы передавал жалобу Есенина о дороговизне платы за гостиницу. Попутно заметим, - Эрлих в своих измышлениях пошел дальше - "пригласил" Садофьева "в гости" к Есенину. Лгут оба, что доказывается записью в дневнике (рукопись) критика Иннокентия Оксенова: "29 декабря 1925 г. Вчера, около часа дня, в "Звезде" я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался", - и далее Оксенов пишет, как в тот же день, то есть 28 декабря, он купил вечернюю "Красную газету" и прочел в ней краткое известие о смерти поэта. Иннокентию Оксенову следует вполне доверять, он искренне и трогательно любил Есенина и не запятнал свою жизнь никаким грязным поступком.

Можно лишь гадать, знал или не знал Илья Садофьев 28 декабря "около часа дня" о трагедии в "Англетере". Может быть, его "подготавливали" в тот же день, с утра, или даже с вечера 27 декабря - неясность остается. Сведущий (даже слишком) Павел Лукницкий писал, что о смерти Есенина Садофьеву первым позвонил Эрлих ("Аврора", 1988, № 2). Сама личность Садофьева не вызывает большого доверия. В неопубликованных пустеньких воспоминаниях "Расколки памяти" (1924) он писал о себе: "...По темпераменту и убеждениям - бунтарь, "сицилист", эсдек, сочинитель распространяемых в рукописях революционно-обличительных стихов..." В гражданскую войну он "комиссарил" в Политуправлении Юго-Западного фронта, и эта страница его биографии остается неизвестной. Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что и он тогда ходил в кожаной курточке с чекистским удостоверением.

Вернувшись в Петроград, Садофьев одно время редакторствовал в "Красной газете” и не оставлял своей дзержинской привычки. Об этом мы нашли свидетельство в одном из обзоров ленинградского ГПУ за декабрь 1925 года. Тайные информаторы сделали выписку из одного белоэмигрантского органа печати, где говорилось о неохотном сотрудничестве молодых писателей в "Красной газете": "Садофьев призвал одного из них, вынул из письменного стола документы и фотографии, изобличающие былую прикосновенность писателя к Колчаку, и заявил: "Или давайте рассказ, или я перешлю это в ЧК" Тем же приемом он извлекал из критиков хвалебные статьи о своем творчестве". Как говорится, не было печали, да черти накачали.

Теперь вернемся к Льву Рубинштейну. Выяснилось: в 1925 году (до апреля -точно) Лейба Франсович Рубинштейн проживал в 130-м номере "Англетера" - "без документов", гласит пометка. Тогда его ближайшими соседями были Леонид Захарович Розовский (народный судья), службист артиллерийской академии РККА Савва Моисеевич Шулькин и губернский прокурор Иосиф Иванович Юденич.

Присутствие Лейбы Рубинштейна именно в 130-м номере весьма показательно (напомним, в декабре 1925 года здесь упорно "прописывали" Георгия Устинова). Указанный номер вкупе со смежным 131-м (он в журнале квартирантов всегда отсутствует, но означен в инвентаризационной описи за март 1926 года), как уже говорилось, представляли собой секретные меблированные кабинеты ГПУ - отсюда, вероятно, шла команда о проводившихся тайных чекистских операциях, сюда являлись с докладами и т. п. Так "засветился" еще один подлец. Из перечня секретного сотрудника Вольфа Эрлиха остаются еще два так называемых свидетеля.

Обычно в примечаниях к собранию сочинений Есенина Григорий Романович Колобов (прозвище "Почем соль") аттестуется как "советский работник", что вуалирует его чекистские занятия. Его-то и записал Эрлих в очевидцы. Полагаем, комментарии излишни. Г. Е. Колобов в 1925 году и позже не оставлял своей службы в ГПУ, что доказывается его присутствием 25 мая 1926 года на заседании партийного бюро 3-го Ленинградского полка войск ГПУ (протокол сохранился). Косвенно то же самое подтверждается фактом проживания (1929) его брата (7), студента политехнического института Николая Романовича Колобова (р. 1907) в 46-й квартире дома № 3 по улице Дзержинского (бывшая Гороховая, затем Комиссаровская).

А как же быть с воспоминаниями друзей Есенина - Вольфа Эрлиха, журналиста Георгия Феофановича Устинова и его жены Елизаветы Алексеевны? Так вот, гипотеза о том, что Есенин 24-27 декабря 1925 года не жил в "Англетере", получает новые подтверждения. Обратимся к фактам. Первый и самый достоверный: Вольф Иосифович Эрлих (1902-1937) - секретный сотрудник ГПУ, создавший вместе с другими легенду о том, что Есенин, почаевничав четыре дня в пятом номере "Англетера", повесился. От тоски, алкоголизма, безнадежности, победы "черного человека в душе, в общем-то, обаятельного, несмотря на "завихрения", поэта... И в это поверили. И это было самое глубокое и наивное заблуждение биографов Есенина. Чтобы их разубедить, нарисуем портрет "Вовы" не по воспоминаниям Николая Тихонова ("Мне нравится Вольф Эрлих и своей сердечной преданностью Есенину и большой, настоящей любовью к родной поэзии") и вздохам его родственников и близких знакомых, а по документам и "наследию" стихотворца, которое почему-то не привлекало внимания.

7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн записал: "...у провизора Иосифа Лазаревича Эрлих от законной его жены Анны Моисеевны родился сын, которому, по обряду Моисеева закона, дано имя Вольф". Через 28 лет Вольф пропоет свою "Волчью песнь":

Я ли это -

С волей на причале.

С песьим сердцем,

С волчьей головой?

Пой же, трубы гнева и печали!

Вейся клекот лиры боевой!

Но когда заря

Зарю подымет,

В утренней

Розовоокой мгле,

Вспомню я простое волчье имя,

Что мне дали на моей земле.

И, храпя

И воя без умолку,

Кровь свою, роняя на бегу,

Серебристым

Длинномордым волком

К вражьему престолу пробегу.

В этом "романтическом" стишке речь, конечно, идет о коммунистической заре и Царском престоле. Метафора "с песьим сердцем" вполне отражает сущность автора, внешне добродушного, открытого, приветливого, внутренне - злобного, циничного, холодного. Его жизненный принцип: "Нет во мне - нет в людях". Однажды, обращаясь к другу, он признался:

Прости за то, что был как все -

Не верен и лукав,

За мелочность и злую грусть

Моих земных забав.

И перед нами отнюдь не "лирический герой", а автопортрет. После окончания 2-й Симбирской советской школы 2-й степени имени В. И. Ленина он в 1919 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета, где числился до июня 1921 года. Именно числился, потому что сам в одной из анкет указал: "добровольно служил в 1920-1921 в Санчасти Приволжского оттого округа. Врет, так как в другой анкете был ближе к правде: "Служба в Красной Армии: работал в качестве секретаря педагогической лаборатории Главного Политического Управления Просвещения Комитета Татарской республики". И еще дал справку: в 1920 году проходил курс всеобуча в 9-м взводе 1-й роты 1-го пехотного Казанского территориального полка. Свою чекистскую службу он начал с первого университетского курса. Фанатик мировой революции, он в 1921 году на вопрос анкеты (пункт 29-й): "Какой партии сочувствуете и почему?" - ответил: "РКП. Хотя бы потому, что все попытки переворота (независимо от намерений кого бы то ни было) по неизбежным результатам считаю контрреволюционными" (ему, "твердокаменному", колебания были несвойственны).

Детали темной биографии "Вовы" проясняются им самим в стихотворных опусах. Процитируем отрывочек (поэзии в нем ни на грош, но фактура любопытна):

Много слов боевых живет в стране,

Не зная, кто их сложил,

Громче и лучше на свете нет

Песни большевика.

И этой песне меня научил

Мой первый товарищ Выборнов Михаил,

Председатель Рузаевской ЧК.

Даже адрес чекиста указан: Симбирск, Смоленская ул., 3. Человек с такой фамилией (имя другое) известен в Ленинграде начала 20-х годов (в его служебном формуляре немало темных строк); осенью 1925 года он исполнял обязанности ответственного дежурного 1-го Дома Советов ("Астории"), а должность эта - чекистская, ее до него занимал В. М. Назаров, переведенный на должность коменданта "Англетера", Возможно, перебравшись в северную столицу, Выборное в июле 1921 года перетащил за собой и своего ученика.

Здешнее ГПУ приютило Эрлиха в комнатке ведомственного дома № 12 по Вознесенскому проспекту (это буквально рядом с "Англетером", позже имевшим адрес: проспект Майором, 10). Вольф поступил на литературно-художественное отделение факультета общественных наук Петроградского университета. В 1923 году его оттуда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских сборищах. Пытался в революционном духе воспитывать детей, но скоро забросил педагогическое ремесло, отдавшись всецело сексотству и "социальной" поэзии: "Мой дом - весь мир, отец мой - Ленин..." Наиболее заметная его работа - сценарий известного фильма "Волочаевские дни" (1936),

Литератор Матвей Ройзман писал о нашем "герое": Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда - в практической жизни он мало понимал. Здесь нет ни одного слова правды, но именно в таком ореоле воспринимали его современники: тихонький, мяконький - из него бы получился неплохой провинциальный артист. Даже в недавние наши дни у волка сохранялся овечий "имидж": на его родине, в Ульяновске, открыли музей его имени (позже тихо и благоразумно прикрыли).

В практической жизни он разбирался великолепно, В 1930 году сообщал матери: "Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я один. Сам к себе в гости хожу. Шик!" (Адрес того "шика": ул. Литераторов 19, кв. 13). Что ни говори - ценный кадр ЧК-ГПУ-НКВД. Есенину "советская" власть на захотела плохонького угла дать, а к таким, как "Вова", радела классовой лаской. Пройдя в 1922 году подготовку в радиотелеграфном дивизионе Петроградского военного округа, Эрлих время от времени совершал путешествия в южные республики СССР, совмещая отдых с обязанностями сексота ГПУ и пограничника (вот еще одна странность его биографии: в 1924 году он признан Негодным к воинской службе по ст. 125; личная карточка № 166 от 14 мая 1924 года). Споры о том, сфотографирован он однажды в форме пограничника или гэпэушника, - пустые, одно не мешало другому.

Но пора вернуться в "Англетер" Кажется, никто не обратил внимания, что Вольф Иосифович после смерти Есенина не промолвил на эту тему ни слова в газетах и лишь в 1926-м поместил в сборнике воспоминаний о поэте статейку "Четыре дня".

Поначалу Эрлиху было не до писанины. Он заметал следы преступления, колыхаясь между Ленинградом и Москвой. 16 января 1926 года он сообщил матери: "живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея. Нет! На два дня выезжал в Питер". В другом письме (не датировано) припоминал: "Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 месяца)" Домовая книга точно зафиксировала: вернулся он в Ленинград 19 февраля 1926 года.

Где он жил в столице, почему о его пребывании там в дни похорон поэта никто даже не упомянул? "Волк" рыскал по приказу своих хозяев с Лубянки и с Комиссаровской: в Москве докладывал об "операции" и получал новые инструкции, в Питере, запасшись "заключением судебно-медицинской экспертизы" о самоубийстве Есенина и, возможно, отрекомендованный чьим-то предварительным звонком в загс, получил "Свидетельство о смерти" (№ 1120) поэта, воровски взял в больнице остатки его одежды и вещей (они могли стать уликами для подлинного следствия). "Вова" спешил, может, быть, "мальчики кровавые в глазах" все-таки давали о себе знать. Он испытывал слабость к жутким стихотворным медитациям. Одна из них с многозначительным названием "Шпион с Марса" для нас весьма любопытна:

Снятся мне багровыми ночами

Кровяные росы на ветвях,

Женщина с огромными очами

С платиновым циркулем в руках.

Не будем останавливаться на "масонских штучках" автора, процитируем еще лишь два последних четверостишия:

Подожду.

А ремесло шпиона -

Вряд ли признанное ремесло...

Постою, пока сквозь гром и звоны

Можно различать значенье слов.

Но, когда последний человечий

Стон забьет дикарской брани взрыв,

Я войду, раскачивая плечи,

Щупальцы в карманы заложив.

Трудно сказать, так ли картинно входил Эрлих в пыточную, где убивали Есенина, или перед нами его очередная рифмованная фантазия, но, согласитесь, стишок наводит на размышления. Так же, как и другой ("Между прочим"), "кабацкий", где рисуется питейное заведение и...

Где пьют актеры - внешность побогаче;

Ну,