Магазин Елисеева
Анатолий Рубинов
Знаменитый на всю Россию "Елисеевский" магазин вполне мог бы называться иначе - "Касаткинский", если бы не сыновняя любовь двух рослых молодых красавцев к своему батюшке, который своим примером и наставлениями научил сыновей трудолюбию и тем вывел их в люди. В прославление не подлинной своей фамилии - Касаткины, а имени батюшки они назвали основанное ими дело по общему отчеству: "Товарищество братьев Елисеевых". А внуки закрепили дедово имя в памяти России, передав через полвека это название двум магазинам, самым роскошным во всем государстве и похожим, как братья-близнецы, - в Санкт-Петербурге и Москве. И третьему - в Киеве... Даже когда после революции в торговом деле не осталось ни одного Елисеева, их магазины в народе оставались "Елисеевскими" - видимо, стены тоже имеют память.
Красна земляничка к рождеству...
Все началось с графа Шереметева. Его крепостными были Касаткины, а также их родня - Кузнецовы, Красильщиковы, Ковалевы. Жизнь многих из них сложилась на удивление необычно. Дочь Ивана Ковалева, Прасковья, красавица, которую Бог одарил дивным голосом, стала супругой графа обер-гофмаршала Николая Петровича Шереметева. Он удивил весь Петербург, женившись на своей крестьянке, а был властен подарить, продать или обменять ее. В театре Шереметева она носила сценическое имя - Жемчугова, с ним и прославилась в обеих столицах.
Хозяин гордился своей актрисой, тайно любил ее. Впрочем, вся дворня знала об этом - несколько лет барин и крепостная артистка жили невенчанно. Но когда она стала вдруг увядать, назвал ее перед Богом и людьми законной женой. Было тогда Параше тридцать лет, а в тридцать четыре она умерла.
Граф и крепостная актриса обвенчались накануне Рождества 1801 года. С тех пор перед каждым новым годом Шереметев приезжал на родину Прасковьи Жемчуговой в свое рыбинское имение, где все местные ее знали и помнили. С большой компанией друзей и поклонников покойной жены приехал он сюда праздновать очередное Рождество. Этот приезд графа в свое любимое имение первые Елисеевы вспоминали всю жизнь, а последующие во всех подробностях передавали рассказ о давнем событии из поколения в поколение...
В праздничный вечер граф Николай Петрович и его гости уже сидели при свечах в Зеркальном зале за столом, когда с загадочным выражением на лице неожиданно вошел садовник Петр Касаткин. Он нес в вытянутой руке нечто такое, что у каждого взглянувшего вызывало восторг: в лютый рождественский мороз он держал на блюдечке, словно бы только что вернулся из леса... землянику, которая поспевает после Троицы! И поставил перед графом на стол.
Первым пришел в себя граф Николай Петрович:
- Петр Елисеевич, да как же ты сохранил такую красоту?
Касаткин отшутился:
- Да вот собрал. У нас, знамо, места земляничные.
Первую ягодку взяла самая почетная гостья, княгиня Варвара Долгорукая, и сказала с удивлением:
- Настоящая! А вот и зеленый листок! Настоящая лесная земляника... А я сперва подумала, что конфета. (Тогда говорили: "конфекта".)
Потом попробовал граф Шереметев, блюдечко пустили по кругу. Мужчины передавали его друг другу, а те подносили сначала своим дамам. Все брали по ягодке, восхищались графским садовником. Очень он угодил барину! И тот опрометчиво воскликнул:
- Угодил, Петр Елисеевич! Проси, чего пожелаешь. Все дам за такое уважение!
Касаткин не смел взглянуть на барина, хотя к вопросу готовился заранее, но ответил внятно, чтобы услышали все присутствующие:
- Дай, граф, вольную...
Конечно, это была неслыханная дерзость: в присутствии почтенных гостей поймать графа на слове. Но обер-гофмаршал виду не подал, что жалеет о своей опрометчивости (потерять такого садовника!). Только потом, при расставании, выказал обиду, но сейчас ответил радушно, щедро:
- Отпускаю тебя, Петр Елисеевич. Конечно, с женой.
Восторженной княгине Варваре Владимировне Долгорукой этого показалось мало. Гостья добавила:
- Граф, наверное, даст в придачу и сто рублей. На обзаведение.
Шереметев тут же вызвал управляющего и велел при всех отсчитать сто рублей - огромные по тем временам деньги!
Боясь, что граф может одуматься, Касаткин, как только выправил бумаги, быстро собрался и уехал с женой в санном обозе, который хозяин по зимнику отправлял в Петербург за "колониальным товаром".
Оранжевый рубль
Через два дня Касаткины уже в Петербурге. Петр Елисеевич и Мария Гавриловна остановились у своих деревенских, следивших за городским дворцом Шереметевых: в нем всегда должно быть чисто и тепло на случай неожиданного приезда хозяина. Наутро купили мешок апельсинов, деревянный лоток на голову и вышли на людный Невский проспект. Мария Гавриловна встала на перекрестке с Садовой (сторожить фрукты в мешке, пока они не понадобятся), а Петр Елисеевич с лотком на голове, наполненным апельсинами, пошел, улыбаясь, навстречу прогуливающейся благородной публике, предлагая свой неожиданный в зимнюю пору штучный товар. Сначала стеснялся, но к концу дня научился бойко выкрикивать, как будто сам был очень рад: "Кто хочет угостить даму апельсином? Копейка - что за деньги! Кто не пожалеет копейку, чтобы порадовать даму апельсином?"
Кавалеры, проявляя галантность, открывали кошельки. У некоторых в руках оказывался пятак, а поскольку у предупредительного продавца тут же находилась сдача, они проявляли щедрость: дескать, давай апельсинов на две копейки... Но, изумляя покупателей, Петр Елисеевич протягивал им на две копейки три апельсина. Дома жена выговаривала. Зачем наносить себе урон? Сказано ведь, апельсин стоит копейку, а если дал две копейки, то и получай два апельсина. Однако убытка не оказалось. К концу первого дня супруги пересчитали свой капитал: утром было сто рублей, к вечеру - сто один.
Все меньше приходилось Марии Гавриловне стоять на холодном сквозняке: Петра Елисеевича узнавали, выходили на Невский специально, чтобы удивить спутницу столь красивым белой зимой оранжевым фруктом. Все чаще с пустым лотком в руке Петр Елисеевич возвращался к Садовой, где томилась в ожидании жена. Да и она, преодолев смущение, стала не только стоять с товаром, но понемногу и приторговывать. Тогда купили второй лоток - для жены. И Мария Гавриловна пошла с ним, тоже улыбаясь, по другой стороне Невского проспекта...
Летом в Петербург прибыли с попутчиками их малые сыновья - Сергей, Григорий и Степан, остававшиеся до того в деревне с бабкой Пелагеей. Попривыкнув к петербургской жизни, Мария Гавриловна теперь настояла вызвать детей. Да они и не мешали. Особенно старший, Сергей, которому шел уже тринадцатый год. Он вместо матери подносил отцу апельсины, глядел за младшими, а потом, когда сняли помещение для лавки в доме Котомина на Невском же проспекте (по-нынешнему - в доме № 18), убирал с младшими братьями в нем, сбивал ящики для фруктов. Все шло к тому, чтобы завести собственное дело.
Об успехах Петра Елисеевича граф Шереметев узнал от своей дворни: барский садовник разбогател, открывает собственное дело, стал петербургской знаменитостью. О занятном человеке, получившем свободу благодаря землянике, поспевшей в оранжерее к Рождеству, действительно судачили в богатых домах, восхищались: вот славно придумал продавать апельсины зимой с лотка на голове!
Целый год семья жила экономно. В уголке, который сняли для лавки, отвели небольшое место для самих себя. Ничего лишнего не покупали - берегли деньги. Как-то раз после Рождества у перекрестка с Садовой, который они с женой с самого начала облюбовали, Петр Елисеевич нежданно встретился со своим бывшим хозяином-благодетелем. Граф искренне обрадовался, стал расспрашивать, что это у Петра Елисеевича на голове. Недавний крепостной все рассказал и, не снимая с головы деревянного лотка, добавил, что собирает хорошие деньги, чтобы откупить у графа своего брата, Григория Елисеевича Касаткина.
- И сколько собрал? - спросил Шереметев.
- Сто сорок рублей и тридцать копеек, - ответил бывший садовник.
Граф думал всего мгновение:
- Полагаю, этого вполне достаточно.
Петр Елисеевич не сразу сообразил, что слова графа означают согласие, а когда понял, пал, к удивлению прохожих, на колени, стал искать руку барина, чтобы поцеловать. Только тут он заметил, что Шереметев не один. В карете, которая остановилась на Невском возле Садовой и ждала графа, сидела укрытая меховой полостью и смотрела на происходящее Варвара Владимировна Долгорукая, год назад первая отведавшая счастливую рождественскую землянику. Не потому ли граф и сегодня не чинился, не дал себя уговаривать - хотел сыграть роль благодетеля до конца?
Всего через месяц как-то поздним вечером в Петербурге появился Григорий Елисеевич. Одет он был по-крестьянски, и Петр первым делом повел брата к новому своему знакомому - портному. Вторым делом отправились к стряпчему, чтобы тот сочинил и красиво написал прошение об учреждении "Товарищества братьев Елисеевых".
Потом историки Санкт-Петербурга спорили с родней преуспевающих Елисеевых, когда, в какой год было создано "Товарищество" и в каком поколении, считая, что вовсе не Петром и Григорием оно основано, а тремя сыновьями Петра Елисеевича, и только в 1857 году. Потомки в ответ спрашивали: почему же тогда столетнюю годовщину "Товарищества братьев Елисеевых" отмечали именно в 1913 году?
Остров погребов
Хотя Петр Елисеевич, преданно глядя на своего благодетеля, и назвал точную сумму в рублях с копейками, денег у него водилось гораздо больше. Как-то, дождавшись утра, он вынул ассигнации и серебро и вместе с братом дважды пересчитали их (вечером ассигнации не листают: какой-нибудь недобрый человек может ненароком увидеть в окно и польститься на чужие деньги).
Братья были не безграмотными, еще в деревне священник выучил обоих считать и писать. В Петербурге же они первым делом овладели географией: хотели точно знать, где произрастают благородные фрукты - апельсины, фиги, бананы и как получается из винограда барское горячительное вино. Оставив Григория Елисеевича в Петербурге торговать (непременно без перебоев, даже по воскресеньям и в праздники) и подробно наказав брату, как поступать, если встретится какое-нибудь затруднение - с полицией ли, с хозяином ли тротуара (братья уже не ходили сами вдоль улицы, а наняли бойких разносчиков), сам Петр Елисеевич отправился парусным судном туда, где апельсины растут на деревьях, как в России яблоки.
Он намеревался попасть на юг благодатной Испании, где, по слухам, петербургские купцы - главным образом из немцев и французов - закупали колониальные товары. Но корабль по какой-то надобности сначала остановился на острове Мадейра. И покрытый лесом остров (в переводе на русский Мадейра - "страна лесов"), и город Фуншал очень понравились нашему путешественнику. Оценил он тамошние вина - мадеру, мальвазию и вердельо. В Петербурге - холодная слякотная осень, а на Мадейре буйно цветет вечное лето. Увидел он сады, которых от роду не встречал: неведомые плоды прятались в тени листьев, а папайя росла прямо из голых серых стволов. Общаться с местными людьми ему помогали моряки, которые немного знали португальский, но им предстояло плыть дальше. А Петр Елисеевич отважно решил остаться в Фуншале один, договорившись, что на обратном пути корабль возьмет его домой.
Он ездил и ходил по острову, разглядывал растительность и странные аккуратные круглые зеленые холмы; подобные морским волнам, они были похожи один на другой, словно бы сделанные одной рукой. В первый же день он узнал, что действительно это не творение Божье, а сооружение человеческих рук: прохладные даже в самую сильную жару винные погреба со сводами, выложенными кирпичом. В них дозревало и хранилось вино, за которым присматривали смуглые, загорелые люди.
Постепенно начиная понимать португальскую речь, Петр Елисеевич и сам открыл многое, наблюдал, как мнут виноград, что делают с ним потом, в каких бочках содержат зреющее вино. Удивился, почему совершенно созревшие кисти винограда не снимают с лозы. Оказывается, то обязательная хитрость: из спелых ягод, остающихся еще какое-то время на кусте, получают замечательный изюм с тонкой, нежной кожицей. Местным виноделам очень понравилось, что исправно одетый и, видимо, небедный гость, поглядев на их работу, скинул башмаки, закатал штаны, обмыл ноги и весело присоединился к рабочим, которые топтали гроздья.
Ко времени прибытия корабля общительный, никогда не унывающий Петр Елисеевич уже коротко познакомился со всеми видными виноделами острова. Капитан и моряки только удивлялись, как быстро он сошелся с ними. Они похлопывали друг друга по спине, местные виноделы матерились по-русски и при этом перемигивались, словно бы знали значение ругательств. Петр Елисеевич словами и жестами уже обо всем с ними договорился: когда он будет присылать корабль за бутылками и бочками с вином, как и почем станет расплачиваться. Поговорив с виноделами, капитан (он владел и португальским, и испанским) убедился, что Петр Елисеевич совершенно правильно понял торговцев, а они его, и взял на корабль первую партию вина. В Петербурге оно произвело фурор! Такого замечательного вина не видели даже в домах, знающих толк в питье.
Вернувшись из Португалии, в том же 1821 году Петр Елисеевич снял в петербургской таможне помещение для приема и хранения иностранных вин. Дело задумывалось большое - регулярно доставлять из-за границы иностранный товар. А спустя три года он уже открыл на Биржевой линии Васильевского острова постоянную винную торговлю, и она сразу же стала пользоваться успехом. У "Елисеевых" можно было купить самые лучшие вина, за которыми присылали даже французские аристократы, оставшиеся жить в России после революции во Франции, - а уж они-то толк в благородных напитках знали! Иных приманивали заморские бутылки затейливых форм, но особенно ценилось старое, выдержанное вино знаменитых фирм с выцветшими этикетками. Наконец, в 1824 году Петр Елисеевич заявил свой капитал в Купеческой управе и записался вместе со всем семейством в купеческое сословие. Но неожиданно заболел и в 1825 году, не дожив и до пятидесяти лет, скончался.
Петр Елисеевич поступил удивительно предусмотрительно, записав в купеческое звание всю семью: дело продолжила вдова, Мария Гавриловна, вместе с подросшими сыновьями и Григорием Елисеевичем. Явно в батюшку деловыми качествами пошел старший сын, Сергей Петрович - ему уже было двадцать пять лет. Постепенно Мария Гавриловна доверила ему все сложное хозяйство, но и младшие сыновья старались. Особенно Григорий Петрович...
Торговый дом Елисеевых быстро стал одним из самых удачливых во всем Петербурге. В его лавках зимой всегда продавали изюм без косточек, фиги, свежий виноград и другие заморские фрукты,даже плоды папайи, которые первыми из богатых покупателей оценили люди пожилые. Хозяева магазинов "Колониальные товары" рекомендовали им начинать день именно с папайи, хотя она и выглядит невзрачно, и, казалось бы, не очень вкусна. Надо разрезать плод вдоль, выжать на него сок лимона и съесть ложечкой натощак - "бодрит желудок"... Так на Мадейре, бывало, рассказывал батюшка Петр Елисеевич, поступали даже бедные люди.
Самые неожиданные плоды, названия которым знали далеко не все покупатели, у "Елисеевых" выглядели такими свежими, будто их только сняли с куста или дерева. А все потому, что с самого начала было строго заведено: перед тем, как выставить для продажи фрукты или ягоды, обязательно убрать порченые - не обрезать пожелтевшее или подгнившее, а вовсе не выставлять. Пусть это съедят сами продавцы, но непременно - в лавке. Домой не относить, чтобы никто не увидел, что райского вида товар, привезенный морем, может испортиться. У "Елисеевых" товар - только отменный!
Сергей, Григорий, Степан, уже немного знавшие французский, стали расширять личное знакомство с поставщиками. Каждый из них время от времени уезжал за границу: во Францию, потом в страны Пиренейского полуострова, в Англию - заключали сделки с крупнейшими поставщиками "колониальных товаров".
Проглядели пароход
Дело у "Товарищества" шло так успешно, что еще старшие Елисеевы - Петр и Григорий - перестали нанимать парусники, ходившие в южные моря. Обзавелись своими. В Голландии купили "Архангела Михаила", "Святого Николая" и трехмачтовую красавицу "Конкордию". На них доставлялись плоды и ягоды с берегов Португалии, с островов Средиземного моря, из райских мест Африки, где фрукты были еще дешевле. Парусные суда добирались даже до Индии. За навигацию парусники успевали совершать по два рейса.
Собственная доставка обходилась сказочно дешево. Можно было снижать цены на товары и с каждым днем богатеть: капитаны, моряки, приказчики обходились недорого. Завистники с насмешкой говорили: "Больше всего стоит ветер, что надувает паруса".
А между тем упоенные успехом братья Елисеевы не заметили, что внезапно просчитались. Не поняли, отчего дешевеет парусный флот, просмотрели появление пароходов - судов несравненно более быстроходных и выгодных. А ведь много лет назад уже был повод приглядеться к новому и хорошенько подумать. Летом 1817 года, воскресным днем, всей семьей прокатились из Петербурга до Кронштадта на первом российском пароходе - на чудном, пышущем злым паром судне под названием "Елизавета". Российскому пароходу было тогда уже три года, но интерес к нему постепенно угас. Кто бы мог подумать, что у этого чудища большое будущее? Старшие Елисеевы - Петр и Григорий, как и все, тоже увидели в новшестве одно баловство, не имеющее никакого отношения к торговому делу.
Спохватились сыновья, да поздно. В их оправдание надобно сказать, что даже просвещенные люди того времени не предвидели огромных перемен, связанных с появлением парового двигателя. Это случилось во времена молодости Пушкина, однако ни в стихах, ни в письмах, ни в прозе он никак не откликнулся на событие, которое вскоре перевернуло жизнь всех народов Земли. Почти двадцать лет спустя отозвался лишь композитор Глинка. Он написал бодрую песню о том, как "веселится и ликует весь народ, пребывая в нетерпеньи", - в честь появления первой в России железной дороги между Санкт-Петербургом и Царским Селом. Их связал железными рельсами "пароход", который "мчится в чистом поле". Пароходом сначала называли и паровоз, одним новым словом связав транспорт речной, морской и совершенно необычный наземный. Слово очень точное в объяснении силы рвущегося на волю пара, благодаря которой "экипаж" несется с "немыслимой" скоростью вперед - по воде и по земле.
Да, молодые Елисеевы проглядели новинку, а конкуренты воспользовались изобретением, наняли быстроходные пароходы и первыми стали доставлять в Россию с юга все, что поспело и не должно увянуть, испортиться дорогой. Капитаны груженных фруктами пароходов, вовсю дымящих в синее небо, старались в море подойти поближе к елисеевскому паруснику, а поравнявшись, неожиданно оглушительно загудеть и тут же прибавить скорость - так они унижали "морскую черепаху". Удаляясь, моряки насмешливо махали с палубы рукой. Однако младшие братья Елисеевы не долго кручинились. Они извлекли из поражения урок и отныне помнили его всегда: внимательно следить за всем новым, чтобы всегда быть впереди.
Средний, Григорий Петрович, постепенно становился во главе семейной фирмы. Два уцелевших парусника удалось продать тем, кто все еще не верил в наступление новой эры. Полученные деньги истратили на покупку винных погребов в Бордо, Опорте, Хересе и, конечно же, на Мадейре. Братья Елисеевы теперь больше надеялись на то, что не могло ни утонуть, ни устареть. В лучшее время года, когда фрукты стоили очень дешево, они скупали у крестьян их урожай, хранили нежный товар в каменной прохладе погребов и, наняв пароходы, везли его в Россию. Местные крестьяне рады были получить сразу всю выручку за урожай, а в Петербурге, где зима начиналась раньше, чем в остальной Европе, радовались экзотическим фруктам.
Купцы во дворянстве
Много лет спустя первые советские туристы очень удивились, услыхав от местного населения Мадейры про "елисеевские погреба" на острове. Оказывается, имя прежних владельцев уцелело вместе с некогда принадлежавшими им "кирпичными холмами" и во французском Бордо, где делают легкое вино, и в испанской Андалузии - Хересе-де-ла-Фронтере, где вызревает белое крепкое виноградное вино. Туристы привезли на родину первые запоздалые вести о том, как хозяйствовали в свое время братья Елисеевы в этих землях. Сначала те снимали, а потом стали откупать надежные подвалы - прохладные огромные кирпичные залы со сводами и гигантскими деревянными емкостями. Подвалы и хранилища со временем приобрели новых владельцев, но по-прежнему назывались "елисеевскими", совсем как в Москве и Ленинграде, где новые покупатели упорно именовали самые красивые магазины не "Гастроном № 1", а так, как их называли предыдущие поколения москвичей и петербуржцев - "Елисеевский", иногда не зная точно, что это означает.
В 1873 году, когда во главе всех дел стоял Григорий Петрович (уже действительный статский советник и гласный городской Думы), он представил в Вене свою коллекцию вин и получил почетный диплом, в Лондоне - Золотую медаль. Его самый удачливый сын, Григорий Григорьевич Елисеев, еще при жизни батюшки отправил в 1892 году из Петербурга в Париж коллекцию старых французских вин, хранившихся в семейных подвалах. Качество вин, прибывших из северной страны, многие из которых на своей родине, казалось бы, исчезли навсегда, удивило знатоков. За годы хранения в России они не утратили ни вкуса, ни аромата, пожалуй, даже приобрели - благородство старого вина. Устроители выставки присудили русскому ее участнику Золотую медаль "За выдержку французских вин". На другой всемирной выставке в Париже, в 1900 году, Григорий Григорьевич представил публике "вне конкурса" самую лучшую свою коллекцию. Она называлась "Retour de Russie". Владелец ее получил высшую награду Франции - орден Почетного легиона (лишь через год специальным указом царя ему было дозволено принять награду чужого государства).
Ценили Елисеевых и на своей родине. Григорий Петрович на склоне дней своих (ему шел девятый десяток) удостоился сначала ордена Святой Анны третьей степени, через четыре года - того же ордена второй степени. Его сын, Григорий Григорьевич, ставший во главе торгового дома, был пожалован в 1896 году орденом Святого Владимира четвертой степени, а через четырнадцать лет - тем же орденом третьей степени. В 1910 году потомок крепостного крестьянина, его жена и младшая дочь Мария получили дворянство. Три года спустя, 14 марта 1913 года, Николай II даровал потомственное дворянство всем Елисеевым, целое столетие дружно поднимавшимся наверх.
Это торжественное событие произошло перед самой семейной катастрофой, которая разразилась совсем неожиданно и разбила на части сплоченную семью. В 1915 году она была внесена в первую часть Дворянской родословной. К недоумению взрослых сыновей, в царском указе кроме младшей дочери Марии называлось имя второй жены Григория Григорьевича - Веры Федоровны. Именно это ненавистное младшим Елисеевым имя послужило причиной сыновнего бунта.
Но мы забежали вперед, до этого еще далеко.
Здесь Пушкин был...
Известный в деловых кругах Григорий Григорьевич Елисеев задумал в конце XIX века поразить Москву и Санкт-Петербург невиданными магазинами колониальных и гастрономических товаров. Они должны были явить обеспеченной публике обеих столиц (а позднее и Киева) совершенно новый тип торговли - уважительный, почтительный, с богатейшим набором товаров.
Место в Петербурге определили легко - в центре Невского проспекта, где он пересекается с Садовой, - в память почтенных предков, некогда ходивших здесь с лотками на головах. В Москве найти место оказалось труднее. Одни советовали Арбат - там живут семьи старых аристократов и самые богатые из купцов, купившие у разорившихся дворян их родовые особняки. Другие называли Тверскую, Большую Дмитровку, Петровку или бульвары, где обустроились новые хозяева жизни - удачливые купцы, адвокаты, врачи.
Встретив как-то в Купеческом клубе (в то время он снимал помещение с садом на углу Большой Дмитровки и Козицкого переулка) братьев Гучковых, Елисеев осторожно намекнул им, мол, Москву очень бы украсил новый магазин, будь он построен напротив дома генерал-губернатора. Александр Иванович Гучков, служивший в городской управе, только улыбнулся и по секрету сказал, что там готовят место для памятника генералу Скобелеву. Но указал подходящее место поблизости: запущенный старинный дворец, некогда принадлежавший княгине Белосельской-Белозерской. Главным фасадом он выходил на Тверскую, а боковым - в Козицкий переулок, где они и вели беседу.
Дворец княгини Белосельской-Белозерской находился во владении, в свое время принадлежавшем князьям Вяземским. В 1797 году его за бесценок купила вдова статс-секретаря Екатерины II Е. И. Козицкая. С тех пор переулок и получил свое название, хотя владение после смерти вдовы перешло к ее дочери - в замужестве княгине Белосельской-Белозерской. Она-то и повелела снести старые постройки и возвести величественное здание, заказав проект модному архитектору М. Ф. Казакову.
Возведенный дворец в 20-х годах XIX века прославился тем, что в нем у Зинаиды Волконской (дочери князя Белосельского-Белозерского) собиралась вся литературная Москва. Потом - на все времена - тем, что другая Волконская, Мария, жена декабриста, сосланного на каторгу, провела во дворце последние сутки перед отъездом в Сибирь к мужу. Провожая родственницу к саням, стоявшим во дворе дома у внутреннего выхода на Козицкий переулок, Зинаида Волконская в последнюю минуту спохватилась и приказала немедленно остановить тронувшиеся было повозки. Она захотела послать в Сибирь свои клавикорды, на которых любила играть Мария Волконская. Обоз остановился, слуги вынесли музыкальный инструмент, поставили его, закрепили, чтобы не двигался даже на ухабах, - предстояло путешествие по бездорожью, длиной в тысячи верст.
За несколько лет до восстания декабристов в этом дворце часто бывал Пушкин. Его хозяйке, Зинаиде Волконской, поэт написал восторженные стихи:
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани...
Скорее всего, Пушкин имел в виду знак дома: "двойной венок", украшавший фронтон дворца. Здесь же хозяйка дворца устроила торжественную встречу возвращенному из Михайловской ссылки поэту.
Прошло пятьдесят лет, и знаменитый дом стал собственностью преуспевающего купца Самуила Мироновича Малкиеля. Затеянная им перестройка пошла на пользу зданию. Новый владелец с разрешения управы убрал с фасада разрушающиеся колонны, устроил на втором этаже галерею. У парадного входа на Тверской появились четыре кариатиды. Дворец, ничего не потеряв из первоначального замысла знаменитого архитектора, стал выглядеть строже и опрятней. Однако новый владелец вскоре почему-то покинул его. Потом дом переходил от одного владельца к другому, пока наконец его не купил Григорий Григорьевич Елисеев - 5 августа 1898 года.
Еще не были доведены до конца все формальности, а Елисеев уже обратился к известному архитектору Барановскому с письменной просьбой "принять на себя труд заведовать в качестве архитектора всеми строительными работами в занимаемом ныне помещении... составлять и подписывать планы, приобретать необходимые материалы, нанимать и удалять рабочих. Торговое товарищество верит Вам, спорить и прекословить не будет...".
И действительно, Григорий Григорьевич, доверившись архитектору, ни разу не усомнился в решениях Барановского. Проект будущего магазина был сделан всего за два месяца с небольшим, и уже 23 октября Елисеев донес городским властям, что желает "приступить к ремонтным работам и переделкам в доме моем". И представил чертежи. Однако ему очень хотелось, чтобы вид будущего магазина стал сюрпризом для всей Москвы, а потому приказал одеть здание в леса и обить со всех сторон досками, чтобы не было видно сквозь зеркальные окна, поставленные еще Малкиелем, над чем трудятся строители.
К этому времени энергичный и предприимчивый Григорий Григорьевич стал единственным наследником растущего дела. Дядя Сергей Петрович Елисеев давно умер, а родной брат и совладелец Александр Григорьевич добился почестей и больших должностей на государственной службе - стал действительным тайным советником, кавалером многих орденов. Его не привлекало беспокойное торговое дело.
Таинственная стройка, волновавшая московскую публику, продолжалась несколько лет. Охрана то и дело ловила любопытных, которые, оторвав с одного гвоздя доску, старались отодвинуть ее, чтобы взглянуть, что же творится внутри огромного деревянного ящика. Нескольким это удалось. Одни с восторгом, другие с ужасом рассказывали: неподалеку от Страстного монастыря возводится мавританский замок.
Храм гурманов
И вот наступил погожий летний день 1901 года, на который был назначен торжественный молебен в честь открытия "Магазина Елисеева и погреба русских и иностранных вин". К утру разобрали деревянный ящик, и преисполненная любопытства публика ахнула, увидав великолепный фасад, а через огромные блистающие чистотой окна - роскошную внутреннюю отделку магазина: высокий, в два этажа, зал, свисающие с потолка великолепные хрустальные люстры, потолок и стены, отделанные сказочным декором. Магазин действительно словно бы явился из "1001 ночи".
В. А. Гиляровский скромничал, когда привел стихи "неизвестного автора", посвященные открытию "храма обжорства", - их написал он сам. Свидетель и участник торжества, поэт-репортер подробно описал богатство прилавков, поразившее москвичей:
А на Тверской в дворце роскошном Елисеев
Привлек толпы несметные народа
Блестящей выставкой колбас, печений, лакомств...
Приказчик Алексей Ильич старается у фруктов,
Уложенных душистой пирамидой,
Наполнивших корзины в пестрых лентах...
Здесь все - от кальвиля французского с гербами
До ананасов и невиданных японских вишен...
Почетные гости, получившие роскошно напечатанные на верже, окаймленные золотой виньеткой пригласительные билеты, входили в магазин со двора - так свидетельствовал Гиляровский, описавший торжество в газете "Россiя", а много лет спустя - в своей знаменитой книге о Москве.
Среди тех, кто вошел в царство гурманов через устланный коврами Козицкий переулок, была вся московская знать во главе с военным генерал-губернатором (сыном императора Александра II) Великим князем Сергеем Александровичем с супругой, гласные городской Думы. Разнообразие винных, гастрономических, колониальных товаров не поддавалось описанию. Обо всем можно было узнать у галантных приказчиков, почтительно отвечавших на всевозможные вопросы покупателей.
Сортов кофе было так много, что москвичи терялись, какой кофе покупать - аравийский или абиссинский, вест-индский или мексиканский. Приказчики склонялись к тому, что ароматнее всего кофе из Южной Америки или, по крайней мере, из Центральной. Тогда в России кофе пили немногие. На одного жителя приходилось едва ли сто граммов в год, в Англии в ту пору пили в пять раз больше, но вот кто действительно тогда наслаждался ароматным напитком, так это голландцы - в 81 раз больше, чем россияне.
В России был популярен чай. И Елисеевский магазин предлагал богатейший выбор чаев из Китая, Японии, Индии, Цейлона. Тонкие знатоки предпочитали покупать у "Елисеева" чай с Явы.
Сложный букет ароматов Елисеевского магазина создавали пряности: в самом пахучем уголке его гнездились прекрасные склянки с ванилью, гвоздикой, кардамоном, шафраном, корицей, мускатным орехом...
Очень высоко ценили покупатели сырный отдел. В любое время года выбор разнообразных сыров казался безграничным. Твердые - швейцарский, честер, эментальский, эдамский и, конечно, итальянский "гранитный" пармезан. Еще более разнообразным представал прилавок мягкого сыра: на непромокаемом пергаменте лежали в соседстве "жидкий" бри, невшатель, лимбургский, эдамер, шахтель... (Кстати, его заметил Гиляровский, и именно его предпочитала вся богатая Москва.)
Григорий Григорьевич Елисеев открыл москвичам "деревянное масло" (так тогда называлось оливковое). Оно из Прованса шло через Одессу и Таганрог.
В трех залах магазина было пять отделов: гастрономический, сверкавший всевозможными бутылками и хрусталем "баккара", колониальных товаров, бакалея, кондитерский и самый обширный - фруктовый. На редкость аппетитны были кондитерские изделия - большие и малые торты или маленькие "дамские пирожные" (птифуры), которыми хорошо угостить спутницу, проезжая мимо Елисеевского. Этим незаметно завлекали в магазин будущую покупательницу: получив удовольствие от угощения, дама замечала и другие продукты, которые ей внезапно становились необходимыми к своему столу... Пирожные выпекались в собственной пекарне во дворе и словно хранили ее тепло. Их не коснулся холод ледника - он хорошо хранит, но вкуса не прибавляет. Десятки сортов колбас изготавливались в своей колбасной тоже во дворе, который когда-то расчистил Малкиель...
Москва оценила и новинку: грибы из Франции - трюфели. Они, конечно, стоили дорого, но очень годились для торжественного обеда. А анчоусы? Таким красивым словом называлась маленькая подкопченная, специального посола рыбка, бурая на спинке, с серебряным брюшком. Глядя на восторженных людей, по достоинству оценивших его вкус и размах, Григорий Григорьевич спокойно, но многозначительно улыбался, потому что готовился удивить публику чем-то еще более значительным.
Такой же фурор произвели магазины Елисеева в Петербурге, а позже - в Киеве. Они сделались самыми знаменитыми в России, все, что продавалось в них, годилось для радостного праздничного стола.
Действительно, "Елисеевский" задавал тон всей торговой Москве. Лучшему российскому магазину стал подражать молокоторговец Чичкин. Он тоже одел приказчиков в белое и крахмальное, а стены облицевал белейшей, под стать молоку, кафельной плиткой. Один из магазинов забытого теперь, а некогда известного всей Москве Чичкина еще сохранился - то "Молоко" на Большой Дмитровке. Но сегодня там не демонстрируют свежесть продуктов вечерним публичным выливанием в канализацию сегодняшнего молока: тогдашний хозяин считал, что молоко не может быть вчерашним, и сам следил, чтобы приказчики в белом выносили на улицу бидоны и у всех прохожих на виду медленно опорожняли их.
Скандал в благородном семействе
В обеих столицах шумно отпраздновали столетие фирмы. Прошло ровно сто лет, как крепостные крестьяне - один отпущенный, другой выкупленный, - имевшие сто подаренных барином рублей, отважно начали свое дело. Второе поколение Елисеевых получило неплохое образование, а внуки уже сами выглядели аристократами, говорили на иностранных языках. Старший из них, Сергей Григорьевич, владел многими языками - французским, немецким, китайским, корейским и японским (он учился в Токио, прожил там два года). Второй - бойкий, смышленый молодой человек, Николай, стал преуспевающим биржевым журналистом. Всего у Григория Григорьевича Елисеева было пятеро сыновей, и он гордился ими.
И вдруг в семье разразился скандал. О нем заговорили все, кто знал и не знал Елисеевых. Стряслось великое несчастье. Жена Григория Григорьевича, пятидесятилетняя Мария Андреевна, из рода известных купцов Дурдиных, внезапно покончила жизнь самоубийством - повесилась на собственной косе...
Это случилось 1 октября 1914 года. И все сразу узнали причину: миллионер Елисеев давно тайно любил Веру Федоровну Васильеву, замужнюю молодую даму (она была моложе Григория Григорьевича почти на двадцать лет). Кто-то донес сыновьям, слух дошел до их матери, и она не перенесла позора.
Но это был лишь первый акт семейной трагедии. Когда сыновья Елисеева-старшего узнали, что отец отправился в далекий Бахмут (возле Екатеринослава) вовсе не по делам тамошнего имения, а встретит