«В ее маленьком теле гостила душа...»
Д. В. Колесова, А. А. Харитонов
Почему художественные произведения, написанные много лет назад, до сих пор обладают притягательной силой? Что находят для себя в классических текстах все новые и новые поколения читателей? Один из возможных ответов состоит в том, что каждое новое поколение прочитывает художественное произведение по-своему. Именно поэтому возникают новые интерпретации классических текстов. Стремились ли сами классики к подобной множественности прочтений — этого мы сегодня сказать не можем, зато многие современные писатели сознательно делают свои тексты потенциально открытыми для различных интерпретаций. Виктор Пелевин принадлежит к таким авторам. Его тексты можно трактовать по-разному, существует только одно ограничение: авторская позиция, авторское отношение к описываемому объекту не поддается однозначному определению. Этому автору нельзя приписывать одну точку зрения в ущерб всем прочим; пелевинские тексты допускают разные интерпретации; они, если угодно, — школа плюрализма, в которой и литературного критика, и академического филолога научат признавать право на существование иной точки зрения. Мы (если не как исследователи, то как читатели) по традиции ожидаем, что существует одно определенное прочтение художественного текста, которое и предполагалось автором. Из однозначности авторской позиции и замысла текста следует возможность его однозначного истолкования. Такое отношение к Слову заложено в русском языке и культуре, и русская классическая литература, безусловно, опиралась на это отношение. Но постмодернизм живет по законам деконструкции, и при анализе новых текстов не след забывать о новых правилах игры.
Потому мы ни в коей мере не претендуем на то, что изложенные ниже идеи и сопоставления являются единственно возможными и созвучными авторской воле. Однако нам кажется, что предложенный ракурс позволяет увидеть в тексте нечто новое.
Фирменный знак произведений Виктора Пелевина — парадоксальные сюжетные ходы, радикальное переосмысление известных фабул, экзотические персонажи). Однако по мере знакомства с «Никой» читатель, ожидающий от автора подвоха, постепенно расслабляется. Возникает впечатление, что писатель в кои-то веки следует образцам традиционной литературы, на которые сам же старательно указывает неискушенному читателю: Бунин, Газданов, Набоков... Разрушения привычных смыслов не происходит; напротив, автор старательно строит сюжет из традиционных смысловых блоков: Повествователь и Она; мужчина и девушка.
Он — погребенный под грузом культурных напластований и собственного всепроникающего аналитизма, страдающий от одиночества гуманитарий. Она — tabula rasa, не испорченная цивилизацией и образованием, естественная и не склонная к рефлексии. Он старше ее не только по физическому, но и по «культурному» возрасту: кажется, он стар, как стоящая за ним европейская культура. Он прячется в башне из слоновой кости от пошлости окружающей жизни (Повествователь выглядывает на лестницу; из окна; на балкон — автор настойчиво обозначает пределы замкнутого пространства, в котором герой чувствует себя комфортно и в безопасности). Она во внешнем мире — как рыба в воде, и прозорливому читателю становится за Нее страшно: этот мир опасен, особенно для простодушных и невинных. Да тут и прозорливости особенной не требуется: писатель прямо указывает в самом начале рассказа на его предстоящую трагическую развязку.
Она молчалива, понимает больше, чем может (или хочет) выразить словесно; она естественна, и естество ее напрямую связано с Природой, что загадочно и недоступно наблюдающему за ней мужчине. Она не может (или не хочет) мыслить отвлеченными категориями, не воспринимает «высокого» искусства и довольствуется «ширпотребом», «кичем»; она не хочет думать; она вызывает жгучий интерес и даже зависть у рефлексирующего интеллигента. У нее есть собственная жизнь, и Повествователь не может проникнуть в эту жизнь. Эта жизнь представляется ему более подлинной, чем его собственная, несмотря на все его знания и все образование. Он — искушенный специалист по текстам культуры (история, литература, музыка, философия); но Она — закрытый, самодостаточный и недоступный прочтению текст. Можно сказать, что Повествователь настолько плохо понимает Нику, что до последнего момента не осознает, что она — кошка. Конечно, это гипербола. Но гиперболическому преувеличению подвергается опыт психологически сугубо реалистичный и эмпирически знакомый каждому, кто любил женщину: НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОНЯТЬ.
Читателя нимало не удивляет то, что в рассказе нет ни слова героини. Его не настораживает сильное желание Повествователя проникнуть в ее особый внутренний мир. Даже то, что герой искренне убежден в абсолютной невозможности настоящей близости с героиней, не вызывает у нас недоумения. Почему? Таких вопросов можно задать довольно много, и реальным ответом будет только один: читателю знаком описанный в рассказе женский тип.
Представляется, что такая героиня (всегда выступающая в описанном выше отношении к герою-повествователю) известна нам в основном по западной литературной традиции. Возможные текстуальные сближения — роман Хулио Кортасара «Игра в классики»; «Степной волк» Германа Гессе; набоковская «Лолита». В современной русской культуре этот женский тип — один из протагонистов современной рок-поэзии. Так, Борис Гребенщиков в композиции «Праздник и то, что нельзя» сообщает о героине: «Она говорила: „Молчи, слова — это смерть“», а в другой («Диплом») дает ее развернутый психологический портрет:
Она не станет читать твой диплом,
И ты не примешь ее всерьез.
Но она возьмет тебя на поводок,
И ты пойдешь за нею, как пес.
Она расскажет тебе твои сны
И этим лишит тебя сна.
Она откроет своим ключом
Клетки всех твоих спрятанных птиц,
Но не скажет их имена.
А ты знаешь много новых стихов,
Где есть понятия добро и зло,
И ты знаешь много старых стихов,
Где есть понятия добро и зло,
Но ты не бывал там, откуда она.
Что же. Считай, что тебе повезло.
Она коснется рукой воды,
И ты скажешь, что это вино.
И ты будешь смотреть вслед ее парусам.
И ты будешь дуть вслед ее парусам,
Когда ты пойдешь на дно,
Когда ты пойдешь, наконец, на дно.
Песня Гребенщикова — яркий, но не единственный пример интересующей нас традиции. Конфликт между «мыслящим» мужчиной и «естественной» девушкой становится темой песни Андрея Макаревича:
Он был старше ее, она была хороша.
В ее маленьком теле гостила душа.
Они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам.
И все вокруг говорили: чем не муж и жена.
И лишь одна ерунда его сводила с ума.
Он любил ее — она любила летать по ночам.
Он страдал, если за окном темно,
Он не спал, на ночь запирал окно.
Он рыдал, пил на кухне горький чай
В час, когда она летала по ночам.
А потом поутру она клялась,
Что вчера это был последний раз.
Он прощал. Но ночью за окном темно.
И она улетала все равно.
А он дарил ей розы, покупал ей духи.
Посвящал ей песни, читал ей стихи.
Он хватался за нитку, как последний дурак.
Он боялся, что когда-нибудь под полной луной
Она забудет дорогу домой,
И однажды утром вышло именно так.
И три дня и три ночи он не спал и не ел.
Он сидел у окна и на небо смотрел.
Он твердил ее имя, выходил встречать на карниз.
А когда покатилась на убыль луна,
Он шагнул из окна, как шагала она,
И взлетел, как взлетала она,
Но не вверх, а вниз...
Из рок-поэзии эта героиня перешла и в массовую культуру. В своей вполне «попсовой» песне «То ли девочка, а то ли виденье» лирический герой М. Леонидова мечтает о естественности и природной чистоте юной особы:
Помню, что-то я ей пел про ресницы,
И на ушко ей шептал дребедень я,
Только вдруг она взлетела как птица —
То ли девочка, а то ли виденье.
И смотрел я в небо звездное долго,
И назавтра был больной целый день я.
Я искал ее, да только без толку —
То ли девочку, а то ли виденье.
Пелевинская Ника загадочна и обладает собственным миром, но она «не интересовалась чужими чувствами», «ей было наплевать на все, что я говорю» и т. д. Физически она рядом с героем, но, в сущности, равнодушна к его судьбе (и даже приводит его к гибели, как у Гребенщикова и Макаревича). Ника из тех загадочных притягательных натур, которые принадлежат естественному, а не рефлексирующему миру. Она, конечно, не сильна в от ума добываемых знаниях, ей не важен интеллектуальный уровень Повествователя, но она знает и умеет нечто, что ему совершенно недоступно. Читатель по мере развертывания текста узнает в Нике воплощение мечты современного интеллигента — пленника собственного рацио. Поэтому он и уверен в том, что перед ним — мастерски написанная история взаимоотношений мужчины средних лет и юной девушки, и перестает ждать от автора неожиданных демаршей. Читатель ожидает развязки мелодраматической или трагической (ведь автор в самом начале сказал, что Ника умерла), его читательская душа требует катарсиса. Именно в этом ожидании он и оказывается обманут.
Интересно, что игра с читателем/слушателем по принципу «ожидаешь женщину — получаешь что-то другое» не чужда и русскому року. Приведем для примера отрывок из песни Петра Мамонова (группа «Звуки Му»):
Стоило завидеть осанку твою,
Я понимал, как тебя люблю.
Стоило завидеть крутые бока —
Знал и видел, ты будешь моя.
После такого многообещающего вступления слушатель готов к продолжению рассказа о перипетиях отношений с любимой — и мыслит ее вполне антропоморфной, с «крутыми боками» и прочими увлекательными приметами, с вполне явственной перспективой физического обладания... И тут певец громко и страстно возглашает: «Бутылка водки!» (Так, кстати, и называется песня.) Мамонов использует тот прием обманутого ожидания, о значении которого говорил еще Аристотель, и не боится изобразить в виде объекта страсти нежной предмет вовсе даже неодушевленный.
Однако вернемся к «Нике».
Ошеломленный читатель начинает перелистывать назад страницы рассказа, уверенный, что «здесь что-то не так», писатель «ошибся». И он вынужден убедиться: автор абсолютно честен. В предшествующем развязке тексте есть несколько прямых указаний на настоящую природу Ники, но в контексте любовной истории à la «мужчина и женщина» они воспринимаются как метафоры, а не по «номинальной стоимости».
Пелевин был честен, но намеки на кошачью природу героини рассыпал по тексту все-таки не без лукавства. Из многовекового литературного инструментария он ведь использовал не только прием построения художественного произведения (обманутое ожидание), не только популярный в новейшей литературе образ естественной, загадочной и неподвластной рациональному познанию молодой женщины. Создавая свой текст, автор имел в виду еще и известное во многих национальных культурах сравнение женщины с кошкой. Оно существует так давно, что и в языке есть «кошачьи» аллюзии, которыми писатель с успехом пользуется.
Пелевин остался верен себе: он добился того, что любой читатель, прочитавший (и понявший) его рассказ, будет шокирован. Причем читательское изумление тем сильнее, чем лучше он знает мировую литературу, историю и культуру. Вероятно, в этом и заключалось главное (а может быть, и единственное?) намерение автора рассказа.