А.С.Пушкин в жизни И.А.Гончарова

Мельник В. И.

В 1887 г., в 50–летнюю годовщину со дня роковой гибели А.С. Пушкина, И.А. Гончаров писал великому князю Константину Константиновичу Романову:"Почти все писатели новой школы, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Майков, Фет, Полонский, между прочим, и все мы, шли и идем по проложенному Пушкиным пути, следуем за ним и не сворачиваем в сторону, ибо это есть единственный торный, законченный классический путь искусства и художественного творчества".

Известно, что Гончаров наизусть знал практически всего Пушкина, беспрестанно цитируя его в своих письмах, статьях, очерках, романах. Это неоднократно отмечали современники писателя. Известный юрист Анатолий Федорович Кони, давний знакомый романиста, писал, что Гончаров "благоговел перед Пушкиным и знал наизусть не только множество его стихов, но и выдающиеся места его прозы".

Автор "Обломова" беспрестанно цитирует своего литературного кумира. Так, например, в письме от 29 июня 1857 г. к Ю.Д. Ефремовой он восклицает: "А хотелось бы сказать еще одно заветное, последнее сказание…". В письме к графу П.А. Валуеву от 6 июня 1877 г. он пишет: "Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них" - вот светская заповедь морали, выраженная Пушкиным". Любопытно свидетельство известной русской актрисы Марии Гавриловны Савиной о пушкинском вечере, состоявшемся в Петербурге в 1875 г.: "Под впечатлением плохого чтения на Пушкинском вечере он (И.А. Гончаров - В.М.) прочел "Сцену у Фонтана", Марину… Все, что я знала наизусть из стихотворений, я должна была читать по его просьбе". Из письма к В.П. Гаевскому от 19 ноября 1875 г. становится ясно, что Гончаров вместе с М.Г. Савиной должен был участвовать в чтениях пьесы "Борис Годунов", возможно, в роли Самозванца. Нужно сказать, что читал Гончаров великолепно.

Пушкин представлял собою для Гончарова не только поэтический, но и личностный, человеческий феномен. Естественно, что Гончаров знал, как и многие его современники, не только творчество, но и биографию Пушкина, - причем весьма подробно; в письме к В.П. Авенариусу, издавшему в 1888 г. книгу "Юношеские годы Пушкина", романист заметил: "… Я все знаю, что написано в книге, так как изучал Пушкина и все подробности и мелочи его жизни…"

Гончаров объясняет в письме к Великому Князю Константину Константиновичу Романову (К.Р.) от 27 июня 1887 г., зачем необходимо такое внимательное изучение биографии: "Меня очень радует, что Вы изучили Пушкина, не только с его лицевой, но и с изнаночной стороны. Узнав детали его частной, интимной жизни, можно разгадывать яснее мотивы его произведений.

Я очень рад, что принесенная мною Вам книга о нем послужила Вам маленькой дорожкой к этому капитальному и плодотворному изучению нашего вечного образца и наставника в поэзии…"

Из письма к К.Р. от января 1884 г. мы узнаем о том, как внимательно вглядывался Гончаров в творческую лабораторию Пушкина. Он учил молодого поэта: "И у Пушкина "Бахчисарайский фонтан" и "Кавказский пленник" вовсе были не первыми: им должны были предшествовать многие, многие младенческие шаги, которые он, конечно, бросил. Нельзя же сразу в первый раз сесть да написать "Руслана и Людмилу" или "Кавказского пленника". К этим первым произведениям вела, конечно, длинная подготовительная дорога - с трудом, разочарованиями, муками одоления техники и. т. д. ".

Для Гончарова нет более высокой похвалы, чем сравнение (хотя бы и отдаленное) с Пушкиным. Так, в письме к датскому переводчику П.Б. Ганзену от 7 июня 1878 г. чрезвычайно высокая оценка драм А.К. Толстого "Смерть Иоанна Грозного" и "Царь Федор Иоаннович" выражается в том, что эти драмы можно, по мнению писателя, поставить подле "Бориса Годунова" Пушкина.

Говоря о своем первом знакомстве с творчеством Пушкина, Гончаров всегда указывал на тот эстетический фон, который оттенял значение этого знакомства. В письме к Л.А. Полонскому от 20 мая 1880 г. романист вспоминал:"… В деле поэзии мне и моим сверстникам, 15-16 - летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали тоже за поэта. И вдруг Пушкин! Я узнал его с "Онегина", который выходил тогда периодически, отдельными главами. Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг и какие правды - и поэзии, и вообще жизни, притом современной, - хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры!"

Сам Гончаров относит знакомство с поэзией Пушкина к довольно позднему периоду - к 1827-1828 гг. Можно думать, что Гончаров не обратил внимания на пушкинский сборник стихотворений, вышедший в 1826 г., хотя в это время он уже находился в Москве и, кроме того, - "читал все, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно". Гончаров прочел сразу зрелого Пушкина, минуя его ранние опыты, разбросанные в журналах, его лирику - и это, разумеется, тоже наложило свой отпечаток на первое восторженное восприятие пушкинского творчества, резко противопоставленного Гончаровым всему допушкинскому в русской литературе.

Примерно в это же время Гончаров впервые лично увидел Пушкина. В 1880 г. во время прогулки по Рижскому взморью романист рассказал своему близкому знакомому юристу А.Ф. Кони об этой встрече: "Пушкина я видел впервые… в Москве в церкви Никитского монастыря. Я только что начинал вчитываться в него и смотрел на него более с любопытством, чем с другим чувством".

В 1832 г. состоялась вторая встреча с Пушкиным, которого Гончаров теперь воспринимал уже совсем иначе. Он к этому времени числился уже студентом Московского университета по "словесному" факультету. Очевидно, Гончаров уже сознавал свое писательское призвание, т.к. в шестнадцатом номере "Телескопа" за 1832 г. появляется первое его произведение: перевод 2-й и 3-й глав из пятой книги романа Е. Сю "Атар-Гюль". Начиная с 1831 г. Гончаров слушает лекции таких профессоров, как С.П. Шевырев, Н.И. Надеждин, И.И. Давыдов, М.Т. Каченовский. Интересно, что их лекции, как вносящие нечто новое в рутинные представления, - будущий писатель соединяет в своем сознании с тем влиянием, которое оказывала на все русское общество поэзия Пушкина: "Лекции эти были благотворны для слушателей по новости, смелости идей, языка - они сближали науку и искусство с жизнию, изломали рутину, прогнали схоластику и освежили умы слушателей – внесли здравый критический взгляд на литературу. Кроме того, производили и другое нравственное влияние, ставя идеалы добра, правды, красоты, совершенствования, прогресса и. т. д. Все это совпадало с возникавшею и в тогдашней современной литературе жизнию, внесенною, после застоя, Пушкиным и его плеядою…". В своих университетских воспоминаниях Гончаров довольно подробно повествует о посещении Пушкиным 27 сентября 1832 г. лекций Давыдова по истории русской литературы:"Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий ("Евгения Онегина", "Полтавы" и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекающиеся поэзию, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни – и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России – передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам".

Далее Гончаров описывает спор, возникший между Пушкиным и Каченовским: "… Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса (очевидно, речь шла о "Слове о полку Игореве" - В.М.), а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож" (VII, 208).

В этот раз Гончаров внимательно рассмотрел внешность своего кумира: "Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающийся - это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с негустыми, кудрявыми волосами" (VII, 208). Гончаров отмечает "задумчивую глубину" и "благородство" в глазах, "сдержанность светского, благовоспитанного человека" (VII, 208).

В воспоминаниях "В университете" Гончаров упоминает "литературный антагонизм" между историком Михаилом Трофимовичем Каченовским и Пушкиным, при этом он особенно подчеркивает, что этот антагонизм - "известный". Это свидетельствует о том, что будущий писатель, сидя в университетской аудитории и слушая таких ученых, как М.Т. Каченовский, Н.Н. Надеждин, видел в последних не только обычных профессоров, но и литераторов, имевших непосредственное отношение к Пушкину. Учитывая, что Гончаров буквально боготворил автора "Евгения Онегина", можно догадываться о степени его интереса к личности и мнениям Каченовского или Надеждина.

Трудно сказать, в какой степени был известен "антагонизм" Пушкина и Каченовского студенту Гончарову. Ведь начался конфликт еще в 1820-м году после опубликования в "Вестнике Европы" Каченовского статьи А.Г. Глаголева о "Руслане и Людмиле". В статье поэма Пушкина уподоблялась мужику "в армяке, лаптях", который ввалился в московское благородное собрание.

В дальнейшем в "Вестнике Европы" находили себе место и иные неблагожелательные отзыва о Пушкине. Пушкин посвятил Каченовскому целый ряд эпиграмм: "Хаврониос! Ругатель закоснелый…" (1820), где Каченовский назван "глупым невеждой", "Жив, жив курилка!" (1825), в которой Пушкин назвал своего оппонента "сухим, скучным, грубым" и "завистью размученным", "Словесность русская больна" (1825), "Охотник до журнальной драки" (1825), "Литературные известия", "Журналами обиженный жестоко" (1825) и др.

Интерес воспоминаний Гончарова состоит в том, что противники, ведшие давнюю, более чем десятилетнюю, литературную полемику, впервые лично встретились в студенческой аудитории Московского университета. Едва ли это была не единственная их встреча, на которой довелось присутствовать Гончарову.

В 1834 г. писатель оканчивает курс в Московском университете и с конца 1834 г. по апрель 1835 г. служит секретарем в канцелярии губернатора в Симбирске.

Двадцатидвухлетний Гончаров прибыл в Симбирск летом 1834 г., т. е. менее чем через год после пребывания здесь Пушкина. О поездке Пушкина в Оренбург для написания истории пугачевского бунта и о днях, проведенных поэтом в Симбирске Гончаров, несомненно, знал. Главным источником сведений для него должен был быть симбирский губернатор Александр Михайлович Загряжский, дальний родственник Пушкина. В его симбирском доме Пушкин появился 9 сентября 1833 г. Поэта уже поджидало в доме губернатора письмо от жены Натальи Николаевны. Выполняя просьбу литератора Владимира Федоровича Одоевского, Пушкин узнал о благополучном исходе дела отчима Одоевского П.Д. Сеченева. Именно Загряжский помогал Пушкину организовать его поездку в село Языково, вотчину поэта Н.М. Языкова. Пушкин провел в доме губернатора несколько дней. Загряжский подарил ему карту Екатеринославской губернии 1821 г., на которой Пушкин написал: "Карта, принадлежавшая Императору Александру Павловичу. Получена в Симбирске от А.М. Загряжского 14 сентября 1833 года".

Возможно, что за обедами в доме губернатора Пушкин говорил о цели своего путешествия, о житейских делах. Ведь между дальними родственниками были приятельские отношения. Известно, что они поддерживались и позже, когда Загряжские перебрались в Петербург. Более того, младший брат Пушкина Лев Сергеевич женился на дочери Загряжского.

В своих воспоминаниях "На родине" Гончаров отмечает тягу Загряжского к рассказам об известных людях: "Некоторые из его рассказов так и просились под перо. Если бы я мог предвидеть, что когда-нибудь буду писать для печати, я внес бы некоторые рассказы в памятную книжечку… Особенно интересны у него выходили характеристики некоторых известных, громких личностей, с которыми он был в сношениях личных или служебных". Нет сомнения, что среди этих известных, громких личностей Пушкин представлял для Гончарова наибольший интерес, и он не мог не спросить губернатора о пребывании поэта в Симбирске.

В воспоминаниях "На родине" (1887) Гончаров часто цитирует Пушкина и, более того, явно изображает Загряжского в свете образа пушкинского Онегина: он настойчиво проводит через весь очерк эту параллель, акцентируя внешний "дендизм" Загряжского, его поверхностный блеск, его своеобразную талантливость и блеск натуры - и в то же время внутреннюю пустоту, франтовство и пр. Имя Онегина часто стоит в воспоминаниях рядом с именем Загряжского. Это еще раз подтверждает, что разговоры о Пушкине у губернатора и его молодого начальника канцелярии, жаркого поклонника Пушкина, несомненно были.

Однако есть загадка в том, что в "На родине" нет и намека на эти разговоры. В чем же дело? Ответ может заключаться, во-первых, в личности Загряжского и, во-вторых, в известных принципах Гончарова, высказанных им в статье "Нарушение воли".

Личность Загряжского, по мнению краеведа П.Е. Бейсова, идеализирована в воспоминаниях Гончарова - однако вряд ли это на самом деле так. В очерке "На родине" дан высокохудожественный образ симбирского губернатора, в котором причудливо сочетаются самые разнообразные черты характера. Притом Гончарова интересует Загряжский не столько как губернатор и государственный деятель, сколько как артистическая, определенного типа личность.

В частности, Гончаров подчеркивает в Загряжском его страсть к художественным преувеличениям в рассказах о встречах с известными людьми: "У него в натуре была артистическая жилка и он, как художник, всегда иллюстрировал портреты разных героев, например, выдающихся деятелей в политике, при дворе или героев Отечественной, в которой, юношей, уже участвовал, ходил брать Париж, или просто известных в обществе людей. Но вот беда: иллюстрации эти - как лиц, так и событий - отличались иногда такой виртуозностью, что и лица и события казались подчас целиком сочиненными. Иногда я замечал, при повторении некоторых рассказов, перемены, вставки. Оттого полагаться на фактическую верность их надо было с большой оглядкой. Он плел их, как кружево. Все слушали его с наслаждением, и я, кроме того, и с недоверием. Я проникал в игру его воображения, чуял, где он говорит правду, где украшает, и любовался не содержанием, а художественной формой его рассказов. Он, кажется, это угадывал и сам гнался не столько за тем, чтобы поселить в слушателе доверие к подлинности события, а чтоб произвести известный эффект - и всегда производил". Вряд ли на такого артистического мемуариста мог положиться Гончаров, чтобы позволить себе воспроизвести рассказы Загряжского о его встречах с Пушкиным. Ведь это имя было священно для Гончарова.

По приезде в Петербург он еще раз встречает Пушкина в книжной лавке А.Ф. Смирдина. В 1880 г. он упомянул об этой встрече в памятном разговоре с А.Ф. Кони: "Через несколько лет, живя в Петербурге, я встретил его у Смирдина, книгопродавца. Он говорил с ним серьезно, не улыбаясь, с деловым видом. Лицо его матовое, суженное внизу, с русыми бакенами и обильными кудрями волос врезалось в мою память и доказало мне впоследствии, как верно изобразил его Кипренский на известном портрете. Пушкин был в это время для молодежи все: все его упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений, - все сводилось к нему, все исходило от него".

Литературная жизнь Гончарова в университетские годы и в период службы в Департаменте внешней торговли Министерства финансов была чрезвычайно насыщенной. Он "все свободное от службы время посвящал литературе… много переводил из Шиллера, Гете (прозаические сочинения) также из Винкельмана, отрывки некоторых английских романистов, а потом уничтожал" (VIII, 223). В это же время он сближается с семейством Майковых - что еще более вводит Гончарова в курс литературных дел. По словам Гончарова, "дни Майковых кипели жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусств. Молодые ученые, музыканты, живописцы, многие литераторы из круга 30-х - 40-х годов - … все, вместе с хозяевами, составляли какую-то братскую семью или школу, где все учились друг у друга". Тем не менее Пушкин все более осознается как явление уникальное, как четкая "мера вещей". В автобиографии об этом сказано так: "Живее и глубже всех поэтов поражен и увлечен был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития великого поэта и в поклонении своем остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур" (VIII, 222).

Возможно, именно под влиянием поэзии Пушкина Гончаров начинает уже после переводов прозы Э. Сю писать стихи. В рукописном альманахе Майковых "Подснежник" он помещает стихотворения "Отрывок из письма к другу", "Тоска и радость", "Романс", "Утраченный покой" в 1835-1836 гг. Известно, что часть этих стихотворений Гончаров процитировал в своем первом романе как стихи Александра Адуева. Факт этот имеет прямое отношение к нашей теме, давая ключ к объяснению своеобразия "пушкинских" настроений Гончарова в середине 30-х годов.

Дело в том, что указанные стихотворения Гончарова весьма типичны для романтической поэзии 30-х гг. Это романтические стихи в полном смысле слова, - и скорее можно говорить в данном случае о влиянии Владимира Григорьевича Бенедиктова, чем Пушкина. С Бенедиктовым он познакомился у Майковых (хотя знакомство могло состояться и на службе, ибо Бенедиктов, как и Гончаров, служил в Министерстве финансов), и весьма высоко ценил его поэтический дар. В "Заметках о личности Белинского" (1874) Гончаров не соглашается с уничижительным тоном в заметке критика о творчестве Бенедиктова: "Кукольник и Бенедиктов, оба с значительными талантами, явились на свою беду последними могиканами старой "риторической", как прозвал ее Белинский, школы… Зная лично Бенедиктова, как умного, симпатичного и честного человека, я пробовал спорить с Белинским, объяснял обилием фантазии натяжки и преувеличения во многих стихотворениях, - указывал, наконец, на мастерство стиха и проч." (VIII, 55). В статье "Стихотворения Владимира Бенедиктова" В.Г. Белинский писал: "В стихотворениях г. Бенедиктова все недосказано, все неполно, все поверхностно… У него нельзя отнять таланта стихотворческого, но он не поэт". Книга Бенедиктова, изданная в 1835 г., имела громкий успех и через год была переиздана вторым изданием. Не один Гончаров увлекался тогда его поэзией, в то время и Тургенев целовал имя Бенедиктова на обложке книги. "Среди современников, ценивших поэзию Бенедиктова, - литераторы самой различной ориентации: В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, А.И. Тургенев, П.А. Плетнев, С.П. Шевырев, А.А. Краевский, Ф.И. Тютчев, О.И. Сенковский, Н.А. Бестужев… Явное влияние Бенедиктова сказалось в последних сборниках А.А. Фета "Лирический пантеон" и Н.А. Некрасова "Мечты и звуки" (оба - 1840)…"

Стихи Гончарова насыщены романтическими штампами. Здесь и "страдалец с пасмурным челом", и "робкие уста", и "чувств возвышенных чета", "смерти страшный след" и. т. п. Сами по себе они довольно слабы, носят явно подражательный характер, но в данном случае важен не уровень мастерства, а направленность гончаровских стихотворений. В чем же дело? Как смог Гончаров одновременно говорить о глубоком влиянии Пушкина на свой поэтический мир, - и писать настолько романтические стихи?

На наш взгляд, дело состоит в своеобразии трактовки молодым автором поэзии Пушкина. В середине 30-х годов Гончаров сам еще во многом романтик, и Пушкина трактует именно с романтической точки зрения, отыскивая у него родственное себе романтическое миросозерцание. Об этом свидетельствует роман "Обыкновенная история", в котором Гончаров изображает в сущности самого себя в 30-е годы. Александр Адуев часто цитирует Пушкина, - и цитирует как истинный романтик, в изобилии выбирая из пушкинской поэзии романтические строки. Выслушав советы дяди о жизни, Александр возражает: "Это какая-то деревянная жизнь… прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновения, без сил, без жизни, без любви…" Романтический культ чувства, сердца (в противоположность "холодному рассудку") заставляет героя легко отыскивать у Пушкина созвучные строки: "О люди, люди! Род, достойный слез и смеха!" "Я пережил свои страданья, я разлюбил свои мечты", "Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…" Александр Адуев (Гончаров 30-х гг.) выбирает из реалистического целого настроения, образы, мотивы (одиночества, тоски, презрения к толпе), которые можно трактовать как романтические. Отсюда ясно, что для Гончарова в середине 30-х гг. Пушкин важен и интересен прежде всего в своем романтическом выражении. В Пушкине Гончарова интересует то, что предшествует появлению М.Ю. Лермонтова. Исследователь О.А. Демиховская убедительно сопоставила текст лермонтовской "Исповеди" и гончаровское стихотворение "Отрывок из письма к другу" (1835), сказав, что здесь: "…особенно чувствуется влияние М.Ю. Лермонтова. Поэтический параллелизм стихийности бури и душевных волнений навеян "Исповедью" (1830) М.Ю. Лермонтова". При этом только стоит упомянуть, что для Гончарова Лермонтов - это как бы продолжение Пушкина:"Даже Лермонтов, фигура колоссальная, весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Он ступал, так сказать, в его следы. Его "Пророк" и "Демон", поэзия Кавказа и Востока и его романы - все это развитие тех образов поэзии и идеалов, какие дал Пушкин" (VIII, с. 76-77). Восприятие Пушкина у романиста со временем менялось и обогащалось. Хотя основа отношения была заложена именно в указанное время - с конца 20-х до середины 30-х годов.

Стихотворения Гончарова, помещенные в "Подснежнике", говорят об увлечении именно "романтическим" Пушкиным и романтической поэзией в целом. Но уже повесть "Лихая болесть", также увидевшая свет в "Подснежнике" (1838), свидетельствует об огромной поэтической работе, проделанной Гончаровым, о его стремлении уйти от романтических шаблонов. П. Николаев заметил , что пушкинское влияние мы находим "в романах Гончарова, может быть сильнее всего именно в "Обрыве". Но в первых литературных опытах вряд ли это обнаруживается". Но на самом деле ранняя проза Гончарова обнаруживает явственные следы пушкинского влияния. Не только пародирование романтизма, но и простота повествования, отличают гончаровские "Лихую болесть" и "Счастливую ошибку" от романтической прозы 30-х гг. (например, Н. Полевого, Марлинского и др.), свидетельствует о серьезных уроках автора "Повестей Белкина". Вполне можно согласиться с мнением Л.М. Лотман о том, что "в рассказах Гончарова "Лихая болесть" и "Счастливая ошибка"… ощущается сознательное стремление следовать традициям прозы Пушкина. Четкие характеристики героев, тонкая авторская ирония, точность и прозрачность фразы… в этих произведениях Гончарова можно отметить воздействие "Повестей Белкина" Пушкина".

Пушкин учит Гончарова уходить от ложноромантической напыщенности тона, воспринимать жизнь в ее простоте, освобожденной от каких бы то ни было "увлечений", приводящих к сложным крайностям.

Автор "Лихой болести", впрочем, нащупывает свою манеру повествования, которая будет впоследствии развита в романах.

Речь идет прежде всего о способах психологической обрисовки характеров, а также о специфическом гончаровском юморе, окрашивающем все повествование в неповторимые тона. Гончаров с самого начала не претендовал на создание лаконичной "пушкинской" прозы. В каждой фразе он высказывался как наблюдатель нравов, иногда резонер и всегда - как иронически-проницательный человек.

Влияние Пушкина-прозаика не следует и преувеличивать. Ибо не менее заметно в первых прозаических опытах Гончарова влияние Гоголя, хотя в упомянутом письме к Л.А. Полонскому от 20 мая 1880 г. он замечал: "Лермонтов и Гоголь не были собственно моими учителями".

В "Счастливой ошибке" можно увидеть неоспоримо гоголевские приемы повествования. Не случайно в качестве эпиграфа к повести приведены гоголевские слова: "Господи Боже ты мой! и так много всякой дряни на свете, а ты еще жинок наплодил!". Самый тон обращения к читателю в "Счастливой ошибке" временами (особенно в начале, где автор еще как бы выходит на сцену и представляется) сбивается на специфический гоголевский сказ: "Однажды зимой в сумерки… Да! позвольте прежде спросить любите ли вы сумерки?" И вскоре затем: "О как я люблю сумерки, особенно когда переношусь мысленно в прошедшее! Где ты, золотое время? воротишься ли ты опять? скоро ли?" это место просто не может не напоминать гоголевское: "Знаете ли вы украинскую ночь?" и. т. д. Обращение к читателю типа: "посмотрите зимой в сумерки на улицу", или: "теперь войдем в любой дом" и др. - тоже сразу выдают источник заимствования. А начало повести говорит о сознательно воспроизводимой Гончаровым ассоциации с мотивами "Петербургских повестей" и гоголевской манерой повествования: "Да и как не любить сумерки? Кто их не любит? Разве только заблудившийся путник с ужасом замечает наступление их, и расчетливый купец, неудачно или удачно торговавший целый день, с ворчаньем запирает лавку, еще - живописец, не успевший передать полотну заветную мечту, с досадой бросает кисть, да поэт, житель чердака, грозит в сумерки проклятием Апокалипсиса лавочнику, который не отпускает в долг свечей" и. т. д. Все эти купцы, лавочники, бедные поэты, живописцы да и самые сумерки, - все это еще пока "не гончаровское". Все это в дальнейшем почти не попадает в его произведения. Все это - сумеречный гоголевский Петербург. В повести явственно слышны гоголевские лирические интонации.

Впрочем, "Счастливая ошибка" не менее "пушкинская", чем "Лихая болесть". Здесь даже прямо упомянут "Евгений Онегин", к которому отсылает автор (XXIII строфа I-ой главы).

Первые повести Гончаров не вспоминает, считая их, очевидно, ученическими уроками. И прежде всего - у Пушкина: "Лермонтов и Гоголь не были соответственно моими учителями: я уже сам созревал тогда! Только когда Белинский регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и прочее; тогда и мой взгляд на этих героев пера стал определеннее и строже. Явилась сознательная критика, а чувство к Пушкину оставалось то же".

Итак, Лермонтов и Гоголь влияют на Гончарова тогда, когда он "уже созревал…". Пушкин дал образцы литературной нормы. Отсюда и острое восприятие пушкинской гибели: "Я помню известие о его кончине… надо всем господствовал он. И в моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте стояли его сочинения, где все было изучено, где всякая строчка была прочувствована, продумана… И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его больше нет… это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собою, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал… Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал без дыхания. И я плакал горько и неутешно, как плачут при получении известия о смерти любимой женщины. Нет, это неверно - о смерти матери. Да! Матери…"

Основа гончаровских романов - это рассказ человека о печальной закономерности его несовершенной жизни. Это повествование о постепенной утрате лучших свойств молодой души - искренности, высоких помыслов, честной и глубокой любви, дружеского, открытого отношения к людям… В "Обыкновенной истории", "Обломове", "Обрыве" Гончаров мечтает о человеческом совершенстве и изображает господствующую в реальности дисгармонию.

В одном из писем к С.А. Никитенко Гончаров разъясняет свою сокровенную мысль:"Скажу Вам, наконец, вот что, чего никому не говорил: с той самой минуты, когда я начал писать для печати.., у меня был один артистический идеал: это - изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающего и, наконец, окончательно впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры" (VIII, 366).Тема утраты лучших молодых чувств и стремлений, тема охлаждения к жизни, когда человек в результате "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" приходит к скепсису, апатии, - эта тема слишком широко и слишком полно представлена в мировой литературе, чтобы связывать разработку ее у Гончарова только с Пушкиным, с его поэзией. Но сам факт обращения к Пушкину в плане этой проблемы - вряд ли можно поставить под сомнение. Ведь уже в "Обыкновенной истории" Гончаров беспрестанно цитирует Пушкина, причем явно выделяется тема нравственно-душевного охлаждения, разочарования. В частности, Александр Адуев обращается к пушкинским строкам: "Я пережил свои страданья, Я разлюбил свои мечты…" Тема эта многообразно развита Пушкиным в лирике первой половины 20-х годов. Пушкин писал об этом и в прозе: "В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для прекрасного. Оно легковесно и нежно. Мало-помалу вечные противоречия рождают в нем сомнения, чувство (мучительное, но) непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души" (XI, 30).

Имя Пушкина сопровождает Гончарова в течение всей его жизни. Пушкин для него - не только начало всех начал, но и главный критерий. О чем бы ни зашла речь, - Гончаров склонен обращаться к авторитету Пушкина. Оттого почти в каждом гончаровском произведении, в каждой статье, письме можно встретить имя его любимого писателя. Без преувеличения можно сказать, что автор "Евгения Онегина" был для него всем, и что без Пушкина мы не имели бы Гончарова. Все упоминания великого поэта носят у Гончарова не просто восторженный характер, - они значительны в своей содержательности и даже особого рода категоричности, как, например, в "Необыкновенной истории", где романист писал: "Я давно перестал читать русские романы и повести: выучив наизусть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, конечно, я не мог удовлетворяться вполне даже Тургеневым, Достоевским, потом Писемским…".

В статье "Лучше поздно, чем никогда" Гончаров сделал важное признание:"…От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь. Школа пушкино-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал. Даже Лермонтов, фигура колоссальная, весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Он ступал, так сказать, в его следы… Пушкин - отец, родоначальник русского искусства, как Ломоносов - отец науки в России. В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках… Пушкин, говорю, был наш учитель – и я воспитался, так сказать, его поэзиею. Гоголь на меня повлиял гораздо позже и меньше; я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща. Сам Гоголь объективностью своих образов, конечно, обязан Пушкину же…" (VIII, 111-112).

Об уникальном влиянии Пушкина автор "Обломова" говорил много раз. В одной из автобиографий он так определяет это влияние: "Живее и глубже всех поэтов поражен и увлечен был Гончаров поэзией Пушкина... и ...остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур" (VII, 218).

Пушкин был советником Гончарова не только в вопросах литературного мастерства. Исключительный повод для обращения к жизни и личности Пушкина находит Гончаров при написании статьи о нарушениях авторской воли. В статье "Нарушение воли" Гончаров восстает против обычая бесцеремонного вторжения в личную жизнь писателя после его смерти путем издания его писем. Автор статьи, как становится известно из неизданной переписки с А.Ф. Кони, даже советуется с известными русскими юристами о правовой стороне дела. И в качестве примера - Пушкин. Он приходит к выводу, что И.С. Тургенев, издавший письма Пушкина к жене, совершил бестактность, предав огласке строки, которые были написаны поэтом лишь одному адресату: "Что, если бы он мог предвидеть, что нежные, иногда ревнивые излияния его сердца будут вынесены на свет, перенесены из секретного письма на книжный прилавок и станут предметом любопытства всех и каждого? (VIII, 169). В то же время, если… он не выразил своей воли, то, кажется, есть средство, без насилия последней, удовлетворить поклонников таланта и приобрести вклад в литературу из крупиц, падающих от богатой трапезы такого таланта, как Пушкин. Это - печатать не все сплошь да рядом, целиком, а со строгим, добросовестным выбором того, что ценно, веско, что имеет общий интерес, значение, как мысль, как авторитетный взгляд писателя на те или другие вопросы науки, искусства, общественной жизни и.т.д., словом, что достойно дополняет его сочинения" (VIII, 170).

Не менее интересная ссылка на Пушкина содержится и в рассуждениях Гончарова о детской литературе. В письме к В.Н. и Е.П. Майковым от 9 августа (1860) он замечает: "… А наши: Пушкин, Лермонтов, Гоголь - писали ли для детей? нет, не слыхать. Словом, это - если не невозможно, то очень трудно, и я полагаю, что писать для детей собственно нельзя, а можно помещать в журнал детский что-нибудь уже готовое, что написано и лежит в портфеле, путешествие, рассказ, история – все, что годится и для взрослых и что не имеет в себе ничего, что бы только могло повредить детскому уму и воображению" (VIII, 302). Романист исходит из того, что "для детей литература уже готова и… ее надо выбирать из взрослой литературы" (там же). Любопытно, что Гончаров, судя по приведенным словам о Пушкине, не считал пушкинские сказки произведениями, написанными специально для детей.

До седых волос сохранил Гончаров неизменную любовь к Пушкину – поэту и человеку. Однажды он сказал: " Я… жаркий и неизменный поклонник Александра Сергеевича. Он с детства был моим идолом, и только он один" (VIII, 263).