Тайна пшеничного зерна ("Братья Каарамазовы")

Тайна пшеничного зерна

Тарасов Ф. Б.

На рубеже XX и XXI столетий все yже сжимается круг книг, которые берутся человеком в руки, но Достоевский остается во всем мире одним из самых читаемых писателей, а его произведения, в частности, "Братья Карамазовы", входят как значимые события в жизни все новых и новых поколений читателей.

В начале двадцатого века Лев Толстой, в последние, трагические дни своей жизни, перед уходом из Ясной Поляны, читал именно "Братьев Карамазовых", и взял роман с собой, отправившись в Оптину пустынь. В середине века Хемингуэй поместил "Братьев Карамазовых" в список своих любимых книг. И сейчас, когда, по словам известного русского мыслителя С. Фуделя, все более ослабевают невидимые скрепы, соединявшие людей, а искусство, расщепляясь в холоде абстракции, все более делается дорогой в никуда, имя Достоевского и его слово продолжают говорить людям о горячем, обладающем силой и властью достоверности исповедании, облеченном в художественную форму и дающем глубокие, ясные и масштабные ответы на злободневные современные вопросы.

Поразительно сходство проблем, возникавших в жизни России в годы работы Достоевского над последним романом и век спустя. Если в 1860-х - начале 1870-х гг., в эпоху создания "Преступления и наказания" и "Бесов", писателем акцентировались несостоятельность и катастрофизм нигилистических и безбожно-бунтарских попыток молодого поколения "служить" человечеству, то со второй половины 1870-х гг. он с возрастающим сочувствием отмечал высоту и искренность пробудившихся нравственных запросов молодежи, готовой "пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды" (30, кн.1; 23) . Видя ложь со всех сторон и то, что русская молодежь не в силах "разобрать дело в полноте", Достоевский говорил: блаженны те, кому удастся найти правую дорогу. И безусловно, писатель ставил в своем творчестве задачу способствовать обретению этой дороги, что делает "Братья Карамазовы" особенно актуальным произведением для юного читателя, вступающего во "взрослую жизнь" и пытающегося осмыслить свое место в ней.

Создавая последний роман в виде своеобразной семейной хроники, Достоевский показывал, как светлые и темные стороны уходящей в прошлое жизни, никуда не исчезая, а проникая "по наследству" от "отцов" в души "детей", развиваются или угасают в зависимости от стремления к правде или отсутствия такового.

Достоевский остро ощущал состояние брожения в современном ему русском обществе (да и не только в русском, но и в Европе, где, как отмечал писатель, поднялись разом, одновременно, все мировые вопросы и противоречия). С одной стороны, тревожная политическая ситуация в России, приведшая, после ряда покушений, к убийству в 1881 году императора Александра II народовольцами, подпитывалась безответственными мечтаниями о таком устройстве мира, при котором на первом месте - "хлебы" и преувеличенное значение денег. С другой стороны, пробуждался массовый интерес к глубоким, коренным проблемам человеческой жизни. (И читатель "Братьев Карамазовых" оказывается свидетелем, как уже в первой книге романа обсуждение в келье старца Зосимы актуального тогда вопроса судебной реформы перерастает в спор о соотношении авторитетов и самого назначения, смысла Церкви и государства: "не Церковь должна искать себе определенного места в государстве, как "всякий общественный союз" или как "союз людей для религиозных целей" <…>, а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в Церковь вполне и стать не чем иным, как лишь Церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели. Все же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным целям. <…> по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, Церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, - и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем иным более" - 14; 58). Кроме того, порожденное освободительной войной славян против турецкого ига на Балканах добровольческое движение среди русского народа, с готовностью и воодушевлением устремившегося на помощь страждущим единоверцам, подтверждало, в глазах Достоевского, что в национальном характере по-прежнему присутствовала высокая черта самопожертвования ради правды.

Предчувствуя, что Россия "стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной" (30, кн.1; 23), Достоевский видел надежду в той чистоте сердца и жажде истины и правды, которой в особенности обладало молодое поколение, хотя и понимал, в то же время, что оно несет в себе "ложь всех двух веков" послепетровской эпохи, прерывавшей основанные на православной вере вековые традиции и вносившей индивидуалистические начала европейской цивилизации, замещая главные для России святыни. Поэтому для автора "Братьев Карамазовых" было важно, как он подчеркивал в "Дневнике писателя", "написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении" (22; 7).

Обладая способностью проникновенного уяснения подчас завуалированной связи и внутреннего единства, родственности, казалось бы, далеко отстоящих друг от друга жизненных явлений, Достоевский углублялся в духовно-психологические и идейно-исторические корни текущих процессов, высвечивая до дна не только их содержание, но и происхождение и питательную среду, и тем самым отделяя "зерна" от "плевел". Отвечая на вопрос, как в современном ему обществе возможны явления "Нечаевых", т.е. анархо-революционеров во главе с Нечаевым, предполагавших для осуществления своих задач использование самых безнравственных и разбойничьих средств (С.Г. Нечаев был руководителем тайного общества "Народная расправа", программа которого предусматривала подрыв государственной власти, христианской религии, социальных установлений. Для этого Нечаев создал несколько пятерок, состоявших преимущественно из студентов. Достижение поставленных задач предполагало неукоснительное повиновение руководителю, использование взаимного шпионства и кровавой мести, скрепляющей ее участников. В нечаевском "катехизисе революционера" выражалось требование задавить "единой холодною страстью революционного дела" нормальные человеческие чувства, ибо "наше дело - страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение". Предлагалось "рядом зверских поступков" довести народ "до неотвратимого бунта", для чего необходимо соединиться с "диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России". Недовольство И.И. Иванова, одного из членов пятерки, методами Нечаева побудило последнего дать указание убить возроптавшего студента), Достоевский писал: "Эти явления - прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности... А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские (Т.Н. Грановский - историк, общественный деятель, профессор всеобщей истории Московского университета, известный западник - Ф.Т.) не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева...".

Достоевский обнаруживал удивительный парадокс превращения величественных и великодушных "новых идей" в хаос, мрак и разрушение. Неизбежное снижение, измельчание и замутнение "великодушных идей", по убеждению писателя, объясняется их нравственной скудостью, пренебрежением глубинными проблемами человеческой природы и свободы. Отрыв русского "культурного сословия" от "почвы", означавший для автора "Братьев Карамазовых" отказ от Православия ("кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую, и Бога"), разрушал подлинное, неискаженное жизнеустроение.

Из двух путей, открытых, как видел Достоевский, для молодого русского поколения, один - ведущий в "европеизм" - ложный, другой - приводящий к народу и его Святыне, ко Христу - истинный. Писатель ощущал, что "возрождается и идет новая интеллигенция", которая "хочет быть с народом" - а "первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостию своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, - то есть своего Бога и свою веру" (30, кн.1; 236-237). И изображая в "Братьях Карамазовых" три поколения ("отцам" - Федору Павловичу Карамазову, штабс-капитану Снегиреву, Миусову, госпоже Хохлаковой и пр. - и противопоставленным им "детям" - трем братьям Карамазовым, Смердякову, Катерине Ивановне, Грушеньке, Ракитину - уже приуготовляется на смену поколение, представленное в романе сплотившимися вокруг Алеши Карамазова "мальчиками") - изображая, тем самым, прошедшее, настоящее и будущее России, Достоевский воплощал идею такого "превосхождения естества", когда даже вековое безнравственное наследие преодолевается духовным родством в воскрешающей любви. С особой силой звучит это торжество победы любви над враждой и разделением во зле и смерти в финальном аккорде романа: мальчики-гимназисты, враждовавшие между собой и с Алешей Карамазовым, во многом по вине "отцов" и как бы в подражание им, становятся именно благодаря самоотверженной любви, превозмогающей все препоны эгоизма и гордыни, дорогими друг для друга на всю жизнь людьми.

"Ну вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два - знаменательная для меня минута", - писал Достоевский 8 ноября 1880 г. Н.А. Любимову, редактору журнала "Русский вестник", где публиковались "Братья Карамазовы" (30, кн.1; 227). Выраженное Достоевским в нескольких простых словах, переживание необычайно близко и созвучно другой, как он сам говорил, "самой восхитительной минуте" во всей его жизни, вспоминая которую, он на каторге "укреплялся духом" - когда восторженные отклики первых читателей его первого творения - романа "Бедные люди", - тогда еще молодых литераторов Д.В. Григоровича и Н.А. Некрасова и уже известного критика В.Г. Белинского пробудили в нем сознание "перелома навеки" и начала чего-то совершенно нового - рождения писателя (21; 28-31).

Да и "славная минута" "воскресенья из мертвых" - выхода из каторги, описанная в финале "Записок из Мертвого дома", также принадлежит к этим связанным незримой нитью знаменательным моментам одновременно и жизненного, и творческого пути Достоевского. Последний из них, запечатленный в письме к Н.А. Любимову - не только "вершина, с которой открывается органическое единство всего творчества писателя", но, безусловно, и свершившееся художественное завещание Достоевского. Не случайно слова из Евангелия от Иоанна, взятые им в качестве эпиграфа к "Братьям Карамазовым" ("Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, но принесет много плода" - Ин. 12, 24), высечены на могиле писателя в Александро-Невской лавре в Петербурге, став, таким образом, как бы эпиграфом к его жизни и посмертным его словом.

Сам Достоевский оставил свидетельство в черновике одного из писем: "…никогда ни на какое сочинение мое не смотрел я серьезнее, чем на это" (30, кн.1; 250), имея в виду свой итоговый, как его часто называют, роман. Работа над ним была столь напряженной, что писатель сравнивал ее с каторжной: "…если есть человек в каторжной работе, то это я. Я был в каторге в Сибири 4 года, но там работа и жизнь были сноснее моей теперешней" (30, кн.1; 216). "Вы не поверите, - обращается Достоевский к И.С. Аксакову, - до какой степени я занят, день и ночь, как в каторжной работе!" (30, кн.1; 214).

Конечно, невозможно со всей определенностью утверждать, что напряженный характер работы над "Братьями Карамазовыми", сопровождавшейся чувством повышенной ответственности за свое писательское слово, связан именно с сознанием, что этот роман - последний. Ведь существует заметка в одной из записных тетрадей Достоевского, содержащая план его литературной деятельности "minimum на 10 лет" и сделанная в конце декабря 1877 года, т.е. когда он прервал издание "Дневника писателя", чтобы приступить к "Братьям Карамазовым". А в предваряющем роман предисловии "От автора" он прямо назван лишь первым и даже отнюдь не главным из задуманных двух романов, посвященных жизнеописанию главного героя - Алексея Федоровича Карамазова.

И тем не менее, несмотря на это, Достоевским, в то же время, ощущалось сомнение, "удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать" (15; 482). За полтора же года до смерти, 9 (21) августа 1879 г., в разгар работы над "Братьями Карамазовыми", он писал известному государственному деятелю, обер-прокурору Священного Синода К.П. Победоносцеву: "Я … беспрерывно думаю о том, что уже, разумеется, я скоро умру, ну через год или через два…" (30, кн.1; 104). Такое удивительное прозрение, проникновение под покровы собственной судьбы (впоследствии даже день своей кончины Достоевский, как известно, определил безошибочно) не могло не сказаться на характере последнего, столь грандиозного по глубине и масштабу творения писателя.

В "Братьях Карамазовых" собраны воедино фундаментальные проблемы не только предшествующих четырех "больших" романов Достоевского ("Преступления и наказания", "Идиота", "Бесов", "Подростка"), составляющих, вместе с последним, его знаменитое "пятикнижие" (как их часто называют исследователи по аналогии с пятикнижием Моисея, входящим в состав Ветхого Завета), но и ранних его произведений, созданных еще до каторги. Здесь и мотив раздвоения личности, воплощения ее тайных и смутных темных желаний в уродливом и ненавистном двойнике, принципиально важный для понимания образа Ивана Карамазова и восходящий, помимо "Бесов", к одной из самых ранних повестей Достоевского - "Двойнику". И идея великого инквизитора о свободе как невыносимом бремени для "слабого человека", присутствующая уже в "Хозяйке". И тема нищего чиновничьего семейства, вливающаяся в сюжет "Братьев Карамазовых" через описание судьбы Илюши Снегирева, эскизно намеченная еще в "Бедных людях" (семья Горшковых). Образы "взрослых детей", рано задумывающихся над трагической сложностью жизни, центральные в таких докаторжных произведениях писателя, как "Неточка Незванова" и "Маленький герой", отдаленно подготавливают главы о Коле Красоткине и других "мальчиках", нравственно руководимых Алексеем Карамазовым. Наброски лакейской психологии в "Селе Степанчикове" получают законченное выражение в личности Смердякова. Разрушительная стихия сладострастия, носителем которой стал герой "Униженных и оскорбленных" князь Валковский, превращается в "карамазовскую" стихию. Столкновение преступника и следователя вырастает в последнем романе Достоевского, по сравнению с "Преступлением и наказанием", в целое "предварительное следствие" по делу Дмитрия. Драматическое соперничество "оскорбленной" и "гордой" красавиц, развивающееся вокруг "страстных" и "бесплотных" героев, сближает романы "Идиот" и "Братья Карамазовы". В исповеди атеиста Ставрогина святителю Тихону в "Бесах" предвосхищено столкновение веры и неверия, воплощенное в противопоставленных образах старца Зосимы и Ивана Карамазова. Построение семейной хроники, отражающей трагедию "отцов и детей", во многом подготовлено романом "Подросток". Через эти и другие бесчисленные связи "Братьев Карамазовых" со всем предшествующим творчеством Достоевского в итоговом романе писателя собираются воедино глобальные вопросы, сложно переплетаясь, оттеняя и дополняя друг друга. Вина и преступление, наказание и суд, судебные учреждения при господстве бескрылого материализма, полуагрессивного атеизма и утилитарной морали, страдания детей, ускоренное распространение "случайных" семейств и беспутное воспитание в "век пороков и железных дорог", торжество "ротшильдовской идеи" и иссыхание почвы для произрастания "положительно прекрасной" личности, все более представляющейся рассудочному сознанию "идиотской", "юродивой", идея государства и идея Церкви, прошлое, настоящее и будущее России и всего человечества, мировое зло и пути его преодоления - таков идейный горизонт романа.

Вместе с тем, в самой топографии "Братьев Карамазовых" проступает стремление автора соединить впечатления последних лет с детскими воспоминаниями. Если город, в котором происходит действие романа, повторяет облик Старой Руссы, где Достоевский подолгу жил в период работы над произведением, то названия окружающих Скотопригоньевск деревень — Мокрое, Даровое, Чермашня — связаны с имением отца Достоевского и ранними годами будущего писателя.

Схожее свойство проявляется в формировании Достоевским фабулы "Братьев Карамазовых". В ее основу легли, с одной стороны, история молодого офицера Дмитрия Ильинского, мнимого отцеубийцы, осужденного на двадцатилетнюю каторгу за чужое преступление, с которым писатель познакомился еще в омском остроге (эта история изложена в "Записках из Мертвого дома"); а с другой стороны — отдельные темы и мотивы главных, грандиозных замыслов Достоевского под названием "Атеизм" и "Житие великого грешника", имевших целью изобразить "падение" и "восстановление" человеческой души, современного русского человека, обретающего потерянную им веру в драматических борениях совести и сложных коллизиях с людьми.

"Все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается", — говорит один из персонажей "Братьев Карамазовых", старец Зосима (14; 290). Способность художнического взора Достоевского проникать глубоко в корни человеческой природы и связи между законами человеческого духа и общественного организма, в нервные узлы и скрытые причины формирования господствующих идей и предпочтений, зависимостей и объединений, обусловила особую многосоставность последнего романа писателя. Энциклопедичность, всесторонне выражающая "текущую" общественную жизнь, пристально и с пристрастным интересом изучавшуюся Достоевским на страницах "Дневника писателя", сопрягается в "Братьях Карамазовых" со сосредоточенностью на мысли о "восстановлении погибшего человека" — основной, как полагал сам Достоевский, для всего искусства девятнадцатого столетия (20; 28). Уголовное преступление и любовное соперничество вливаются в водоворот социально-психологических и духовно-мировоззренческих проблем, соотносимых с философско-историческими обобщениями о судьбах России и всего человечества, с вечными законами бытия. Отцеубийство раскрывается в масштабах "последнего смысла мировой трагедии".

Обдумывая "Письмо к издателю "Русского вестника", которое должно было объяснить читателям причину задержки печатания "Братьев Карамазовых", и намереваясь в нем, еще до завершения романа, вступить в полемику с критиками, Достоевский обращался к ним и читателям, разъясняя общую концепцию произведения: "Совокупите все эти четыре характера (имея в виду Карамазовых — Ф.Т.) — и вы получите, хоть уменьшенное в тысячную долю, изображение нашей современной действительности, нашей современной интеллигентной России. Вот почему столь важна для меня задача моя" (15; 435). Тайна человека и творимой им истории разгадывается через развивающиеся параллельно судьбы братьев Карамазовых, каждый из которых, сталкиваясь с непредвиденными последствиями собственных духовных недугов, занят разрешением "последних", "проклятых" вопросов о первопричинах и конечных целях бытия.

"Како веруеши али вовсе не веруеши?" — вот что интересует "русских мальчиков", которым не нужны миллионы, а "прежде всего надо предвечные вопросы разрешить": "есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца" (14; 212, 213). "Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю" (14; 25); "А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как Его нет? …Тогда, если Его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я все про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет?" (15; 32) — в этих помышлениях и вопрошаниях братьев Карамазовых сосредоточена корневая система произведения, из которой произрастает все действие романа.

"Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных… Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее" (14; 290-291). Устами своего героя, старца Зосимы, Достоевский говорит о глубинной потребности человеческой души в обретении подлинного, не теряемого со смертью, смысла жизни. О потребности, удовлетворяемой лишь верой в Бога и бессмертие человека как Его творения. Не случайно в подготовительных материалах к "Бесам" Достоевского появилось следующее рассуждение: "Итак, прежде всего надо предрешить, чтоб успокоиться, вопрос о том: возможно ли серьезно и вправду веровать? В этом все… Если же невозможно, то хотя и не требуется сейчас, но вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучше всего все сжечь" (11; 179).

Достоевский показывает в своем последнем романе, как от решения проблемы существования Бога и человеческой посмертной судьбы, будь то внятного и очевидного или подспудного, смутного и завуалированного, зависит восприятие фактической реальности: благоговейное и доверчивое приятие бытия, сопровождаемое "радостью, без которой человеку жить невозможно” (15; 31), чувством "явным и как бы осязательным", "как что-то твердое и незыблемое", словно "свод небесный", сходит в душу (14; 358), "высшим порядком" и различением добра и зла — или бесконечное умножение идолов и суррогатов (прогресс, наука, деньги, гражданское общество и т.д.), власти и собственности, ради торжества "шефа земли", которому хотя и "все позволено", но в конечном итоге все безразлично, и в душе которого "плоско и сухо" (15; 27).

Ключ к осмыслению "живой связи нашей" с миром "горним и высшим" и ее значения для мира дольнего дан автором "Братьев Карамазовых" в евангельском эпиграфе к роману, обозначающем точку отсчета в восприятии повествования. Краткая притча о зерне говорит о двух противоположных жизненных путях и итогах: "если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно" — путь, ведущий к бесплодному итогу; "а если умрет, то принесет много плода" — путь обильного плодоношения. Следование по какому-либо из этих путей, противоположных по их значению для вечности, именуемой в Евангелии Царством Небесным, соответствующим образом характеризует то главное для каждого героя "Братьев Карамазовых" дело, которому он отдает свою жизнь.

Оба исхода предполагают странный, на первый взгляд, парадокс, еще ярче проявляющийся в следующих за притчей о зерне евангельских словах: "Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную" (Ин. 12, 25). Понять этот парадокс можно только имея в виду ту тайну человека, о которой Достоевский еще в 1838 году, в семнадцать лет, писал брату, поражаясь двойственности человеческой природы, скрывавшей загадку зла и грехопадения: "Атмосфера души человека состоит из слияния неба и земли; какое же противозаконное дитя человек; закон душевной природы человека нарушен. Мне кажется, мир принял значение отрицательное, и из высокой изящной духовности вышла сатира…" (28, кн.1; 50).

После грехопадения ветхое, греховное естество так прочно укоренилось, наложась на естество совершенное, обновленное, искупленное крестной смертью Христа, что почитается человеком как подлинное и единственно возможное. И только через отвержение, умерщвление этого мнимого, ветхого человека спасается к жизни подлинный — новый, совершенный человек. Таким образом, идея эпиграфа к "Братьям Карамазовым" — идея креста, который есть следование за Христом, соединение с Ним (не случайно после притчи о зерне Христос обращается к слушающим Его: "Кто Мне служит, Мне да последует…" — Ин. 12, 26): "…кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее" (Мк. 8, 34- 35). "Я сораспялся Христу, — говорит апостол Павел, — и уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2, 19 - 20).

Именно о пребывании во Христе свидетельствует евангельский смысл плодоношения: "Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего" (Ин. 15, 4 -5). Пребывать во Христе, "облечься во Христа", по выражению апостола Павла ("все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись" — Гал. 2, 19 - 20), — это путь поглощения смертного жизнью (2 Кор. 5, 4), при котором "внутренний человек" "со дня на день обновляется" (2 Кор. 4, 16).

Н.О. Лоссский, исследуя христианское миропонимание Достоевского, точно улавливает пафос писателя: "зло эгоистического самолюбия так проникает всю природу падшего человека, что для избавления от него недостаточно иметь перед собою пример жизни Иисуса Христа; нужна еще такая тесная связь природы Христа и мира, чтобы благодатная сила Христа сочеталась с силою человека, свободно и любовно стремящегося к добру, и совместно с ним осуществляла преображение человека". Самому Достоевскому принадлежат слова, что "Христос весь вошел в человечество". В подготовительных материалах к "Бесам" он отмечал: "Не мораль Христова, не учение Христа спасет мир, а именно вера в то, что Слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства Его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, все воплощенное Слово, Бог воплотившийся. Потому что при этой только вере мы достигаем обожания, того восторга, который наиболее приковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить человека в сторону" (11, 187 - 188).

Достоевскому была свойственна именно глубоко личностная, сердечная прикованность ко Христу, раскрытая им в "символе веры", охарактеризованном им по выходе из каторги в письме к Н.Д. Фонвизиной: "Я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже. симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной" (28, кн.1; 176).

Это непосредственное (используя выражение самого Достоевского) восприятие им Христа отражает убежденность автора "Братьев Карамазовых" в кардинальном изменении с воплощением Бога Слова земного человеческого бытия, которое — со всем его невообразимым и бесчисленным злом — спасено и искуплено Христом. Человеку остается лишь принять это спасение как основу своей жизни. Потому и говорит один из героев последнего романа писателя: "жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если б захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай" (13;262). Восприимчивость к Слову Божию, отклик на Него становятся в художественной системе "Братьев Карамазовых" важнейшим качественным определением личностного ядра его героев.

В то же время предисловие к роману ("От автора"), развивая содержащееся в эпиграфе противопоставление двух жизненных путей, уведомляет читателей о том, что главный герой — Алеша Карамазов — "человек странный, даже чудак". Но однако "не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались" (14; 5). Именно Алеша, доброта, открытость и отсутствие эгоизма которого кажутся чудачеством окружающим его людям, привыкшим к греху и злобе уязвленного самолюбия и называющим его "маленьким юродивым", именно он благодаря таким свойствам своей души удерживает мир этих людей от окончательного распада, от войны всех против всех, и более того, вносит в него начатки подлинного братства. Уже здесь Достоевским обозначено, что путь укоренения в "сердцевине целого", путь крестный — настолько чужд миру, вышедшему "на новую дорогу", что следование по нему воспринимается на иначе как чудачество. Как говорит апостол Павел, "слово о кресте", которое для спасаемых — "сила Божия", "для погибающих юродство есть" (1 Кор. 1, 18).

В черновых набросках к роману Достоевский отмечал: "ВАЖНЕЙШЕЕ. Помещик цитует из Евангелия и грубо ошибается. Миусов поправляет его и ошибается еще грубее. Даже Ученый ошибается. Никто Евангелия не знает…" (15; 206). Такая всеобщая глухота к Слову Божию была для Достоевского несомненным апокалиптическим признаком, предвещая и личные, и мировые катастрофы, неизбежность приближения которых не могли скрыть ни технические чудеса, ни гигантские промышленные выставки, ни другие успехи "цивилизации".

В.В. Тимофеева, корректор типографии, где печатался "Гражданин", редактировавшийся Достоевским, вспоминала о словах писателя: "Они (т.е. либералы — Ф.Т.) и не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним "прогрессам" и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то родился и идет!… Идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, — ближе, чем думают!" А в своем "каторжном" Евангелии, подаренном ему в Тобольске женами декабристов на его пути в Омский острог, Достоевский около 9-го стиха 17-й главы Апокалипсиса, где повествуется о жене, сидящей на звере, имя которой "Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным", оставил помету "цивилизация".

Таким образом, предисловие "От автора", обращенное непосредственно к читателю, существенно конкретизирует смысл евангельской притчи, взятой в качестве эпиграфа, применительно к духовному выбору жизненной цели, составляющему основу происходящего в романе. Во время всеобщего отказа от пути "принесения плода", которое один из героев "Братьев Карамазовых", таинственный посетитель старца Зосимы, весьма показательно называл периодом всеобщего уединения ("ибо всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие" – 14; 275), следование по "пути плодоношения" становится противостоянием апостасии.

В таком противостоянии Достоевский видел особое призвание России: "Мы несем 1-й рай 1000 лет, и от нас выйдут Энох и Илия (два пророка, которым, согласно повествованию Апокалипсиса, дано будет проповедовать в последние дни отступившему от Бога человечеству – Ф.Т.), чтобы сразиться с антихристом, т.е. духом Запада, который воплотится на Западе. Ура за будущее" (11; 167 - 168); а согласно свидетельству В.С. Соловьева, оставленному им в конце третьей речи в память Достоевского, писатель применял к России апокалиптическое видение Иоанна Богослова "о жене, облеченной в солнце и в мучениях хотящей родити сына мужеска: жена — это Россия, а рождаемое ею есть то новое Слово, которое Россия должна сказать миру". Совокупностью переплетающихся духовных судеб Карамазовых Достоевским и создается объемная, избегающая "греха односторонности" картина вызревания этого животворного зерна.

Три брата Карамазовых (Дмитрий, Иван и Алеша), каждый по-своему и в разной степени, совершают, или, по крайней мере, становятся на тот путь "восстановления погибшего человека", о котором Достоевский говорил как об основной идее всего искусства девятнадцатого столетия и контекст понимания которого в романе задан эпиграфом и предисловием. В определенном смысле эти герои соотносятся с тремя братьями народных сказок, где младший, "странный" и даже "глупый", оказывается в итоге самым удачливым и умным, причем главным образом не столько с житейской, сколько с высшей, духовной точки зрения.

Введение в повествование четвертого, незаконного брата и реального отцеубийцы, лакея Смердякова, отделенного от остальных братьев и происхождением, и социальным положением, и нравственным обликом, но таинственно связанного с ними и словно медиумически выполняющего "их подсознательное внушение" , углубляет напряженный драматизм созидания в них "нового человека". Родившийся от юродивой сироты Лизаветы Смердящей, с детства дикий и смотрящий на свет "из угла", с чрезвычайной брезгливостью и презрением, Смердяков напоминает Жавера из "Отверженных" Гюго, мстящего миру за свое незаконное происхождение. Его "совсем даже несоразмерно с возрастом" (14; 115) сморщившееся и пожелтевшее лицо красноречиво выражает его лакейскую, никого не любящую душу, удостаивающую своим вниманием во всем мире лишь щегольские платья, сапоги и помаду. Смердяков, подхватывая и доводя до бессовестного исполнения побочные следствия душевных борений и интеллектуальных исканий братьев и, тем самым, демонстрируя выявленный Достоевским закон "лакейства мысли", "волочения идеи по улице", как бы выносит на поверхность скрытые в глубинах их душ и подчас не осознаваемые ими несоответствия их жизненных оснований живущему в каждой душе требованию абсолютной, неуничтожимой даже перед лицом смерти, разумности, требованию, ответ на которое дан в событии, происшедшем две тысячи лет назад, а спустя тысячелетие занявшем центральное место в исторической жизни России. С тех пор она подобна почве, принявшей в себя зерно веры во Христа, воплотившегося Слова Божия, и ее историческое развитие, соотносимое в каждом своем факте с Богочеловеческой правдой, - прорастание этого зерна.

Образ зерна, семени, падающего в землю - один из ключевых новозаветных образов, неоднократно встречающийся в евангельском повествовании. И если у евангелиста Иоанна он дан сжато и обобщенно, то у других евангелистов рамки притчевой картины как бы раздвигаются, одновременно развивая и конкретизируя, объясняя, когда и почему зерно приносит "много плода" или остается бесплодным. Так происходит в притче о сеятеле: "…вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное же упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит!" (Мф.13, 3 - 9; ср. Лк.8, 5 - 8).

Эта притча раскрывает соотнесенность внутреннего, духовно-психологического ядра героев "Братьев Карамазовых" с тем вечным законом бытия, который выражен в евангельском эпиграфе к роману. Как толкует апостолам значение притчи Христос, "семя есть слово Божие" (Лк.8, 11). Иначе говоря, под сеятелем, вышедшим сеять, следует разуметь самого Христа, воплотившегося Бога, пришедшего в мир для спасения человеческого рода; под семенем - Его учение, а под нивою - человеческ