Политические воззрения А.А. Григорьева

Ермашов Д. В.

Родился 16 (28) июля 1822 г. в Москве. Получил домашнее образование, затем учился в Московском университет (1838–1842), в котором прослушал курсы Т.Н. Грановского, М.П. Погодина, С.П. Шевырева, Н.И. Крылова, П.Г. Редкина. Дружил с А. А. Фетом, входил в литературно-философский кружок, на заседаниях которого тесно общался с Я.П. Полонским, С.М. Соловьевым, И.С. Аксаковым и др. Служил в Управе благочиния и в Сенате в Петербурге (1844); возвратившись в Москву, с 1848 по 1857 гг. работал учителем законоведения в ряде московских учебных заведений. С 1845 г. начал заниматься литературной критикой и публицистикой. В 1850–1856 гг. Григорьев вместе с А.Н. Островским возглавлял т. н. "молодую редакцию" "Москвитянина", по своей направленности примыкавшего к славянофильству, был ведущим критиком журнала. После его распада уехал в Италию в качестве домашнего учителя кн. И.Ю. Трубецкого, затем с 1857 по 1858 г. жил за границей самостоятельно, путешествуя по Италии, Франции, Германии. По возвращении в Россию сотрудничал в журналах "Современник", "Отечественные записки", "Русское слово (1858–1859), с 1861 г. — в журналах братьев М. М. и Ф. М. Достоевских "Время" и "Эпоха".

Мировоззрение Григорьева сформировалось главным образом под влиянием славянофильства и европейского романтизма, что во многом определило своеобразие его идейных убеждений и отразилось в приверженности к идеям почвенничества, литературно-общественного и социально-политического направления 60-х гг. XIX в., связанного с деятельностью писателей, группировавшихся вокруг журналов братьев Ф. М. и М. М. Достоевских "Время" (1861–1863) и ""Эпоха"" (1864-1865), и основанного на мысли о необходимости соединения культуры европейски образованных русских людей с началами народной жизни (культурой, религиозностью и т. п.). В рамках своей теории "органической критики" А.А. Григорьев выступал за восстановление "в душе новой или, лучше сказать, обновленной веры в почву, в грунт, в народ...". Понимая последний как единый организм, внутренне связанный духовной общностью, отстаивал целостные, "органические" общественные принципы в противовес формализующим, регламентирующим, "неорганическим", одним словом, кабинетным формулам, свойственным, по мнению мыслителя, как западникам, так и славянофилам.

Основные разногласия со славянофильством сводились у Григорьева к следующим пунктам: оно склонно к "теоретическому пуританизму" в отношении к религии и искусству, умаляет личностное начало перед общественным ("мысль об уничтожении личности общностью в нашей русской душе есть именно слабая сторона славянофильства"), под народом подразумевает в первую очередь крестьянство, напрочь забывая о жизни городских сословий (мещан, купечества, рабочих, маргинальных слоев и т. п.); разделяет жизнь рус. народа на до- и послепетровские периоды, тогда как историческая реальность вообще есть единство "органических типов" общественной жизни, не терпящее расчленения ни в прошлом, ни в настоящем.

Не менее сложным и противоречивым было отношение Григорьева и к западникам. Разделяя вместе с ним и вражду к "деспотизму и формализму государственному и общественному", он вместе с тем видел в их идеалах стремление "узаконить ... эмансипированный блуд", полное равнодушие к национальной специфике народов, к "нашей умственной и нравственной самостоятельности", проявление безоглядной веры в социальный прогресс как панацеи от всех бедствий.

При этом для обоих лагерей, "приходов", согласно Григорьеву, было характерно излишнее теоретизирование, логическое "усечение" органической жизни, обусловленные не историческими задачами, а требованиями окрашенного в "партийные оттенки" разума. Но если общинный идеал славянофилов при всех своих недостатках опирается все же на народную жизнь, близок "почве", то западничество, по Г., не только вредно, но и опасно, поскольку основано на стремлении к унификации всех форм общественной жизни, этическом релятивизме, абсолютизации "прогрессистских" теорий и идей "отвлеченного, мундирного" человечества.

Умер А.А. Григорьев 25 сентября (9 октября) 1864 г. в Петербурге.

Сочинения:

Сочинения: В 2-х т. М., 1990.

Воспоминания. Л., 1980.

Литературная критика. М., 1967.

Эстетика и критика. М., 1982.

Абрамов А. И. Почвенничество // История эстетической мысли. Т. 4. М., 1987.

Авдеева Л. Р. О специфике философского миросозерцания А. Григорьева // Вестник МГУ. Серия. 7: Философия. 1987. № 3.

Авдеева Л. Р. Русские мыслители: Ап. Григорьев, Н. Я. Данилевский, Н. Н. Страхов. М., 1992.

Богданов А.В. Почвенничество. Политическая философия А. А. Григорьева, Ф. М. Достоевского, Н. Н. Страхова. М., 2001.

Журавлева А. "Органическая критика" Аполлона Григорьева // Григорьев А. А. Эстетика и критика. М., 1982.

Носов С. Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М., 1990.

Тексты

Народность и литература(1)

К числу несомненных, купленных опытом фактов нашего времени принадлежит тот факт, что, в сущности, нет уже более теперь у нас двух направлений, лет за десять тому назад резко враждебно стоявших одно против другого, –– западного и восточного. Факт этот пора засвидетельствовать для общего сознания, ибо для сознания отдельных лиц, для сознания каждого из нас, пишущих и мыслящих людей, он уже засвидетельствован давно. Это засвидетельствование, конечно, обошлось весьма многим из нас довольно дорого, потому что не легко вообще расставаться с служением каким бы то ни было идолам, но тем не менее совершилось во всех добросовестно и здраво мыслящих людях. О недобросовестно мыслящих, о привилегированных жрецах кумиров и о нездраво мыслящих, запуганных кумирами до потемнения сознания, говорить нечего. Засвидетельствовать правду всякого факта и идти от него дальше, идти вперед способны бывают только те, кто, вступая на новый берег, сами сжигают за собою корабли, да простодушное тысячеголовое дитя, называемое массою, которая по инстинктивному чувству идет неуклонно вперед. Жрецы постоянно желают воротить мысль назад по той простой причине, что им это выгодно, что назади у них есть теплый и почетный угол; пугливое же нравственное мещанство так же инстинктивно, по чувству самосохранения, держится за полы жреческих риз, как инстинктивно, по чувству жизни, по вере в жизнь, влечется вперед масса. Это общий закон, который припомнить, однако, непременно следует, говоря о таком значительном вопросе, как вопрос о народности.

Что самый факт перехода вопроса о нашей народности в совершенно другой вопрос совершился, это очевидно из самого поверхностного взгляда на дело. Исключительно народное воззрение славянофильства не встретило в массе сочувствия и, постигнутое каким-то роком, потеряло самых блестящих своих представителей(2). Исключительно западное воззрение, сплотившееся в немногом числе своих последних, запоздалых представителей в "Атенее"(3), явилось для публики мрачным воззрением кружка и встречено было не только равнодушием, но даже негодованием, когда выставило свои крайние грани, свое печальное убеждение в том, что австрийский солдат является цивилизатором в славянских землях. А ведь менее чем за двадцать лет можно было безнаказанно, в порыве увлечения теорией проповедовать, например, что Турция, как организованное целое, как государство, должна пользоваться большим сочувствием, чем неорганизованный сброд славянства, ею порабощенного(4). И тоже менее чем за двадцать лет слово "славянофил" было позорным прозвищем!

В двадцать лет много воды утекло. Славянофильство хотя и пало, но пало со славою. Западничество же дожило до грустной необходимости сказать свое последнее слово, и слово это единодушно, единогласно, так сказать, всею землею было отвергнуто с негодованием. Да и нельзя иначе: славянофильство верило слепо, фанатически в неведомую ему самому сущность народной жизни, и вера вменена ему в заслугу. Западничество шло против течения: оно не признало и не хотело признать явлений жизни; оно упорно отрицало в литературе и в быту народном то, что на глазах всех и каждого или выросло, или раскрылось могучего и крепкого в последнее десятилетие. Мимо его прошли намеренно или ненамеренно им незамеченные силы; им слепо отрицались такие явления, как значение общины, Островский(5) с миром раскрытой им жизни; песни народа, как будто поднимавшиеся из-под спуда; речь народная, вливавшаяся живительной струею в литературу; поворот нравственный к семейному началу, диаметрально противоположный исключительному протесту и отрицанию сороковых годов; возникшая любовь к преданию, сильное и быстрое распространение изучения родного быта; а главным образом западничество не хотело обратить даже внимания на правдивые и порожденные более свободным разъяснением фактов обличения Петровской реформы, на разоблачения ее несостоятельности в началах и последствиях, несостоятельности, за которую мы и наше время являемся неоплатными должниками. Оно твердило свою старую песню, что Петр вдвинул нас в круг мировой общечеловеческой жизни, –– песню, о правде которой ни один здравомыслящий человек с ним и прежде не спорил и теперь не спорит, и не хотело дать в этой общей ни права нашей народной особенности, упорно стремилось заставить нас повторять чужую жизнь и много-много что рабски продолжать ее в науке и еще в быту общественном, забывая, что в природе вообще нет и не может быть повторений, что ни один лист не похож на другой на дереве, что не было племени, кроме племен, совершенно отчужденных от человечества, которое бы не внесло чего-либо своего в мировое движение. А тут перед ним было не какое-либо видовое племя, а целый особый отдел индоевропейской расы –– славянство, отдел столь же значительный и древний, как эллинство или его любимое германство.

Кроме того, исключительное западничество шло так далеко в своей вере в "прогресс" и вместе с тем так подчиняло идею прогресса теории, созданной германством и романством, что всю жизнь предков и всякую жизнь, не подходившую под эту условную теорию, лишало какого бы то ни было человеческого значения, отчисляло прямо к зверству. Свежо предание, а верится с трудом. Но доведите даже и теперь любого исключительного западника (попадаются такие и теперь, но уже редко) до наивной последовательности мысли, и он должен будет сказать вам свое затаенное, задушевное убеждение, что Владимир Мономах(6), например, Мстислав Мстиславич(7), Прокопий Ляпунов(8) и Минин(9) были (по его мнению, конечно), в сущности, не люди, а звери, во-первых, потому что родились в XI, XII и XVII столетиях, а не в XIX, во-вторых же, потому что не имели счастия принадлежать к единственно человеческой германо-романской породе. Презрение западников к родному быту и к его преданиям точно так же доходило, и подчас даже доходит теперь еще, теперь еще, до положительных нелепостей. Весьма недавно высказана, например, была в "Параллелях" г. Палимпсестова, напечатанных в "Русском слове"(10), между множеством дельного та дикая мысль, что полезно было бы заменить песни нашего народа чем-либо более соответствующим "нравственности".

Такого посягательства на свои коренные основы не простит ни одна жизнь, хоть бы даже она была и звериная. Такое посягательство совершаемо было притом и совершается во имя узкой теории, во имя условного идеала образованности и нравственности, как будто бы вне его, этого германо-романского идеала, ничего не было в прошедшем и будущем для человечества.

Западничество с готовыми мерками, со взятыми напрокат данными приступало к живой жизни. В этом его сила, в этом же, пожалуй, и его историческая заслуга. Нет сомнения, что романо-германский мир своим долгим и славным существованием выработал великие общественные, нравственные и художественные идеалы, как некогда выработал таковые же мир эллино-римский. Нет сомнения, что ни в какой новой жизни идеалы эти не должны пройти бесследно; но нет сомнения и в том, что всякая новая жизнь имеет собственные могучие силы творчества, носит в себе свои идеалы, которые отрицать ради прежних, готовых и выработанных, как бы блестящи эти прежние ни были, –– и грех, да и фактически невозможно.

На теорию западничества, уничтожавшую жизнь в крайних логических последствиях своих, отвечало и славянофильство не меньшими крайностями, в особенности же в пылу битвы. Ясное теперь дело, что ни широкая и многосторонняя натура Хомякова(11), ни глубокий ум И.В. Киреевского(12) не были чужды понимания красоты и величия идеалов западной жизни, тем более что и тот и другой, да и все славянофильство, на этих идеалах воспитались; что с германским рационализмом оба ныне спящие в могилах благородные борцы сражались оружием того же рационализма. Но в пылу битвы, заведенные в логические крайности, они и еще более их слепые последователи, отвечая на теорию западничества, постоянно завлекались тоже в теорию, которая, в сущности, как и всякая теория, мало уважала живую жизнь. Им выставляли западные идеалы развития за конечное слово человечности. Не мирясь с такою конечностию, чуя в жизни их окружавшей новые силы, хотя только что чуя, а не зная их, они доходили путем противоречия до того результата, что Запад отжил, что там, по выражению высокого хомяковского стихотворения,

Светила бледные мерцают, догорая,

и в поэтическом одушевлении новою верою взывали:

Проснися, дремлющий Восток!(13)

Рьяные последователи их фанатически проповедовали уже в виде догмата мысль о том, что Запад отжил, что основы его жизни разбиты или разбиваются, сходясь, впрочем, в этом с крайними теоретиками самого Запада. Грязные же адепты мракобесия и существующего подхватывали слова, что Запад отжил, и переводили их словами, что Запад сгнил; из чего eo ipso(14) выходил странный для многих, хоть вовсе не логический результат, что у нас все процветает, "тишь да гладь, божья благодать!" Насколько такой вывод несвойствен был всем благородным представителям славянофильства, оказалось ясно как день из всей их энергической, хотя и безуспешной деятельности в "Сборниках" и в "Беседе"(15).

Покойный Хомяков говорил часто, что Англия –– лучшее из существующих государств, а славянство –– лучшее из возможных, да вслед за тем с злою и грустною иронией прибавлял всегда, что, может быть, так оно и останется лучшим из возможных.

Горький смысл этой иронии слишком прямо противоречил непрошеным выводам адептов мрака, чтобы благородное направление славянофильства нужно было оправдывать в какой-либо связи с учениями "Маяка" и иных мрачных изданий(16).

Западничество во имя своих готовых идеалов отрицало всякое значение жизни, прожитой нами до Петровской реформы; не зная этой жизни и даже чуть-чуть что не хвастаясь своим незнанием, оно ругалось над нею при всяком удобном и неудобном случае, мерило нашу историю, предания, сказки, песни, нравственные понятия идеалами германо-романского мира и, не находя в нашем ничего подходящего к этим готовым идеалам, отворачивалось от всего нашего с омерзением. Славянофильство, тоже мало зная жизнь народа из самой жизни, но зато глубоко знакомое с историею старой письменности и ловившее с благоговением все записываемое, одним словом –– изучавшее родной быт, постепенно доходило до теории, что наша жизнь совсем иная жизнь, совсем особенная, ничего общего с западной жизнию не имеющая, управляемая совершенно новыми, никем еще не раскрытыми таинственными законами, особыми, новыми нравственными понятиями. Где таинственность –– там вера, а пока вера не определилась в догму, она сопутствуется постоянно фанатизмом, как положительным, так и отрицательным.

Keimt ein Glaube neu,

Wird oft Lieb’ und Treu’

Wie ein boses Unkraut ausgerauft(17),

как сказал один из самых вещих поэтов(18).

Но перед славянофильством опять-таки стоял идеал, стояла возможность, стояло будущее, долженствовавшее, по его убеждению, родиться из доселе неведомой, доселе как бы под спудом лежавшей жизни. Мракобесие перевело эту мысль на свой язык; оно готово было взять существующее, действительность за идеал жизни. Кто читал глубокие, хотя небольшие количеством французские брошюры Хомякова, в которых полемически развивал он все свое религиозно-философское миросозерцание, тот, вероятно, сразу понял, какая непроходимая бездна отделяла славянофильство от учений мрака(19).

Но славянофильство было теория и, как всякая теория, влеклось роковым процессом к крайним результатам. Западничество отвергало все значение нашей исторической и бытовой жизни до реформы Петра; славянофильство отвергло всякое значение реформы, кроме вредного, оно забыло, что, если б даже спали мы в продолжение более полутораста лет, мы, спавши, все-таки видели сны, примеривали себя к грезившимся нам идеалам, развивали наши духовные силы или возможности в борьбе хотя бы и с призраками и, стало быть, просыпаемся или проснемся не теми, какими легли, а с известным запасом благо- или не благо-, но все-таки приобретенных данных, которые непременно должны лечь в основы нашей новой жизни как предел, его же не прейдеши.

В пылу битвы за свое отрицание реформы славянофильство само иногда роняло несколько случайных слов в защиту таких явлений допетровского быта, которые никакими общечеловеческими идеалами не оправдываются. Эти слова подхватывали на лету и противники, то есть западники, и непрошеные товарищи, то есть адепты мрака. Те и другие, с различными, конечно, целями, развивали их до крайних крайностей. Явилась, например, в каком-то сельскохозяйственном журнале злобная выходка против русской бабы. В выходке, кроме злобы, все было справедливо: антиизящные и антинравственные черты несчастной подруги русского человека схвачены были с самой ядовитой меткостью и выставлялись на позор с беспощадным цинизмом. Славянофильство было оскорблено фешенебельным тоном этой выходки, оскорблено в святом своем чувстве, в любви и уважении к народу; но в пылу негодования вооружилось не на тон, а на сущность выходки. Вооружившись на тон, оно было бы совершенно право; вооружившись на сущность, оно вовлеклось роковым процессом в крайность теории. Оно вступилось, например, за святость и духовность брачного союза, восстало на чувства и понимание брачных отношений автора выходки и –– увы! –– тут уж, дошедши до скандала, могло смело вести принцип славянофильства до той грани, что по новым началам жизни нового славянского мира брачное сожительство должно основываться не на влечении и любви, а чуть ли не на взаимном отвращении, pour la mortification de la chair (для умершевления плоти (франц.)), а это была уже такая грань, на которой учение славянофильства сходилось с учениями мрака. Мы взяли один только факт, наиболее резкий и о котором память еще свежа, ибо он принадлежит к 1856 или 1857 году; а таких фактов, таких роковых увлечений теориею славянофильство имеет за собою довольно. В среде слепых его последователей даже батоги и правеж старого быта находили защитников, хотя, надобно сказать правду, защита эта была всегда вызываема борьбою с беспощадным отрицанием западников.

К этому надобно еще присовокупить в виде облегчительных обстоятельств как для западников, так равно и для славянофилов то, что борьба между ними шла не на открытом поле; что по большей части все важные и существенные вопросы науки и жизни должны были высказываться и оспариваться в каких-то мистических формах. Зачастую дело шло вовсе не о том, о чем шла речь. Нередко противники не понимали друг друга, в особенности же западники славянофилов, чем только и можно объяснить жесточайшую вражду к славянофильству Белинского, вражду, которая, впрочем, в последнее время его жизни, как свидетельствуют некоторые его письма, начинала переходить в чувство совершенно противоположное.

Хотя Шекспир(20) и говорит от лица своего Энобарба в "Антонии и Клеопатре", что

Время

Всегда на то, что происходит в нем;

но едва ли есть сомнение и в том, что

бывают времена

Совсем особенного свойства,

что бывают времена, совершенно парализирующие или обеспложивающие всякие силы, –– времена безвыходной тьмы, подземной работы сил, в которые нередко то, что должно было бы идти рука об руку, разъединено, толкает одно другое, враждует одно с другим. Таких грустных эпох немало в истории человечества.

Дело в том, что как перед западничеством стоял высокий, передовой идеал жизни, идеал, честно проносимый сквозь всю безрассветную тьму такими благородными деятелями, каковы были, например, П.Я. Чаадаев(21), В.Г. Белинский(22), Т.Н. Грановский(23), так и перед глубокомысленными, даровитыми или высоко самоотверженными личностями, составлявшими славянофильство, каковы Хомяков, Киреевский, Аксаков(24), стоял идеал тоже передовой, а вовсе не задний. (…)

Примечания

1. Впервые напечатано в журнале "Время" в № 2 за 1861 год. Здесь отрывок публикуется по изданию: Григорьев А.А. Эстетика и критика / Вступит. статья, составление и примечания А.И. Журавлевой. М.: "Искусство", 1980.

2. Имеются в виду смерти П.В. и И.В. Киреевских в 1856 г. и А.С. Хомякова и К.С. Аксакова –– в 1860 г.

3. "Атеней" –– журнал либерально-западнического направления.

4. Григорьев говорит о Белинском, в рецензии на книгу "Дневник ново-болгарского образования. Сочинение Василия Априлова… Одесса, 1841" высказавшего данную мысль.

5. Островский Александр Николаевич (1823–1886), драматург, заложил основы национального репертуара русского театра.

6. Владимир Мономах (1053–1125), выдающийся государственный деятель и мыслитель Древней Руси, с 1113 г. –– великий князь киевский. Идеолог единства древнерусского государства.

7. Мстислав Мстиславич Удалой (?–1228), русский князь, участник битвы на р. Калке (1223).

8. Ляпунов Прокопий Петрович (?–1611), деятель Смутного времени. Из старинного рязанского рода. Организатор и лидер Первого земского ополчения 1611 г.

9. Минин Кузьма Минич (?–1616), организатор освободительной борьбы русского народа против польской интервенции начала XVII века. Соратник Д.М. Пожарского. Один из руководителей 2-го земского ополчения 1611–1612 гг.

10. Речь идет о статье профессора агрономии Новороссийского университета И. Палимпсестова "Параллели (заметки русского пахаря по возвращении из-за границы)", опубликованной в журнале "Русское слово" в 1860 г.

11. Хомяков Алексей Степанович (1804–1860), религиозный философ, писатель, публицист. Один из основоположников славянофильства. Его статьей "О старом и новом" (1839) датируется возникновение славянофильства.

12. Киреевский Иван Васильевич (1806–1856), философ, критик, публицист. Наряду с Хомяковым счтается одним из основоположников и лидеров славянофильства.

13. Цитата из широко известного стихотворения А. Хомякова "Мечта" (1835), в котором автор называл Запад "страной святых чудес".

14. этим самым (лат.)

15. Имеются в виду издания "Сборник исторических и статистических сведений о России и народах ей единоверных и единоплеменных" (1845), "Московские сборники" (1846, 1847 и 1852),а также орган славянофилов журнал "Русская беседа" (1856–1860).

16. "Маяк современного просвещения и образованности" –– журнал, выходивший в Петербурге в 1840–1845 гг., пропагандировавший идеи т. н. теории "официальной народности".

17. Когда зарождается новая вера, то часто любовь и верность вырываются, как сорная трава (пер. А.А. Григорьева).

18. Имеется в виду Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832), немецкий поэт и мыслитель, строки из произведения которого "Коринфская невеста" Григорьев цитировал.

19. Содержание "французских брошюр" Хомякова представлено им самим статье "Опыт катехизического изложения учения о церкви" (См.: Сочинения А.С. Хомякова. Изд. П.П. Сойкина, Пг., 1915).

20. Шекспир Уильям (1564–1616), английский драматург и поэт.

21. Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856), мыслитель, автор "Философических писем", содержащих резко отрицательную характеристику России и ее истории.

22. Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848), литературный критик, публицист, представитель западничества, первый русский "революционный демократ" (В.И. Ленин).

23. Грановский Тимофей Николаевич (1813–1855), историк, профессор Московского университета (1839–1855), один из идейных лидеров западничества и представителей раннего русского либерализма.

24. Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860), публицист, поэт, мыслитель. Один из видных идеологов славянофильства.