Жан Кальвин

План:

1. ВВЕДЕНИЕ.

2. ЖАН КАЛЬВИН: ЖИЗНЬ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

3. ПРОТЕСТАНТИЗМ – ДВИЖЕНИЕ В ОППОЗИЦИЮ ГУМАНИЗМУ.

4. ПЕРЕСМОТР АВТОРИТЕТА АНТИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ.

5. «ОБМИРЩЕНИЕ» БИБЛИИ. БОРЬБА ТЕОЛОГИИ С ЭТИМ ЯВЛЕНИЕМ.

6. «РЕЛИГИОЗНЫЙ НЕЙТРАЛИЗМ» . КРИТИКА ЕГО ПОЗИЦИИ ДЕЯТЕЛЯМИ РЕФОРМАЦИИ.

7. ВЫВОДЫ.

ВВЕДЕНИЕ

Вместо введения в данную работу я хочу привести один исторический документ – «История жизни и смерти покойного Жана Кальвина, верного служителя Иисуса Христа» (1), автором которого является приемник Жана Кальвина в Женеве Теодор де Без… Итак: Теодор де Без.

История жизни и смерти покойного Жана Кальвина, верного служителя Иисуса Христа.

«Излагая историю жизни и смерти Ж. Кальвина, я преследую своей целью заставить замолчать тех, кто распространяет среди простого народа злобные шум и клевету о нем. Поистине сочинения и репутация Кальвина говорят сами за себя и внушают страх тем, кто клевещет на него. Все увидят в нашей книге, что жизнь Кальвина свидетельствует о том, что это была личность, которую Бог создал и предназначил для служения церкви.

Он появился на свет в Нуайоне, древнем и знаменитом городе Пикардии. У него было четыре брата: Шарль старший, который умер в зрелом возрасте после смерти отца, Антуан младший, который жив и по сей день, и всегда сопровождал Кальвина в течение 28-лет, два других брата Антуан и Франсуа умерли в раннем детстве. Он был назван Жаном по имени каноника, его крестившего, Жана Ватена. Говоря о крещении, следует отделить то, что было от обычной традиции, оттого, что является по велению Бога нашего Иисуса Христа, который сказал: "Я не признаю поста, но поддерживаю крещение".

Его отца звали Жераром, он родился недалеко от Нуайона в местечке Пом Эвек. Его мать звали Жанной Ле Дранс. Дом Кальвина бил уважаемым, но среднего достатка. Отец как человек очень способный и рассудительный был желанным в домах сеньоров, он служил апостолическим нотариусом, секретарем епископского совета; его жена была очень набожной католичкой. С детства Жан Кальвин находился среди детей дома Момора (семья Момор была близка с епископом района) , отец Кальвина добился, чтобы сын получал уроки вместе с детьми Момора. С ними же он отправился в Париж. Он прибыл в Париж в августе 1523 г. он остановился у своего дяди Ришара Кальвина, слесаря по профессии.

В Париже среди наставников молодежи в коллеже Ла Марш, куда начале поступил Кальвин, был М. Матурен Кордье, как сторонник Реформации он руководил некоторое время коллежем в Женеве, человек очень простодушный и мечтательный, который отдал свою жизнь воспитанию обучению детей как в Париже, так и в Невере, Бордо, Невшателе, Женеве и Лозанне. Он умер в Женеве в 1564 г. в возрасте 85 лет.

Затем Кальвин обучался в коллеже Монтегю, где классным наставником был испанец, доктор медицины. Уже в эти годы проявились редкие способности Кальвина: более других предметов он любил философию. Что касается его нрава, то он был сознательным, не подверженным порою и преданным служению Богу, так как его сердце целиком было отдано теологии. Его отец использовал это обстоятельство: ему удалось добиться церковного бенефиция для сына в кафедральной церкви в Нуайоне. Кальвину в это время было 12 лет. В 18 лет Кальвин был назначен кюре Мортевиля (Он отказался от своего церковного бенефиция только 1534 г.) (2).

После коллежа отец отправил Кальвина изучать законы, ибо считал, что это лучшее средство для достижения богатства и чести. В юношеские годы Кальвин оказался под влиянием своего родственника и друга М. Пьера Робера Оливетена, переводчика Библии на французский язык и сторонника чистой религии. Влияние Оливетена явилось одной из причин того, что Кальвин согласился последовать совету отца - изучать право и отправиться в Орлеан, туда, где читал ученейший муж Пьер де Л'Этуаль, ставший затем президентом Парижского парламента.

Однако из занятий в Орлеане Кальвин извлек немного пользы, ибо чаще был учителем, чем учеником. Ему даже было предложено заменять доктора, но он всякий раз отказывался от этого предложения. В то время его привлекал Буржский университет, имевший также хорошую репутацию из-за преподавания в нем знаменитого правоведа Андреа Альсиа. Однако он не позволил себе прервать занятия в Орлеане и отдавался им с прежним рвением. Люди верующие, знавшие его в Орлеане, говорили, что он часто занимался до полуночи и при этом очень мало внимания уделял обеду и ужину. Просыпаясь утром и находясь некоторое время в постели, он вспоминал и обдумывал все то, что изучал вечером. Не было сомнения в том, что бессонные ночи подорвут его здоровье. Он использовал ночные часы для своих главных занятий. Я думаю, что в эти часы он придавался глубоким раздумьям над Священным Писанием. Среди тех, кого Кальвин охотно посещал, был добрейший человек, профессор греческой словесности, немец Мельхиор Вольмар. Я охотно вспоминаю его, т.к. он был и моим верным наставником в годы юности, за него я благодарю Бога всю мою жизнь. Этот добрый человек, видя, что Кальвин делает ошибки в греческом, помог ему в изучении языка: он посвятил ему свои комментарии на второе послание апостола Павла Коринфянам, побуждая его изучить сочинение своего мэтра. В то время Кальвин проповедовал в городке Линьер-Берри и был вхож в дом местного сеньора. М. Вольмар давал высокую оценку проповедям Кальвина. По его мнению, Кальвин проповедовал лучше, чем местные монахи, он отправлялся на служение с охотой, потому что по своей природе был более педантичным и обладал большими знаниями. Монахи жалко подражали ему, чтобы приобрести себе репутацию и сохранить жалование.

Во время пребывания Кальвина в Бурке пришло известие о смерти его отца. Это послужило причиной того, что он оставил свои занятия правом и вернулся в Нуайон, а оттуда отправился в Париж.

Находясь в Париже, он составил Комментарии на книгу Сенеки "С добродетели великодушия". Он стремился уже этой книгой пробудить интерес Франциска - I; книга была напечатана на собственные средства Кальвина. Кальвину было тогда 24 года, но, несмотря на свою молодость, ему было знакомо чувство почтения. Среди других, с которыми он вел знакомство в Париже, он часто вспоминал богатого торговца по имени Этьен де Ла Форж, который со временем был сожжен за почитание Евангелия. Кальвин сделал помету о нем в четвертой главе своей книги против либертин: "Память о нем должна храниться между верующими как о святом мученике триста". Кальвин говорил об этом человеке всегда а большим уважением, добродушием и без притворства, ибо это был честный торговец и истинно верующий человек".

В Париже Кальвин решил посвятить себя целиком служению Богу. Он прибыл в Париж в тот момент, когда в городе говорили о выступлении ректора университета Никола Кала. Свою речь, произнесенную, как обычно, в преддверии праздника всех святых, он посвятил религиозным делам. Сорбонна и Парламент осудили его выступление. Было принято решение заключить его в тюрьму, но Никола Кал успел скрыться в Базеле на родине своего отца Гийома, королевского медика, человека очень знаменитого. Из-за близости с Никола Калом Кальвин также был вынужден уехать из Парижа, когда бальи Марен вошел в его комнату в коллеже Форте для того, чтобы препроводить его в тюрьму, то жилище был. пустым. Не найдя Кальвина, бальи забрал все то, что мог унести из его книг и бумаг: среди оставленного было несколько писем от друзей из Орлеана и других городов, которые однако никак не могли запятнать осуждаемого. Богу было угодно защитить его.

Из Парижа Кальвин направился в Сентонж. Там он находился в доме богатого молодого Человека, это был Луи де Тилле, каноник из Аргулема. Молодой человек предоставил Кальвину кров, а тот составил ему несколько проповедей, которые были распространены кюре разных кварталах гороха.

Во время своего пребывания в Сентонже Кальвин совершил путешествие в Нерак, чтобы повидать доброго человека Жака Фабера д'Этапля, который был очень стар и являлся наставником детей короля Франциска I (будучи преследуемым Сорбонной, он нашел убежище на этой земле) . Добросердечный старик был очень рад увидеть Кальвина.

Спустя некоторое время из Сентонжа Кальвин перебрался в Париж, где не показывался слишком часто на людях. Так случилось, что с этого времени начал распространять свои еретические идеи Мигель Сервет. Кальвин желал побеседовать с ним с тем, чтобы образумить и убедить его божьим словом. Хотя для Кальвина это было обязано с риском, они договорились о встрече в доме на улице святого Антуана. Сервет не явился в назначенный час, заставив Кальвина напрасно прождать.

Видя тяжелое положение религии во Французском королевстве, Кальвин решил оставить Париж, чтобы жить мирно и в согласии со своей совестью. Он уехал из Франции в 1534 г. С ним вместе был молодой человек из Сентонжа, у которого он останавливался по приезде в эту провинцию. Но перед тем, как уехать из Франции, будучи в Орлеане, он написал книгу о покое души, в которой опроверг распространенное заблуждение о том, что души после смерти тела пребывают во сне до дня последнего приговора. Эта книга свидетельствовала о том, что Кальвин работал над Священным Писанием.

Отправившись ив Франции, он и его спутник взяли путь из Лотарингии в Базель. Это путешествие было расстроено из-за подлости одного из слуг, которые сопровождали путников. В местечке Дам близ Меца этот слуга украл кошелек и увел одну из лошадей. Таким образок путники оказались в затруднительном положении. Однако второй слуга, имевший свои 10 экю, помог им добраться до Страсбурга и оттуда они, запасаясь деньгами, отправившись в Базель. Там впервые Кальвин опубликовал свое "Наставление в христианской вере" как апологию, адресовав ее королю Франциску I. Автор имел своей целью разъяснить свое представление о христианском вероучении с тем, чтобы уберечь от преследований своих единомышленников, которых без разбора, именуя анабаптистами, подвергали гонениям.

Из Базеля Кальвин со своим спутником прибыл в Италию и жил некоторое время в Ферраре. Там он увидел герцогиню Феррарскую (Рене Французскую, дочь Лодовика XII и кузину Маргариты Наваррской) . Преследуемые протестанты позже будут находить убежище в ее замке Монтаржи, она с глубоким уважением отнеслась к нему (3).

Из Италии он снова вернулся в Базель. Во время своего пребывания в Базеле и Страсбурге Кальвин отдается изучению древнееврейского языка, которое облегчает ему понимание Священного Писания, о чём свидетельствуют его книги.

Из Базеля он вернулся во Францию, но, отдав распоряжение по своим делам, возвращается в Базель, взяв с собой брата Антуана. Однако из-за войны дорога в Базель была закрыта, и Кальвин вынужден был остановиться в Женеве, где спустя некоторое время начал свои проповеди Гийом Фарель и Пьер Вире. Там в Женеве в 1536 г. в начале сентября Кальвин был избран пастором. Будучи пастором и доктором Женевской церкви, благодаря законным выборам, он составил кратких сборник проповедей для того, чтобы внести новый порядок в церкви. Он написал также катехизис, не тот, который мы имеем сегодня и который составлен из вопросов и ответов, а другой, содержащий краткое изложение основных положений религии. Он и его единомышленники выражали презрение к таинствам и новое отношение к причащению они требовали, чтобы магистраты веяли на себя заботу о причащении народа. Это было признано добрым делом и принято городским советом, и народ должен был повиноваться этому. Все эти начинания вызывали недовольство у тех, кто не желал изменений в положении государства и церкви. Среди противников был доктор из Парижа Пьер Народи. Он считал, что магистрат не может быть облачен подобными полномочиями, что эти функции принадлежат церкви. П. Кароли обвинил Кальвина в проповеди арианства ("О несправедливости, которую позволил себе Кальвин, оскорбив Господа Иисуса триста отрицанием его божественности" так называлась одна из глав его работы.) Против П. Кароли выступили Гийом Фарель и Пьер Вире. Но эта история слишком длинная для того, чтобы пересказать ее всю. И потому я позволю себе обратиться к двум синодам в Лозанне и в Берлине. Что можно было узнать о них? Пастор одной церкви был обвинен в прелюбодеянии и, уличенный в грехе, отправился к кардиналу де Турнону за тем, чтобы с его помощью добиться от. папы отпущения грехов. Так нередко переходили от папства к Евангелию, от Евангелия к папству. Кальвин стремился положить этому конец, наделяя магистрат некоторыми полномочиями церкви.

В 1537 г. Кальвин опубликовал два послания, которые он напирал, будучи в Италии, своим друзьям во Францию. Одно было посвящено разрыву с суеверием и защите чистоты христианской религии, другое -долгу христианина держать или отказаться от бенефициев папской церкви.

Между тем, в городе имели место возмущения одних и других, которые поражали одной странной чертой. Те, кто преследовал евангелистов, выступали перед всем городом. Между тем Кальвин, видя широкий поток преследуемых за веру эмигрантов из Франции, противился этим выступлениям. Делая освободить город от тех, кто преследует евангелистов, он приказал, чтобы большая часть городского совета покинула город в три дня, чтобы она не могла отправлять таинство причащения там, где происходят волнения. Кальвин и Фарель объявили день Пасхи, что они не будут совершать в городе причащение из-за беспорядков. Городской совет потребовал у Кальвина оставить город и тот ответил, что служит людям и не требует вознаграждения, ибо следует доброму примеру святого Павла.

После случившегося, к большому сожалению всех добрых людей, Кальвин отправился в Базель. Затем был приглашен в Страсбург, где собрались известные Мартин Буцер, Капито и другие, принесшие славу божественной церкви, и где он наставлял влиятельных сеньоров и наместников, утверждая там также церковную дисциплину. Одновременно он читал с большим удовлетворением теологию и имел от этого хороший доход. После отъезда Кальвина из Женевы в день всех святых, как было заведено, совершалось причащение хлебом, но некоторые стали подвергать сомнению этот обряд. Это послужило предлогом даже для отказа от причащения, кто-то покинул город. Между тем, Кальвин, сам отказавшийся от этого обряда как не соответствующего разуму, осуждал эту неосторожность этих добрых людей, которые отказались принять причащение, рискуя вызвать скандал. Будучи пастором в церкви в течение 23-х лет до своей кончины, он часто говорил, что лучше следовать тому, что является более простым в причащении: вкушать хлеб, чем пренебрегать им, хотя не считал это главным, придавая большее значение» соблюдению других требований, в частности, искреннему покаянию. Для того, чтобы разобраться в этой истории следует знать, что в 1539 г. кардинал Садоле написал синдикам, совету и горожанам Женевы длинное послание, задабривая их красивыми словами для того, чтобы отвлечь их от Христа, и подвергал хуле министров Бога, которые пытаются реформировать церковь. Он задумал воспользоваться отсутствием Кальвина, ибо провел год со дня изгнания его из Женевы. Но спустя некоторое время разнеслась весть о возвращении Кальвина в Женеву, что свидетельствовав о силе дела Кальвина. Истина восторжествовала над ложью этого лиса, послание которого было обнародовано в Страсбурге в сентябре 1539 г. В это время Кальвин пересмотрел свое "Наставление" и переиздал его в августе 1539 г.

Далее он начал писать о святом апостоле Павле, посвящая свои комментарии на "Послание римлянам" Симону Гринею, самому ученейшему из немцев и своему близкому другу. Комментарии появляются в октябре 1539 г. Одновременно он пишет маленький трактат о Тайной Вечере для того, чтобы каждый мог решить для себя во что верить, что искать и видеть в причащении и более не сомневаться в этом. Пять лет спустя в 1545 г. этот трактат был переведен Никола де Галларом, министром церкви на латынь, для тех, кто не владел французским.

Это сочинение привело к вере большое число анабаптистов, среди других был и аббат по имени Поль Вольс, которому Эразм посвятил своего Христианского воина и который отошел от анабаптизма и умер министром церкви Страсбурга. В числе обращенных был некий Хан Стордер родом из Дьела. который умер от чумы в Страсбурге. Спустя некоторое время Кальвин взял вдову умершего Жана Стордера Одолетт де Бюр, женщину добродетельную и строгого нрава (он это сделал по совету Буцера) и с ней жил счастливо, пока Господь не призвал ее к себе. Она умерла, не оставив ему наследников, их единственный сын умер при рождении; у О. де Бюр было несколько детей от первого брака, Кальвин стал им отцом.

В 1541 г. в Германии в Вормсе и Ратисбоне собирается ассамблея по делам религии, куда по желанию немецких теологов был приглашен Кальвин. Среди других участников Кальвин встретил там Филиппа Меланхтона и стал его другом. Участие Кальвина в этом собрании было отмечено Ф. Меланхтоном и Гаспаром (фюрером пастором церкви в Виттенберге) . Там же в Вормсе в первьй день нового года Кальвин написал письмо о победе в честь Иисуса Христа.

Из Германии Кальвин возвратился в Женеву, где был сердечно встречен бедным народом, признавшим свою ошибку и жаждавшим слушать своего пастора. С отъездом Кальвина в Женеву вынуждены были примириться сеньоры ив Страсбурга, не желавшие его отпускать и оставившие за ним статус горожанина Страсбурга. Они хотели также, чтобы он принял от них пребенду за деятельность в качестве профессора теологии. Но Кальвин был человеком далеким от корысти, они не смогли заставить его взять деньги.

Итак, Кальвин снова возвратился в Женеву в 1541 г. найдя там своего единомышленника М. Вире, в чем проявилось милосердие Бога в отношении народа Женевы. Подобно тому, как некогда древний народ, отвергший Моисея, подучил запоздавшее на сорок лет освобождение, народ Женевы находился под тиранией дьявола и римского антихриста с того момента, как отверг Кальвина и его единомышленников. Господь позволил только три года быть недостроенным этому зданию церкви.

Кальвин никогда не щадил себя, работая много больше, чем мог, чем позволяло его здоровье. Он читал проповеди дважды в день, трижды в неделю преподавал теологию, ежедневно присутствовал в консистории и составлял ремонстрации. Все пятницы были отданы изучению Священного Писания. Он не отказывался от визитов к больным и от других бесконечных дел, составлявших обычную нагрузку министра. Но, кроме этих дел, он имел большую заботу о верующих своих соотечественниках, наставляя их, увещевая, советуя и утешая письмами тех, кого преследовали, вступаясь за них, заботясь и постоянно думая о них. Но и это не мешало ему писать добрые и очень полезные книги.

В 1543 г. он написал книгу, в которой комментировал составленные Сорбонной статьи вероучения. Для церкви Женевы он составил формуляр церковных молитв, руководство к отправлению таинств бракосочетания, посещения больных и песнопения псалмов. В 1544 г. он написал трактат "О необходимости реформировать церковь" в форме просьбы к императору Карлу V и принцам империи собраться на сейм в Шпейере. Поводом к этому послужило послание папы Павла III к германскому императору, в котором папа выразил свое недовольство в связи с тем, что Карл V, желая удержать Германию в мире в ходе войны с французским королем, разрешил протестантам жить в его государстве и обещал не преследовать за веру. И в качестве условия он приказал собрать собор для разрешения религиозных дел. Кальвин написал "Аннотации на папское предостережение императору", в которых указал на большое старание папы внести неясность в понимание слова божьего и смятение среди людей, презирая авторитет, который Бог дал власти, и разрешая Риму быть всегда Римом. В тот же год он написал по-французски сочинение против анабаптистов и либертин. Эти книги были переведены на латынь Никола де Гайяром.

В 1545 г. он написал о том, как верующий должен вести себя по отношению к папистам, не прибегая к их суевериям. К этому следует добавить его высказывания против никодемитов, а также оценку, данную им Ф. Меланхтону, Мартину Буцеру и Пьеру Мартину, а также два послания, написанные в 1546 г. и комментарии к выступлениям министров цюрихской церкви, сделанные в 1549 г. Эта книга была высоко оценена во Франции, особенно теми, кто прежде пребывал во власти идолопоклонства. Кальвин также перевел на латынь Катехизис с тем, чтобы не знающие французского языка, могли изучать его учение и обучать ему своих детей.

В 1546 г. Кальвин написал свои комментарии на два апостолических послания к коринфянам и в тоже время читал проповеди о пророке Исайе. В том же году он закончил писать маленькую книжечку-предостережение, в которой указал на необходимость составить опись всех реликвий, которые паписты используют во Франции, Италии, Германии, Испании и в других странах. В ней он раскрыл злоупотребления и идолопоклонство священников во всех храмах. Он не привел всего, но дал только несколько примеров таких, которые нельзя отрицать и воспоминания о которых вызывает смех. Кальвин считал, что войны, которые ведёт Франция (имеются в виду Итальянские войны) могут стать поводом для разрыва с Римом.

В 1547 г. увидела свет книга Кальвина "Противоядие против акта Тридентского собора", в которой он трактует решения отцов церкви убеждает верующих в простоте учения Священного Писания. В это я время он пишет верующим Руана послание, в котором предостерегает и от опасности предаться заблуждениям, прислушиваясь к наставлениям монаха ордена кордельеров.

В 1548 г. Кальвин составил "комментарии на послания святого Павла к Галатам, Ефесянам, Филиппянам и Колосеянам". Прокомментировав два послания Тимофею и подготовил книгу, в которой показал, что истинное средство доброго христианского мира и реформы церкви заключается в слове Бога, которое есть учение пророков и апостолов, а измышления о религии в угоду человеческой фантазии. Более того, он написал сочинение против астрологии для того, чтобы показать курьезность последней и неприличие ее восприятия для христиан.

Изучая книги, написанные Кальвином со дня его возвращения в Женеву до 1549 г., я прихожу в восхищение от того, как он мог, будучи министром, совмещать все и так много написать. Я позволю себе сказать, что в эти годы часто болела его жена, и он сам подвергало частым недугам. В 1549 г. умерла жена Кальвина. В письме к своему единомышленнику Вире он написал: "Я потерял добрейшего друга мех жизни, который никогда меня не покидал ни в ссылке, ни в нищете который не захотел меня пережить. Она предано помогла мне исполни мой долг.

В мае того же года Кальвин и Г. Фарель отправились в Цюрих для того, чтобы письменно достичь доброго согласия между министрами, пасторами и докторами церквей Цюриха, Женевы и Невшателя о природе, добродетели, смерти, обычае и пользе таинств. Потому что, несмотря на то, что Кальвин писал о евхаристии таким образом, что ему никто не мог возразить, тем не менее, дьявол оказал давление и вынудил слабых подчиниться даже в самой почитаемой церкви Цюриха. Общее собрание должно было побудить к согласию все церкви Швейцарии. Это соглашение было обнародовано на латыни и на французском, а затем и на других языках.

Помимо суждения Кальвина о евхаристии, которое должно было объединить верующих, важным пунктом соглашения было принятие учения о предопределении. В начале 1552 г. была напечатана книга "О предопределении и о Божественном провидении", в которой Кальвин изложил свое учение как нельзя лучше.

В марте 1553 г., получив сведения о болезни Г. Фареля, он, несмотря на непогоду, отправляется в путь, чтобы увидеть друга. Встреча была большим утешением для Г. Фареля. Кальвин пробыл там несколько дней сожалея, что его присутствие не может ничего изменить, не сможет предотвратить неминуемую смерть друга (4).

В это же время в Женеве появился Мигель Сервет, недоброй памяти испанец, не человек, а скорее ужасный монстр, пропитанный всеми древними и новыми ересями, осуждающий крещение маленьких детей, богохульствующий против Троицы и особенно против вечности сына Бога. Узнанный по прибытии, он был схвачен магистрами 13 августа. Оставаясь непоколебимым в своем упрямстве, он был живо побежден Кальвином в диспуте. В результате Сервет был осужден на казнь через сожжение. Так закончилась его несчастная жизнь и был положен конец его богохульству, которое он извергал ив своих уст и которое исходило из-под его пера в течение более тридцати лет. Нет нужды говорить об этом дальше, ибо имеется хорошая книга, которую Кальвин написал спустя некоторое время в 1554 г. В ней он показал, что истинная вера эта вера в единство трех лиц в их божественной сущности и отверг заблуждения несчастного Сервета и, кроме того, подтвердил, что магистре имеет власть украшать еретиков.

В то время как Кальвин боролся против ереси Сервета, Женевской церкви угрожала опасность отвлечения верующих от исполнения предписанных правил. Некоторые представители власти города, используя свое влияние, пытались взять на себя права консистории на отправление таинства евхаристии. Они считали возможным в присутствии министров отпускать грехи тому, кто был отлучен от церкви консисторией. Кальвин раскрыл эти козни. Он потребовал присутствия на совете всей консистории. Более того, Кальвин и другие министры как в городе, так и в деревнях пожаловались в городской совет на тех, кто позволяя себе подобные махинации.

В мае 1558 г. Кальвин начал свою проповедь с Послания Ефесянам. Что касается его работ, то он в начале года написал "Ответ на клевету некоего путаника". Сочинение было адресовано, хотя и без официального обращения, Себастьяну Кастельону, пытавшемуся запятнать учение о тайном божественном провидении. На эту клевету я отвечу боли обстоятельно. Этот Кастельон, прикрываясь личиной доброты, чтобы обесславить Кальвина. Кальвин же не позволил себе говорить о нем лично и в своем труде касался только святого учения. Кастельон за языки, даже имел проворство в латыни и получил в Женеве школу для преподавания. Но от природы склонный любоваться собой, он долго пребывал в тщеславии и никак не мог добиться всеобщего признания, когда брался читать Комментарии и другие сочинения Кальвина для того, чтобы в них разобраться. Так он осудил одну из канонических книг Священного Писания Песнь Песней Соломона. Он публично нанес тысячу оскорблений пасторам церкви, магистрат изобличил его в кознях и клевете, приказав ему покинуть город, если он не признает своей ошибки. Кастельон укрылся в Берне, не предпринимая ничего до тех пор, пока не начались дискуссии вокруг учения о предопределении. Под фальшивым именем Мартин Белли он опубликовал книгу, на богохульство которой я тогда ответил. Он написал еще трактат, который озаглавил "Теология германцев". Наконец, он обратился к Библии и перевел ее на латынь и на французский языке таким бесстыдством и невежеством, что трудно найти таких, которые могли бы читать это с удовольствием, впрочем это всегда было типично для амбициозных людей, которых сегодня больше, чем когда-либо. Зная обо всех ошибках перевода Библии на французский язык, сделанного Кастельоном, я привожу слова Кальвина, написанные им своему другу в 1542 г: "Я Вам доставлю удовольствие и приведу прием, используемый в переводе М. Себастьяном, который заставит Вас не согласиться с ним и посмеяться. Себастьян пришел однажды ко мне и спросил не нахожу ли я добрым его перевод Нового завета. Я ответил, что он нуждается в исправлении во многих местах. Он спросил, почему. Я ему показал на ошибки в двух или трех местах. Он ответил, что очень старался, чтобы было понятно. Я приведу несколько пассажей. Там, где имело место "Разум Бога, который присутствует в нас", он переводит "который преследует неотступно". Слово "преследовать неотступно" не соответствует смыслу. Эта ошибка столь опасна, что способна обесчестить весь перевод.

В это же время Кастельон пишет свою работу "Совет доведенный до отчаяния Франции", не указав при этом ни своего имени, ни места издания. В этой работе он осуждает мятеж французских церквей, вызванный преследованиями, и советует освободиться от установленных канонов веры, сообразуя последнюю со своим желанием и, таким образом допуская ереси и прочие ложные учения. Я не соизволил ему ответить на этот добрый совет, испытывая тяжесть от молчания. Но вместо этого я ответил на некоторые положения из тех, которые он выделил, смешивая еретические заблуждения с веротерпимостью под предлогом зажиты церкви. Этот мой ответ, обращенный к пасторам Базельской церкви, поел жид поводом к тому, что Кастельон обратился через церковь, а затем через сеньорию по мне. Я предписал ответить ему на то, в чем я обвиняю. И предлагал ему обратиться к моим работам. Однако смерть Кастельона освободила меня от дискуссии. Я знал, что мой ответ будет плохо оценен некоторыми подобно тому, как если бы я говорил, не считаясь с тем, что усопшим нужен покой. Но я перед Богом говорю, никогда не имел ненависти к живущему, никогда не имел с ним никаких дел. Так возможно ли мне теперь, когда он предстал перед судом Господа, ненавидеть и преследовать мертвого. Однако каждый защищает свои творения и учеников, которых оставляет после себя.

В 1561 г. герольдом французского короля было доставлено послание синдикам и совету Женевы, в котором указывалось на то, что королю известно о том, что волнения в его королевстве исходят от министров Женевы. Король обращался к совету города, прося дать ответ. В своём ответе Кальвин указал, что служит Богу, не щадя своих сил. Он отметил, что знает причину смут в королевстве и что помешал бы им, если бы находился во Франции, и что, если королю угодно, он может дать ответ на все вопросы и обвинения. Этот рескрипт был отправлен королю. Это не было безопасно для жизни Кальвина, потому что известно, сколько папистов во Франции желали с ним разделаться: Но он беспокоился за себя, надеясь на Бога. В тот же год Кальвином опубликованы "Уроки Даниила", которые он посвятил всем верующим Франции, желавшим установления церкви Христа. В приписке, которую сделал в конце работы, можно сказать, он показал себя истинным пророком. Потому что он имел большую уверенность в том, что настоящая церковь укрепится во Франции и свободно можно будет проповедовать чистое евангельское учение. Это было высказано Кальвином в ассамблеи в Пуасси. В конце своего повествования Кальвин предупредить французов, указав: "Вам предстоит вынести сражение более жестокое и длительное, чем вы думаете, так как бешенство злобствующих вышло за пределы. " В это время он опубликовал свою работу "Ответ некоему коварному посреднику, который под видом содействия умиротворению пытается воспрепятствовать распространению Евангелия во Франции. " Поводом к написанию "Ответа" послужили деяния некоего Франсуа Балдуена. Этот Балдуен, не имея возможности отправлять культ по месту своего жительства, изменил не только последнее, но и религию. В конце концов, не желая потерять совесть, он примкнул к монахам. Однако оказалось, что и они совмещали монашество с мирскими нормами жизни, как им было удобно. Этот Человек, как и подобные ему, менял религию как домашние туфли, и можно не сомневаться в том, что получив прощение от своего короля для того, чтобы войти в милость к Его Святейшеству и кардиналам, сделается рабом, совершая свое последнее несчастье. И этот человек, бравший на себя смелость выступать против нас, становится лучшим католиком мира.

С другой стороны, следует присмотреться к тем, кто находится как бы между двух огней и хвастается тем, что держит середину. Такой человек болтает о реформе римской церкви и мужественно говорит о некоторых заблуждениях. Но не касаясь главного, такой человек думает, что говорит разумно, не для того, чтобы хвастаться. Для такого человека нужна книга Кальвина. Кальвин замыслил своп книгу для этих несчастных. У Балдуена (он учился в Лувене и Париже, посвятил себя профессии адвоката, умер в 1573 г.) это сочинение Кальвина вызвало раздражение, и с тех пор он не прекращал брызгать слюной против того, кого некогда называл отцом и наставником, и все для того, чтобы утвердиться во всеобщем мнении Мятежником. Кальвин не отвечал на выпады Балдуена, поражая своего противника. Он вел себя с достоинством верующего, сознавая, что клевета богохульника есть свидетельство добродетели того, кто подвергается поруганию. Что касается предосудительных положений учения, то одни они кажутся легковесными дерзкими, не заслуживавшими ответа, другим знакомыми, заимствованно ми и тысяча раз опровергнутыми. Но так как этот апостат преследовал своих бывших наставников, я взялся ему ответить во второй раз после Кальвина.

В тот год Кальвин в знакомой манере написал "Поздравление приподобному мессиру Габриэлу де Саконею, певчему церкви в Лионе" (Саконей был известен своими сочинениями против Реформации) . Эта книга долгое время была известна как сочинение, написанное от имени английского короля Генриха VIII против Лютера. Г. Саконей перепечатал её в Лионе, снабдив своим предисловием. Я думаю, что он не был силен в языке, потому, что Кальвин в своем "Поздравлении" льстил ему за муки творчества.

В 1562., услыхав о волнениях во Франции как о невероятном явлении, Кальвин был глубоко огорчен за церкви и убийства верующих. Он настойчиво просил, чтобы были использованы все возможные меры, дав избежать крайнего насилия и восстановить спокойствие во всем королевстве во имя Бога. В своих проповедях он не забывал призывать молиться за церкви Франции. По его совету, синдики и сеньоры Женевы взывали к горожанам, чтобы каждый из них смирился и просил у Бога а своих верующих братьев во Франции.

В 15б3г. Кальвин часто пребывал в плохом расположении. Это удивляло, ибо два-три года назад уже проявились признаки нездоровья. Он страдал от частых головных болей, от расширения сосудов нижних конечностей, от несвариваемости желудка и подагры, находясь в состоянии постоянного недомогания. Однако, несмотря на все болезни, сохранил живой ум, ибо до последнего дня продолжал писать, проповедовать и заниматься другими делами. С трудом превозмогая себя, он продолжал нести свою нагрузку до начала 1562 г. 2 февраля он прочит свою последнюю проповедь по книге королей и в два часа пополудни дал свой последний урок в школе; в воскресенье 6 февраля состоялась его проповедь о гармонии трех евангелистов. После этого он никогда больше не поднимался на кафедру. 25 апреля он составил краткое завещание» .

А так ли гладко прошла жизнь Жана Кальвина? Только ли в беззаветном служении богу был смысл его жизни? Этой цели и служит данная работа… Анализ жизни и деятельности Жана Кальвина я предлагаю сделать через анализ роли его деятельности в складывании протестантизма, как движения в оппозиции гуманизма, его роль в пересмотре авторитета античной культуры, борьбе с «обмирщением Библии» , «религиозным нейтрализмом» …

ЖАН КАЛЬВИН: ЖИЗНЬ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

Жан Кальвин родился в Нуайоне, около Парижа, в 1509 году. Его прошлое интересно с точки зрения его симптоматичности для нового строя. Отец его, Жерар Кальвин, происходил из семьи, многие поколения которой обслуживали баржи на реке Уазе. Сам Жерар, отказавшись от этой профессии ради духовной карьеры, вполне заслуженно занимал ряд должностей с весьма звучными наименованиям: «апостолический нотариус» , «фискальный прокурор графства» , «клерк церковного суда» , «секретарь епархии» и «агент капитула» Жан второй сын Жерара, сначала предполагал стать священником, но отказался от своего намерения по совету отца и посвятил себя юриспруденции. До этого момента он был молодым человеком эразмовского склада: общительным в кругу друзей, с изысканным вкусом и блестящим знанием латыни — словом, типичным представителем эпохи Возрождения. И все же в нем было нечто такое, за что он получил прозвище Винительный падеж.

В течение 1533 года с Кальвином произошла перемена: он нашел свое жизненное призвание, «подсказанное ему, — как он говорил позже, — и одобренное божественным провидением» . Теперь Кальвина стали подозревать в ереси, и он оказался под угрозой наказания. В 1534 году Жан Кальвин нашел себе убежище в швейцарском городе Базеле. Там, в следующем году, он опубликовал богословский трактат, где изложил все протестантское вероучение, — «Christianae religionis institutio» («Наставление в христианской вере» ) . Нелегко найти сочинение, равноценное по своему значению труду Кальвина и написанное в столь раннем возрасте, если не считать «Трактата о человеческой природе» Юма (1739 год) , который вышел в свет, когда автору было двадцать восемь лет. Кальвин свел воедино все протестантские идеи, создав ясную, систематизированную и исчерпывающую концепцию в возрасте двадцати шести лет. Он был одним из тех талантов, которые придают вещам окончательный вид, делая дальнейшую работу излишней (14).

Мы вправе восхищаться исполнением, хотя нам и не нравится содержание. Не будем сейчас вдаваться в подробности этих зловещих и беспощадных доктрин, космически величественное изложение которых вызывает у читателя нечто среднее между чувством страха и сознанием их абсурдности: здесь речь идет о неспособности людей творить добро, об их врожденной склонности к злу, о предопределении их к раю или аду всемогущим богом, который, делая выбор, и в том и в другом случае осуществляет свою собственную неисповедимую волю. «Когда его свет меркнет, — говорится в «Наставлении» , — не остается ничего, кроме мрака и слепоты; когда дух его покидает нас, наши сердца ожесточаются, как камень; когда кончается его руководство, мы сбиваемся с правильного пути» . Но порочные люди — это не только те, которые стали слепыми, ожесточенными, заблудшими просто потому, что их покинул божий свет. Некоторых из грешников бог умышленно делает порочными к вящей своей славе: «Он указывает им цель и направляет их волю по тем путям, которые он предрешил заранее, действуя через сатану, орудие своего гнева» .

Кальвин здесь идет значительно дальше Августина, более умеренный взгляд которого заключался в предположении, что добрые дела людей следует относить за счет воли божьей, а их грехи — за счет их самих. У Кальвина бог является вдохновителем и творцом, как добра, так и зла. Он относится к нам, как драматург к своей пьесе: персонажи пьесы говорят и делают все то, что требует от них автор. Как картина человеческой жизни это выглядит страшно, но в то же время нельзя не признать, что перед нами великолепный театральный спектакль.

Конечно, мы не сможем опровергнуть эту философскую концепцию ссылкой на то, что в данном случае теория никогда не подтверждалась практикой. Какой здравомыслящий человек станет претворять в дела все свои теоретические соображения? Теория предопределения утверждает, что все существенно важные вопросы уже решены давным-давно и что все планы людей — это, в сущности, только une chiquenaude de Dieu, то есть достаточно богу щелкнуть пальцами, чтобы они рассыпались в прах. Зачем мы должны что-то обдумывать, если за нас все уже решено? Зачем нам трудиться, если не мы достигаем результата?

На эти вопросы не может быть ответа, если предопределение действительно существует. Но отсутствие такого ответа отнюдь не препятствовало деятельности самого Кальвина или любого, когда-либо жившего на земле кальвиниста. Как раз наоборот, доктрина о предопределении лишь усиливала их воинственный пыл и остроту борьбы, пока, наконец, дело не дошло до того, что, куда бы ни попадала в Европе эта доктрина, группы теоретически бессильных людей повергали в прострацию монархов и энергично напоминали правящим классам об их исторической обреченности. Когда все было кончено — троны низвергнуты и католическое духовенство смирилось с идеей всеобщего священства верующих, — эти «странствующие святые» (14) верные своему учению, очень хладнокровно заявили, что все случившееся было делом рук вовсе не их, а бога.

Если, отказавшись от метафоры, мы просто признаем слово «бог» синонимом слова «история» , то убедимся, что теория предопределения имеет гораздо больше смысла, чем можно было предполагать. «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого» . (15) В число обстоятельств, которые «непосредственно имеются налицо» , входит данный общественный строй, и, если основы его расшатаны, он создает стимул и движущие силы для соответствующих перемен. Но одновременно он накладывает на новое свой отпечаток и ограничивает те изменения, какие могут произойти, так как даже в том случае, когда эти изменения носят революционный характер, в них все равно остаются какие-то элементы уже свергнутого общественного строя. В некоторых частях мира феодальные формы правления (например, монархия) все еще венчают власть капиталистического класса, а сохранение религии в свою очередь свидетельствует о трудности полного разрыва с прошлым.

В те исторические моменты, когда революционные события успешно развиваются, ликвидируя старые порочные нормы общественных отношений и создавая взамен их новые, еще ничем не запятнанные, люди, совершающие эти перемены, чувствуют, что им помогает, их поддерживает и даже побуждает к действию какая-то неведомая им сила, которая может казаться им сверхъестественной. Каждый из них знает только то, что эта сила действует извне и не зависит от него. На самом деле эта сила представляет собой, конечно, объединенное общими усилиями и общими интересами социальное движение масс; и это движение можно с полным основанием назвать «историей» . Эта сила отличается от силы отдельного человека тем, что она несравненно более мощна и, в сущности, достаточно могущественна, чтобы стать решающей. Не приходится удивляться, если некоторые склонны именовать ее «богом» . «Кальвин, — не без основания замечает Тони, — совершил для буржуазии XVI века то, что Маркс сделал для пролетариата в XIX веке... (16) Доктрина о предопределении внушала всем жаждущим этого такую же уверенность, что вся мощь Вселенной на стороне избранных, какую должна была внушить в последующую эпоху теория исторического материализма» .

Далее, вполне возможно, что коммерсанты XVI века (как полагал Энгельс) считали доктрину о предопределении своего рода основой для торгового предприятия. «... В мире торговли и конкуренции удача или банкротство зависят не от деятельности или искусства отдельных лиц, а от обстоятельств, от них не зависящих. Определяет не воля или действие какого-либо отдельного человека, а милосердие могущественных, но неведомых экономических сил» . Вспомните Антонио из «Венецианского купца» , торговые суда которого считались погибшими, вследствие чего он сам был обречен на разорение, и вы увидите экономический аспект старой поговорки: «Человек предполагает, а бог располагает» . Когда это расположение оборачивалось удачей, как, в конце концов, случилось с Антонио, то мало кто из купцов мог устоять перед соблазном сделать вывод, что он находится в числе избранных. (17) В 1536 году Кальвин приехал в Женеву, торговый город, с определенным, устоявшимся укладом жизни и однородным населением. Женевцы только недавно отказались от католицизма и изгнали местного епископа. Сюда дошла слава о выдающихся способностях Кальвина, проявившихся в столь раннем возрасте, и его сейчас же избрали в органы власти. Царству божьему теперь предстояло стать божьей республикой, а закон божий должен был тщательно проводиться в жизнь членами городского магистрата. Граждане Женевы, которые только что избавились от тирании, отнеслись неодобрительно к первым мероприятиям Кальвина. Одного человека поставили к позорному столбу за игру в карты. Какая-то невеста появилась в слишком блестящем и пышном свадебном наряде, и ее портниху, мать и двух подружек арестовали. Пара, обвинявшаяся в прелюбодеянии, подверглась наказанию кнутом на улицах города, а потом была изгнана из Женевы. После двух лет такой деятельности Кальвина женевцы изгнали и его самого.

Однако в 1541 году те же самые женевцы снова призвали его к себе. С тех пор и до своей смерти в 1564 году ценой невероятных усилий, почти без сна… «У меня нет времени, — писал он, — чтобы взглянуть из окна моего дома на благодатное солнце, и, если так будет продолжаться, я забуду, как оно выглядит…» . (18) Кальвин создавал великую теократию, власть бога на земле, вызвавшую множество подражаний и вместе с тем подвергавшуюся ожесточенной критике. При Кальвине Женева превратилась как бы в стеклянный, открытый взору город, где следили за малейшими проступками, фиксируя их, и, если требовалось, публично осуждали за них или даже наказывали. Вы не могли улыбнуться во время церковной службы, не должны были спать во время проповеди, не имели права играть в кости. Вам не следовало петь легкомысленную песенку или танцевать в воскресенье. Вы не могли назвать своего сына Клодом, если члены магистрата хотели, чтобы он был назван Авраамом.

И, конечно, появились ереси — новые ереси, обнаруженные впервые, а с ними — и новые жертвы. Между 1542 и 1546 гг., когда теократия еще только начинала расцветать, было пятьдесят восемь казней и среди них — что кажется чудовищным — обезглавление ребенка за то, что он ударил своих родителей. Всего в Женеве за период в шестьдесят лет было сожжено на костре сто пятьдесят еретиков. Не так уж много по сравнению с тем, что делали реакционные изуверы, но все же ощутимо, да, ощутимо.

Серьезная схватка на почве вновь открытой ереси произошла между Кальвином и врачом-ученым Серветом. Двуличие Кальвина в этом деле, пожалуй, может подвергаться сомнению, но в нем убеждены многие историки. Испанец Сорвет разделял взгляды, близкие к пантеизму, который фактически увенчал и подытожил достижения эпохи Возрождения в области философии. Из-за отрицания догмата о триединстве бога эти взгляды были в глазах католиков, конечно, еретическими. Правда, сам Кальвин был не очень последователен в данном вопросе, но взгляды Сервета оказались еще левее. К этому примешались также некоторые элементы личной неприязни. По-видимому, Кальвин тайно донес на Сервета католической инквизиции, и Сервет, находившийся тогда в Лионе, бежал из Франции в Италию. По совершенно непонятным причинам он заехал по пути в Женеву. Дальше ехать ему не пришлось. Кальвин вцепился в него так, словно только и ждал его появления. 27 октября 1553 года Сервет примкнул к огромному сонму мучеников, сожженных на костре. Кальвин говорил, что хотел быть более гуманным: он выступал за обезглавливание.

Всякое насилие порождает тоже насилие, и насилию внутренне присуще зло. Массовые казни, устраивавшиеся реакционерами, могут объяснить поведение Кальвина, но оправдать его могут только отчасти. Можно ли чем-нибудь оправдать обезглавливание ребенка? (19) Исключительно верно выразился в те годы французский гуманист Кастелио, написавший в защиту Сервета трактат «О еретиках» ; он сказал прямо: «Христос был бы Молохом, если бы требовал приносить ему в жертву людей, сжигая их живыми на костре» .

Мы можем рекомендовать это высказывание вниманию всех правителей земли, как тех, кто смотрит вперед, так и тех, кто оглядывается назад. В прошлом лишь немногие из них считались с этим утверждением. Возможно, таких правителей в будущем станет больше. Если случится так, то, может быть, земля, которая столь часто содрогалась от ужаса, наконец-то возликует.

ПРОТЕСТАНТИЗМ - ДВИЖЕНИЕ В ОППОЗИЦИЮ ГУМАНИЗМУ.

Жан Кальвин вышел на историческую арену позже Лютера и столкнулся с социальными последствиями начатого ранее идейного движения. Теоретик и практик громадного диапазона, лидер европейской Реформации в течение почти трех десятилетий разрабатывал новую религиозную доктрину с учетом тех процессов, которые на его глазах изменяли религиозное сознание, «портили веру» . Ему пришлось бороться с двумя силами—католицизмом и народной Реформацией, напряженно лавируя между освящением принципа тираноубийства, в котором были заинтересованы буржуазные слои XVI в., и освящением принципа покорности господствующим властям, который впоследствии, сдерживал протест низов в борьбе с буржуазными порядками.

Кальвин, представитель «третьего сословия» осознавшего унизительность феодальной иерархии для достоинства человека, начинал свой жизненный путь как ученый филолог и правовед. В своей первой значительной работе — комментарии к трактату Сенеки «О милосердии» —он воздавал публичные хвалы философскому делу Эразма. Вовлеченный в реформационное движение университетской средой, активно протестовавшей против засилья софистов (теологов Сорбонны) , Кальвин мотивировал всю жизненную позицию стремлением жить «по совести» , руководствуясь «философией Христа» .

Резкий перелом в его жизни пришелся на период, когда во Франции вспыхнуло движение народной Реформации и правительство усилило гонения на университеты и книгопечатание. Спасаясь от преследования, Кальвин некоторое время скитался по стране, а затем эмигрировал. Предложение проповедовать новое вероучение в Женеве, только что свергшей иго феодальных правителей и католицизм, привело к тому что Кальвин был втянут в водоворот политической борьбы.

Женева к тому времени стала центром европейской деформации, сюда прибывали все те, кто не хотел больше мириться с католицизмом (Франция, Италия католическая Германия) . Кальвин появился в Женеве уже после гибели Цвингли (1531 г.) , когда в городах Швейцарии не осталось авторитетных политических лидеров " Цюрихе, Берне и Женеве разгорелись схватки между демократическими прослойками горожан и семьями городской олигархии. В обстановке обострившихся классовых конфликтов, которые развели по разную сторону баррикад участников реформационного движения, и была создана доктрина кальвинизма.

Противоречия периода становления кальвинизма отразились в парадоксальности его доктрины: призыв к божьей мести преступным властителям и категорическое осуждение «бунта черни» , апология «маленького человека» и освящение безудержной инициативы, борьба с церковной иерархией и апология структуры церкви, призыв к независимости совести и беспощадность к ереси. Это были принципы, которые изначально отрицали друг друга, и построение на их основе системы с самого начала обрекало ее на различные, и даже противоположные, интерпретации. В борьбе с католицизмом Кальвин проповедовал свое учение о «благодати» , которая якобы нисходит на человека прямо от бога а; дает возможность каждому проверить свое избранничество в мирской деятельности. Психологической основой деятельности верующего Кальвин считал убежденность в собственной божественной миссии. При этом он обращался не к крестьянину, дворянину или ремесленнику, а к человеку вне сословий. Такая позиция соответствовала целям усиливающейся буржуазии. Верующему внушалось, что лишение свободы воли — благо для человека, ведь взамен ему дается сила «божественного духа» , который, как утверждал Кальвин, не может быть ни побежден, ни сломлен.

Этот догмат о предопределении к спасению, сформулированный Кальвином, стимулировал инициативу в борьбе с феодальными порядками и отражал реальные изменения в положении человека, утрачивающего сословные характеристики и становящегося слепым оружием в руках тогда еще не совсем ясно видимых социальных сил. Этот догмат служил и борьбе с народной Реформацией. Если в борьбе с католицизмом подчеркивалась свобода внутреннего мира человека, то в борьбе с народной Реформацией был усилен принцип принуждения в делах веры. Принудительная власть церкви над личностью ужесточила предписания католицизма, настаивая на контроле за поведением, мыслями, совестью.

Решая задачи укрепления позиций нарождающейся буржуазии в условиях, когда идейная и политическая борьба сливалась воедино, необходимо было иметь четкое представление о тех силах, которые могли лишить Женеву притока приверженцев Реформации из Франции, Нидерландов, Германии, Италии.

Изучение различий между идеологией Реформации и протестантской религией, изучение массового сознания в странах и регионах реформационного движения стали отправным пунктом формирования кальвинистской концепции религии. Задача борьбы с «врагами» веры требовала выявить общественную роль ересиархов в реформационном движении и установить воздействие на общественное мнение подозрительно близкой к еретическим истолкованиям Реформации ренессансной философии. Наличие внерелигиозного осознания мира у ряда участников реформационного движения для Кальвина удручающий, но реальный фактор общественного сознания, касающийся всех слоев населения—от придворных до ремесленников. Апологетические поиски реформатора по-своему уникальны, ибо они отражали постоянные колебания социального климата в различных регионах Европы в ходе развития Реформации.

Разрабатывая и формируя идеал «истинного христианина» , Кальвин вместе с тем уточнял и типологию атеизма, которая строилась им на основе причастности той или иной группы, обвиняемой в атеизме, к достижениям ренессансной философии.

Антифилософские инвективы Кальвина насыщены доказательствами того, что идеологическую ответственность за все виды «порчи веры» несет ренессансный гуманизм. Он утверждал, что присутствие бога в системах мыслителей Возрождения отнюдь не свидетельствует об их религиозности. Гуманизм, осознавший себя как философия, по Кальвину, является отрицанием бога.

Разоблачая социальную роль философии, Кальвин проделал титаническую работу по классификации новых принципов бытия и познания, которые оказали непосредственное воздействие на обыденное сознание. Борьбу философии против религии реформатор умел видеть там, где она шла подспудно, — в рациональном исследовании догматов, в проповедях народных лидеров, в гуманистических концепциях религии. В его мировосприятии специфическое ренессансное свободомыслие предстает как целое, со своим прошлым и настоящим, своей теорией и практикой. Разумеется, это целое устанавливается ради того, чтобы попытаться пресечь его истоки, нейтрализовать успехи и предотвратить последствия, но точности описываемых процессов и явлений это не умаляет.

Кальвин пытался провести видимую границу между верой и неверием, снабдить небогослова и нефилософа мерилами «истинного христианства» . Это одна из задач его сочинения «Наставление в христианской вере» (далее «Наставление» ) где были систематизированы основные принципы протестантизма. «Наставление» по праву считается самым цельным сводом положений протестантской теологии, на который в отличие от кодексов Цвингли и Меланхтона смог опереться догматический церковный протестантизм. Если кодексы ранней Реформации суммировали разрушительные для католицизма идеи, то кодекс Кальвина суммировал новый догматизм и утверждал республиканскую структуру церковной организации. Если теологи ранней Реформации учили верующего отстаивать свои права от покушений клира и властей, то «Наставление» тщательно дозировало соотношение идеи борьбы и идеи смирения. Если авторам первых сводов реформированной веры гуманистический идеал человека представлялся идеалом христианина, то Кальвин все свое литературное дарование и глубокие познания в области истории и психологии религии направил на доказательство того, что жизненная позиция гуманизма неприемлема для христианина — это позиция еретика. Католицизм порицался здесь всесторонне, но помимо прочего и как такая доктрина, которая не справилась с философской ересью.

Указывались изъяны католической идеологии, которые, как утверждал Кальвин, не давали христианину устойчивости перед воздействием светских учений, мешали культивированию воинствующей религиозности. Пропагандировалось, что прежней церкви не под силу справиться с умножившейся «порчей веры» и эту задачу берет на себя церковь реформированная. «Правильное» религиозное разрешение проблем бога, мира и человека Кальвин предлагал как единственный выход из узла противоречий, перед которыми поставили общество наиболее актуальные «заблуждения» философии, суммировавшее должные и недолжные для верующего мысли, чувства и представления, «Наставление» может быть прочитано не только как кодекс веры, но и как документ эпохи, в котором были учтены идеи, обусловившие свободомыслие Реформации. Постепенно становясь философской мыслью эпохи, гуманизм формировал себя на опыте решения проблемы человека. Отсюда шел разрыв со схоластикой и пересмотр системы соотношений бога и мира. Пропасть между творцом и сотворенным миром, охраняемая усилиями схоластического средневекового богословия, постепенно преодолевалась, и утверждение идеала «божественного человека» указало на поражение схоластики. Ренессансная практика универсально одаренной личности — живописца, поэта, мыслителя, наблюдателя природы, знатока древних языков—формировала идеал, осознанный гуманизмом в новом понятии, где «божественность» личности торжествовала над ее «тварностью» .

Внешне идеал «божественного человека» не декларировал разрыва с религией, давая свои гарантии приближения человека к бессмертию и всемогуществу. В Италии гуманизм проник на вершину католической иерархии. Так, папский престол в 1458—1464 гг. занял писатель-гуманист Эней Сильвий Пикколомини (Пий II) .

В помещениях папского дворца тех лет можно было услышать массу скабрезных анекдотов о монахах. Кардиналы открыто слыли эпикурейцами, что, впрочем, не мешало им преследовать еретиков. Образ погрязшего в разврате Рима, «блудницы Вавилонской» , вдохновлял на разрыв с ним, но, странное дело, идеал «божественного человека» , который почти открыто чтился в Риме, не был дискредитирован. Напротив, в ходе Реформации он все более проникал в души приверженцев «чистого евангельского учения» , ненавидевших папизм. Обнаружилось это не сразу, а по мере того, как полемика против католиков расширялась, и на обсуждение в протестантских регионах миряне стали ставить не только вопросы о проблематичности чистилища, таинств священства и непогрешимости папы, но и важнейшие философские проблемы века. Когда споры городских реформаторов коснулись проблематичности «первородного греха» , «бессмертия души» и «троичности бога» , Кальвин забил тревогу. Критика католицизма переросла в пропаганду религии без догматов, религии «божественного человека» .

Мысль о том, что самодеятельность в догматике, отступление от основных христианских догматов и определенного круга источников доктрины ведут к утрате веры, впервые была высказана Кальвином в 1534 г., когда он обрел собственный голос, отрекшись от разделявшихся им ранее принципов Эразма. (5) Систематическая критика гуманистической концепции человека нашла место в его сочинении «Наставление в христианской вере» . Впервые эта книга увидела свет в Базеле в 1536 г. Над окончательной ее редакцией Кальвин работал всю жизнь. Менялось расположение материала, появлялись новые главы, но определившаяся в первом издании принципиальная позиция автора оставалась неизменной. Он упрекал католицизм в недостатке религиозности и неумении донести до верующих основы религиозного миропонимания. Задача «Наставления» определялась им как задача реставрации вероучения, которое не только погрязло в схоластике, но и оказалось в плену средневековой философии — светской науки, которую отныне следовало лишить права манипулировать «божественными» вещами. Выстроив в единую систему основные мировоззренческие вопросы— о познании бога и человека, о свободе воли, о христианской свободе, о власти церкви, об отношении к Писанию, Кальвин подчеркнул цельность и эмоциональную природу религии. Папство не сумело подчинить разум религиозному чувству, и теперь настала пора разъяснить «ученым людям» и «простому народу» , что в «школе господа бога» обыкновенный человек не может быть наставником.

Проблема человека в католической теологии решалась как проблема соотношения усилий бога и человека в деле спасения. Кооперация этих усилий (синергизм) предполагала наличие у человека свободной воли. Достижение спасения обеспечивалось «добрыми делами» —постами и молитвами, паломничествами и дарениями. «Добрые дела» отображали на языке религии представления о сословиях и сословных градациях, которые отделяли верующих от бога, подобно тому, как лестница вассальных отношений отделяла подданного от государя. Это сходство открыла протестантская критика католицизма, и в наблюдательности ей здесь отказать нельзя.

Теология протестантов преследовала цель ликвидировать всякие проявления сословности в отношениях между богом и человеком. Теология Лютера сделала благодать бога индивидуальным достоянием, а теология Кальвина помимо этого подчеркнула тайну ее достижения, божественный произвол. В религии отразилось новое положение человека в формирующемся буржуазном обществе, где воля и действия личности вовлекались в стихию обстоятельств.

Исключение доктрины синергизма из арсенала богословия у Кальвина мотивировалось ее античным происхождением. «Наставление» начинается с классического античного определения философии как познания бога и себя: «Только познавая бога, каждый из нас может познать также и себя» . Античной формулой «Познай самого себя» Кальвин иллюстрирует свое положение о том, что все достоинства человек может обрести лишь в боге — «источнике всей мудрости, истины, доброты, милосердия, справедливости, могущества и святости» . Самопознание же, считает реформатор, вскрывает лишь «нашу нищету, слабоумие, тщеславие, грубость, ведет нас к неверию, отвращению и ненависти к самим себе... Ибо без бога мы пусты и наги» .

Утвердившийся в гуманистической философии взгляд на «божественное» начало в природе человека Кальвин обличает как ересь. Он считает, что источник сомнения в догмате о «первородном грехе» кроется в недостаточной последовательности представлений об испорченности человеческой природы, порожденных не религией, а философией. Кальвин отмечает, что учение о суверенных достоинствах личности (мудрость, добродетель, разум, воля, сила, умение отличать добро от зла) создано античной языческой философией. Суммой философских подходов к природе человека он считает определение Цицерона, который «дерзал говорить, что каждый сам достигает добродетели, отнюдь не предусматриваемой чьей-либо мудростью или милостью бога» . В патристике цицероновская трактовка человека, как считал Кальвин, не была изжита, и именно под влиянием античной философии творцы католического вероучения признали «свободу воли» . Их сочинения, меняясь от плохого к худшему, защищали человеческую добродетель и в итоге привели к мнению, будто природа человека была «повреждена грехом лишь в своей чувственной части» , а разум остался суверенным благом личности, наставником воли. Некритическое отношение к языческой философии, утверждает Кальвин, привело почти всех «отцов церкви» (исключая Августина) к тому, что, «гордясь, будто они являются учениками Христа, оказались слишком похожими на философов» .

Отклонение от Писания Кальвин находит в схоластике и у своих современников — сорбоннских «софистов» , которые употребляют понятие «свобода воли» в качестве теологического, как будто теология предполагает возможность человека быть распорядителем своих достоинств. Христианскую антропологию Кальвин строит на идее Августина о различии естественных и «супернатуральных» даров бога. Последними человек не обладал никогда. Поэтому, будучи венцом творения и «образом божьим» , он лишен собственного внутреннего содержания, он только «прах и червь» в рабстве греха. Вожделение греха, утверждает Кальвин, заложено в каждом члене тела, а природа человека так испорчена, что ниже себя он пасть уже не может. Отсюда он делает вывод, что каждый раз, когда у человека появляется мысль о сходстве с богом, он должен помнить, что такая мысль и стала причиной греха Адама. Стремление уподобиться богу Кальвин квалифицирует как разрыв с Писанием и происки дьявола. Восхищение человека собой, довольство и гордость своими добродетелями ведут, по мнению Кальвина, к святотатству, оскорблению божества и узурпации славы божьей.

Угрозу основам религии Кальвин видит и в самих представлениях о «божественной» природе человека, в обоснованиях этого представления—в суждениях о добродетели, о естественной предрасположенности человека к добру, в гуманистической трактовке разума и воли. В «Наставлении» оспаривается мысль о естественном характере добродетели как проявлении природы личности. Если добродетели одного человека отличны от моральных качеств другого человека, то необходимо объяснить источник тех и других добродетелей. Источник силы, влекущей человека к добру, не известен. Одни полагают его в природе, но Кальвин апеллирует к простоте догмата о грехе, который «вернее» разрешает проблему» . Он считает, что в понятии «добродетель» отсутствуют содержание и оценка. Им можно оперировать лишь как понятием о вместилище качеств, содержание которых зависит от бога. В самой трактовке добродетели, как у светских философов, так и у католических богословов Кальвин обнаруживает общий «грех» — отклонение от догмата о «первородном грехе» . Непоследовательность схоластов и сорбоннских богословов, считает он, была в том, что они и под частью души понимали целое. Возражая католическим богословам и философам, одухотворяющим «чувственного» человека, реформатор настаивает на том, что людская натура не может ни целиком, ни частично обладать' «божественным началом» . Поэтому добродетель, будучи мерилом человеческих качеств и небесполезной дефиницией «для шумной толпы» , перед богом оказывается пустой видимостью.

Лишив категорию добродетели независимого содержания, Кальвин указывает, что светская дефиниция добродетели противоречит религиозным критериям морали. Христианин не может руководствоваться понятием «добродетель» , его жизненная позиция должна выражаться в смирении. Смирение в «Наставлении» — прямая альтернатива добродетели: «Божественная истина повелевает искать в размышлениях о себе... отдаления от сознания собственной добродетели... ведя нас по пути смирения» . Несовместимость добродетели со смирением, полагает Кальвин, лучше всех писателей раскрыл Августин, считавший смирение главным предписанием христианства.

Созерцая себя в зеркале Писания, проповедует Кальвин, христианин излечивается от ослепления своими добродетелями и «безумной» любви к себе. Важна и степень убежденности: мало считать себя добродетельным и не гордиться этим - нужно признать единственной истиной свою ничтожность перед богом, отказаться от предрассудков о независимом содержании своей натуры. В конечном итоге уверенность в доброй природе человека, чувство собственного достоинства и творческое начало личности Кальвин, ссылаясь на Августина, называет «орудиями безбожия» . «Тебе, —обращается Кальвин к верующему, — необходимо разоружиться, сломать, изорвать и сжечь все орудия безбожия, так чтобы никакой подмоги в себе не было. Чем больше в тебе бессилия, тем охотнее примет тебя бог» .

Кальвиновская критика, в сущности, квалифицирует гуманистическое содержание понятия «добродетель» как вольнодумство. Такую же оценку получает в «Наставлении» и представление о разуме как божественном даре, влекущем человека к добру, истине, свободе. Оспаривая гуманистическую трактовку разума, Кальвин полностью отрицал возможность его применения в качестве «исследователя и переводчика истины» . Реформатор подчеркивал недостаточность «поврежденного» , «суетного» и «шатающегося» разума для руководства личностью, а на этом основании и его несовершенство в качестве инструмента познания. Он считал, что у человека есть только «проблески» ума, отличающие его от животных, но пагубная сила аффектов искажает «искры» естественного разума.

В связи с этим особое значение в «Наставлении» придавалось продолжению дискуссии о «свободе воли» , начатой Эразмом против Лютера. Тезис «свободы воли» в гуманистическом толковании концентрировал светский характер мышления той эпохи, в нем преломлялось учение о доброй природе человека, о ценностях разума, идеи этической значимости изучения наук. Однако и та глава «Наставления» , в которой «доказывалось» отсутствие у человека «свободы воли» , является средоточием антигуманистической части всего кодекса веры. В соответствии с заглавием («О том, что ныне человек лишен свободы воли и обречен на всевозможное зло» ) , в ней последовательно утверждается ряд антитезисов к гуманистическому идеалу человека. Естественной добродетели противопоставлено смирение, достоинству личности—углубленные представления о поврежденной природе человека, синергизму бога и человека — непроходимая пропасть между ними. Сам характер противопоставления свидетельствует, что ход мыслей и проблематика кальвиновского учения о человеке неоригинальны: они следуют по пути, проложенному гуманистической антропологией.

Кальвиновская концепция человека не игнорирует ренессансный порыв к знанию, а исследует его. Наслаждаясь ощущением безграничности познания, гуманисты интеллектуальной деятельностью и творчеством измеряли длительность своей жизни. Двадцатилетний Эразм ценил свое монастырское уединение за удобства для творчества. Он, как и Бюде, развивал идею этической ценности знаний, которые формируют человека, подготавливают к постижению философии и теологии. Знания, собственно, и означали «человечность» , были условием формирования и общения достойных людей.

Гуманизм не противопоставлял «человеческие науки» вере, а подходил с равными критериями к «божественному» и человеческому началам познания. Равенство критериев веры и знания нарушало учение об исключительном значении «божественной» мудрости, но до Кальвина реформаторы этого не замечали. Цвингли, например, помещал Платона в христианский рай. Меланхтон в знании видел путь к вере. Кальвин лучше большинства своих предшественников, единомышленников и последователей уловил и выразил несовместимость гуманистического идеала с религиозным. Он был первым, кто объяснил христианину, что уравнение «божественной» мудрости с гуманитарными науками, христианства с античностью, теологии с философией — это позиция ереси и оскорбления бога.

Следует учесть, что познавательную и этическую ценность знания вообще Кальвин не оспаривал. Он считал, что науки и искусства «полируют» человека, делают его более «гуманным» . Невежество он считал отрицательным качеством, а для теолога — недопустимым. Учитывая наставническую роль науки в просвещении народа, он создал «Наставление» вначале на латинском языке для объяснения реформационной доктрины «ученым людям» , а затем уже перевел его на язык народа — французский. Богословская аргументация Кальвина иногда прямо обращена к ученым и философам, которых следует снабдить, считает он, объяснениями отдельных положений Писания с целью исключить сомнения не только в их умах, но и в умах простого народа, который воспринимает их идеи. Называя свою эпоху «временем оживления евангельского учения с помощью человеческих наук» , Кальвин критикует культ науки с тех же позиций, что и культ человека. Главным звеном в кальвиновской системе опровержения мировоззренческой значимости науки является разделение сфер знания на «небесные» и «земные» дисциплины. К «низким» и «мирским» он относит свободные искусства, ремесла, философию вместе с «впечатанными» в общественного человека представлениями о гражданском порядке, честности и уважении законов. Их источник — внечеловеческий, они «дары бога» и его «изобретения» .

Веру в постижение конечных причин бытия реформатор исключал из компетенции «человеческих, низких и мирских» наук. Если гуманисты — от Эразма до Кастеллиона — считали философию и теологию равноценными и связанными взаимно частями пути к истине, то Кальвин вообще отрицал высшую истину в трудах «неправедных и неверующих» античных мыслителей. «Правила и объяснения высшей справедливости, чистое знание о боге и тайнах царства небесного, — утверждает он, — выше человеческого разумения, не подвластны человеческой науке, ограниченной низкими вещами» . Отсюда он делает вывод, что «человеческие науки» не относятся к «фундаменту истины» : занятия ими не являются христианской добродетелью. «Чтобы, — пишет Кальвин, — никто не полагал себя слишком счастливым из-за признания столь важной добродетели, как постижение низких и презренных, относящихся к этому грешному миру вещей, нам следует обозначить способность их постижения как пустую, перед богом не имеющую никакого значения, поскольку она совсем не относится к фундаменту истины» .

Альтернативой приверженности к знаниям служит христианская совесть. Свободные искусства могут служить дополнением к ней, но и без них христианин обладает теми благами и добродетелями, к которым он предназначен свыше. Оправданием науки Кальвин считал набожность, хотя при этом ни одна «человеческая» наука, по его мнению, никогда не сравняется с теологией. Вопреки отношению гуманистов к теологии как составной части совокупности наук, где истина добывается в итоге творческих усилий разума, реформатор отстаивал непознаваемость высших истин: «Истина свободна от сомнения, для своего утверждения ей достаточно себя, и в подпорках она не нуждается» . Исследовательский подход к проблемам бога, мира и человека рассматривается в «Наставлении» как одно из проявлений неумения человека распоряжаться даром разума. Эти проблемы, по мнению Кальвина, не содержат в себе никакой «пользы» , и, поскольку они все равно не могут быть решены людьми, размышления о конечных причинах бытия реформатор называет «пустыми фантазиями мозга» . Более того, он утверждает, что «вожделение к знанию — это вид безумия» . Из этого следовало, что религия ни в малейшей степени не должна считаться с объяснениями мира и человека. Кальвин неустанно демонстрировал своему читателю недостатки философии по сравнению с религией — увлечение «бесплодными науками» , «беспочвенные фантазии» , бесконечная борьба мнений, сложность аргументации и языка, отсутствие той эмоциональности, которая может вдохновить массы. Но главный грех философов состоял в том, что они никогда не признавали догмата «первородного греха» .

Таким образом, «Наставление» точно и недвусмысленно объясняло, что, когда о высших истинах дерзает говорить философ, он публично демонстрирует неправильное понимание веры. Сознание веры, «святость» не допускает компромиссов с «мудростью» , исключает претензию человеческого разума на «божественность» . В рассуждениях о боге, которые ведутся без убеждения в собственной греховности, и проявляют себя «орудия безбожия» , считает Кальвин. Независимо от личного отношения того или иного ученого к религии всех их отличало, по его мнению, отсутствие «христианского усердия» . Критикуя их, он оберегал не только конфессиональные интересы своей церкви, но и христианство как религию. При этом вина в распространении атеизма отчасти возлагалась и на несовершенство католицизма. «Попустительство» гуманизму — один из мотивов кальвинистской критики римской курии. Меценатство пап и кардиналов, считал он, мешало безусловному приоритету веры по отношению к искусству и науке. Он публично порицал кардинала Ж. дю Белле, покровителя Рабле и Доле, члена ордена иезуитов Г. Постеля, видного сановника церкви Я. Садолето и целый ряд католических теологов, пытавшихся совместить увлечение идеями гуманизма с верой.

В отличие от инквизиции, каравшей отдельных мыслителей, Кальвин осудил гуманистический метод мышления, где бы он ни проявлялся — в науке, искусстве или еретической теологии. Свою задачу реформатор видел в том, чтобы указать, где расставлены «ловушки» безбожников: в литературной «шуточке» , попытке астронома выйти за рамки прикладной «пользы» своей науки, в чисто филологической критике «священного» текста. Главный враг веры для него — это философия, доказывающая веру собственными средствами, утесняющая «божественную» мудрость. Реформатор учил подчинять науку вере, «мирскую» , опошляющую высшие истины гуманистическую философию и филологию — «божественной» догматической теологии, на причастность, к которой достоин далеко не каждый претендент. На основе такой дифференциации «божественного» и «мирского» Кальвин исключил, например, Эразма из числа теологов, сохранив в то же время право пользоваться его наследием.

Воспитанный на произведениях Эразма, воспринявший многое из его открытий в истории и психологии религии, Кальвин частенько эксплуатировал наследие гуманиста. Ссылками на тексты Эразма, похвалами его переводов пестрят десятки страниц произведений реформатора. Уважение к издательскому подвигу Эразма и его неутомимому перу сохранялось у Кальвина всю жизнь. Образ христианского воина, созданный Эразмом в «Оружии» , до конца дней стоял перед мысленным взором реформатора. Так, благодаря издателя Конрада Бадия, отпечатавшего его «Проповеди на послания св. Павла» , Кальвин писал ему, что он тем самым «вооружил щитом веры и мечом храброго капитана св. Павла христианских воинов» . У Кальвина Эразм предстает со всеми своими «ошибками» , не как знаток «божественных» вещей, а как ученый-мирянин. Эразм велик, но «непочтителен к святому духу» , «фриволен по отношению к апостолам» . Исправлять отдельные разногласия в понимании Писания и опровергать отдельные стороны учения Эразма не так существенно, главное для христианина — понять, что жизненная позиция ученого — мирская, она мешала ему самому постичь истину, а после его ухода из жизни также продолжает «портить» веру.

Создавая в представлении верующих собирательный образ гуманиста, Кальвин лишал его индивидуального колорита, типизировал и обобщал черты знатока свободных искусств, эрудита, ученого или художника. Осуждались не индивидуальные качества людей, из которых одни вызывали у реформатора чувство уважения (Балла, Эразм, Бюде) , другие — чувство соперничества (Садолето) , третьи — неприязнь (Кастеллион, Сервет) . Осуждался исповедуемый ими идеал «божественного» человека, жизненная позиция абстрактного гуманиста. В знаменитых полотнах Г. Гольбейна, А. Дюрера, Луки Лейденского и многих других живописцев гуманистический портрет утверждал идеал равного богу человека. «Божественный» для мастера и зрителя образ гуманиста у Кальвина — воплощенная профанация веры, образец «уверенности в себе» , отсутствия «христианского усердия» .

В восприятии Кальвина содержание гуманизма означало систему представлений, противостоящую религии. Основной вероучительный кодекс кальвинизма, обращенный к массовому читателю, фиксирует внимание на тех положениях гуманизма, которых следует остерегаться приверженцу «истинной» веры. Антитезисы «Наставления» к идеям гуманизма учили христианина «сознательному» выбору между богом и человеком. Верующему указывали, что идеал «божественного» человека связан с нерелигиозным освоением мира, с программой «реформы жизни» , с исключением «божественного» промысла из сферы личной и общественной морали.

Одновременно была уточнена стратегия борьбы за общественное мнение в условиях, когда «вавилонскому пленению церкви» папством практически пришел конец. Спасение христианства виделось Кальвину уже не только в обновлении вероучения, но и в решительном искоренении веротерпимости. Культ «божественного» человека предписывал мир исповеданий, каждое из которых признавалось для гуманиста чем-то внешним, не имеющим особого значения для внутреннего мира личности. Идеал гуманизма формировал равнодушие к вероисповедному христианству, и эта позиция определялась в «Наставлении» как мирская. Выступления мирской науки о человеке против воспитания воинствующей религиозности Кальвин расценивал как поощрение «нерешительности» сторонников реформационного движения в поддержке реформированной церкви и республики в Женеве, т.е. как враждебную своему лагерю гражданскую позицию. В связи с этим и полемика с представителями европейской «республики ученых» перерастала в открытую политическую борьбу.

Субъективное отношение Кальвина к гуманизму начиная с того момента, когда он отказался от собственного гуманистического прошлого, лишено двусмысленности, оно однозначно. Это искренняя, сознательная и трудная борьба (каковы бы ни были ее методы, достойные своего времени) с равным противником. Суд над Эразмом, дискредитация Н. Коперника, непримиримое осуждение Деперье, Доле и Рабле, наконец, казнь в Женеве Сервета за «богохульство» и судебный процесс против Кастеллиона — таковы наиболее показательные моменты разрыва идеолога второго этапа Реформации с гуманистами. Разрыв нарастал по мере того, как развитие Реформации подтверждало правильность стратегических соображений Кальвина об источнике религиозного индифферентизма среди верующих. Мирская жизненная позиция, пропагандировавшаяся гуманизмом, мешала протестантизму строить новую церковь, увеличивать численность «солдат господа» . Гуманисты с помощью книги вступили в отважную и почти безнадежную битву за общественное мнение, когда в Европе все сильнее разгорался пожар религиозных войн. Гуманистические издания обесценивали принцип борьбы за веру, поскольку резервировали ее не для католиков или протестантов, а для «божественного» человека. (6) Как идеолог и политик Кальвин заподозрил всю «нацию философов» в сговоре против христианства.

ПЕРЕСМОТР АВТОРИТЕТА АНТИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ

Воздвигнутые гуманистами пьедесталы «святому Сократу» , «божественному Платону» окружали ореолом святости светский ум, красоту мира и человека- На них опирались гуманистические версии христианства, полагавшие возможной «божественность» человека. Реформатор «второго поколения» , Кальвин, рассматривая гуманистические версии христианства, считал их явлением, унижающим бога и веру. Он поставил задачу вырвать христианина из плена античной культуры.

Вопрос о том, каким должно быть отношение христианина к античным писателям, специально реформаторы «первого поколения» не рассматривали. Мелаихтон и Цвингли исходили из обычного для ренессансной литературы почитания классических авторитетов, не ведая, что это препятствует делу Реформации. Постановка этого вопроса у Кальвина — важнейшее новое звено его теологии, которая формировала себя на разрыве с гуманизмом в процессе размежевания гуманистического и реформационного движений. Развенчивая гуманистический идеал человека, которому отдали дань признания лидеры Реформации, Кальвин старался дискредитировать позицию религиозного индифферентизма, терпимости к христианам других конфессий и нехристианам.

Будничная практика Кальвина—проповедника и реформатора поведения протестантов заставила Кальвина — теолога и знатока античной философии дать отрицательный ответ на вопрос: может ли христианин искать разрешения своих сомнений в вере у латинских и греческих философов? Ведь аргументация, опирающаяся на Платона и Цицерона, постоянно вызывала диспуты между реформаторами. Однако парадоксальность кальвинистской теологии заключалась в отрицании возможности «союза» Христа с Цицероном не без помощи Цицерона.

Именно потому, что для многих приверженцев Реформации Цицерон и Платон олицетворяли универсальную истину, их собственные сочинения были проанализированы Кальвином как источники чуждого христианству мироощущения. Новаторство Кальвина-теолога заключалось в смелом введении в вероучительный кодекс полемики со школами античной философии, что само по себе является важнейшим свидетельством авторитета античной философии у верующих — самых обычных людей, не богословов и не философов.

Трактат Цицерона «О природе богов» , считавшийся в католической теологии верхом кощунства над религией, изложен Кальвином в первых четырех главах «Наставления» со ссылками на автора, к которому верующего человека учат относиться совсем не так, как относились ренессансные гуманисты. В творчестве Цицерона, составившего как бы специально для потомства свод философских воззрений древности вообще и о боге в частности, Кальвин искал и находил аргументы в пользу создаваемой им протестантской концепции человека, всецело зависимого от «божественного» провидения. Поэтому из суммы суждений Цицерона о происхождении религии Кальвин пропагандирует лишь одно — об изначально заложенных в человеке «семенах» веры. Представляя религию как отличительный признак человека, знак его преимущественного положения в мире природы, Кальвин стремится превратить Цицерона в своего союзника, помогающего ему критиковать мнения «множества людей, которые ныне вообще отрицают божественное» , ибо «понимание прирожденности религии не чуждо даже языческим философам» . Кальвин здесь имеет в виду «язычника Цицерона» , который, по его словам, считал, что «нет такой варварской нации или такого дикого закоснелого народа, которому бы не была свойственна врожденная уверенность в некоем боге» .

Однако у того же Цицерона изложена платоновская идея функционального назначения религии как средства укрепления государства. Переосмысленная впоследствии в версию об изобретении религии древними законодателями с целью обмана и подчинения народа, эта идея вошла в арсенал гуманистического свободомыслия.

Соображения о функциональном назначении религии, питавшие «версию обмана» , черпались гуманистической мыслью у трех авторов—Платона, Плутарха и главным образом у Цицерона. В свою очередь и Кальвин, опровергая в «Наставлении» «версию обмана» , берет аргументы прежде всего из трактата Цицерона, но также призывает в свидетели своей правоты Платона и Плутарха. Он развивает мысль о том, что у древних законодателей не могло отсутствовать религиозное чувство и они не достигли бы цели, если бы идея бога не была врожденной. Сам факт преодоления неистинной религии идолопоклонства (язычества) Кальвин расценивал как подтверждение непобедимости естественной религии.

«Наставление» поучает, что моральную ценность может иметь только прирожденная религия и отступление от постулата естественной религии влечет за собой ошибочное понимание цели человеческой жизни (его несчастье, т.е. отрицание «бессмертия души» ) и места человека в природе. В качестве подтверждения приводится платоновское понятие о счастье — единении души с богом — и высказывание одного из персонажей Плутарха о религии как признаке, отличающем человека от животного, следовательно, оперируя теми же источниками, что и гуманистическое свободомыслие, Кальвин противопоставляет естественную религию всякой другой. Против изложенной Цицероном идеи функциональной политической религии мобилизуется цицероновское же понятие о естественной религии. Соответственно истолковывая сочинения Цицерона, Платона и Плутарха, Кальвин дискредитирует ренессансную «версию обмана» . «Битву цитат» сопровождает вывод автора: «Вот почему вполне легкомысленны те, кто говорят, что религия измышлена с помощью коварства и хитрости неких ловких людей с целью обуздать простой народ» . Учитывая широкую известность цицероновских тем у ренессансных читателей, Кальвин акцентирует те из них, которые наиболее существенны для его трактовки религии. Так, по поводу вопроса о том, «что же делал бог до начала мира» , Кальвин постоянно замечает, что христианин должен помнить о неуместности допроса бога.

Изложенные у Цицерона эпикурейские воззрения о божестве (не вмешивающемся в земные дела) и о страхе (побудительном мотиве веры) Кальвин квалифицирует как отрицание моральной ценности религии. «Что пользы, — считает он, — верить вместе с эпикурейцами в некое божество, избавившее себя от управления миром и забавляющееся леностью?» . Поскольку, рассуждает Кальвин, эпикурейцы лишили бога функции управления миром, постольку им пришлось допустить, что побудительным мотивом веры является страх. Противопоставляя христианскую позицию эпикурейству, Кальвин представил дело так, будто «бесполезного бога-ленивца» Эпикура верующий может чтить лишь принудительно христианин же, страшась, чтит величие бога, но еще больше культивирует в себе чувство любви и уважения к его трудам по «созданию мира» и «божественному провидению» . Эпикурейский атомизм, отрицающий «божественное провидение» , для Кальвина объект нападок на моральное учение Эпикура. Кальвин утверждает, что этот философ не понял сути человека, если допустил атомизм материи. В изложении Кальвина эпикурейская картина мира — анекдот о человеке, которым управляют некие мизерные хаотические души, числом 350—400» Цицероновский список атеистов и людей, известных своим неуважением к богу, у Кальвина использован для демонстрации моральной ценности религии. К этому списку он добавил императора Калигулу, «самого известного в истории оскорбителя богов» . Уделом совести атеиста Днагора и богохульника Калигулы в «Наставлении» назван страх, поселившийся в ней. Поэтому страх не побудительный мотив веры, а удел безбожников: совесть Днагора, Калигулы «точил червь более едкий, чем любое прижигание» » . Призывая Цицерона в свидетели своей правоты, Кальвин не только расставляет свои акценты в рассказах о безбожниках, но и прямо полемизирует с источником: «Я не стану, подобно Цицерону говорить, что время умеряет человеческие заблуждения, но скажу иначе — с течением времени возрастает и укрепляется вера» .

Поправки к Цицерону ожесточаются по мере того как раскрывается содержание христианской доктрины. Способы доказательства «бессмертия души» Кальвин полагает не только неприемлемыми для христианина, но и восходящими к «дьявольской» идее «души мира» Этические максимы Цицерона используются реформатором для иллюстрации антихристианской позиции язычества вообще. Цицерон в оценке Кальвина лучший после Платона, языческий философ и в то же время пример несовместимости философии с «истинной верой» «Певец самодовлеющей добродетели, — пишет о Цицероне Кальвин, — олицетворяет греховность всего ренессансного «цицеронианства» , не принявшего христианского смирения» .

Форма полемики с Цицероном навеяна жанром диалога, но по существу оппоненту Кальвина отведена роль обвиняемого. Отношение реформатора к любимому автору ренессансной читающей публики было лишено преклонения. Если последователям мудрости Цицерона, его здравого смысла, почитателям этого великого знатока людей случалось целовать страницы его сочинений, то отношение Кальвина—это уважительное удивление перед многосторонним гением, дарованным язычнику, и в то же время это негодование по поводу его «самоуверенности» .

Платоновские положения в сочинениях, предназначенных для всех, Кальвин также излагает легко и свободно, рассчитывая на полное понимание, что само по себе свидетельствует об уровне массового читателя XVI в. В оценке Кальвина Платон—вершина нехристианской мысли, «более умеренный и религиозный, чем все остальные философы» . Объект внимания Кальвина— не сам Платон, не исследование его сочинений. На основе платоновского материала возводится собственная конструкция. «Сам Платон, как правило, говорил о едином боге, в котором пребывают все вещи. Несомненно, бог хотел с помощью этого мирского писателя внушить всем смертным, что они наделены своей жизнью извне» . Подчеркивая зависимость человека от милости творца, Кальвин с помощью аргументов, взятых у Платона, критикует современный неоплатонизм. Поэтам и философам Ренессанса, обожествлявшим человека и понимавшим сущность творческой личности так, как трактовал ее Платон, Кальвин пытался представить его предшественником провиденциалистских взглядов.

Однако значение платоновского идеализма для критики христианского провиденциализма было для Кальвина очевидным. Борясь против солидарности гуманистического идеала «божественного» человека с платоновским идеалом, реформатор вывел формулу теологии, по которой христианский бог был богом-антиподом неоплатонизма. Знаменитая платоновская «идея» , по Кальвину, «оставила бога в тени» . Платоновский бог («призрак» , «фантом» ) стал у Кальвина обозначать вершину оскорбления христианского бога—творца и вседержителя. Поэтому, когда гуманисты мотивировали издание текстов Платона необходимостью укрепления христианской веры, они, как неоднократно подчеркивал Кальвин, глубоко заблуждались. Вопрос о христианском спасении и обретении «бессмертия души» имел у Кальвина антиплатоновскую направленность.

Философское определение души Кальвин отрицает. По его мнению, «стремление найти у философов некую устойчивую дефиницию души безрассудно, ибо никто из них, кроме Платона, никогда правильно не рассуждал о ее бессмертной сущности... Но и Платон был прав более других лишь в той мере, в какой узрел в душе образ божий...» . Платоновское понятие о «божественной» сущности души человека, являющейся «веточкой божественного» , Кальвин трактует как унижение бога, «втаптывание в грязь» божественной сущности. Светлому миру платоновских образов, на которых строился ренессансный культ человека, Кальвин противопоставил эстетику пессимизма. Образ человека в «Наставлении» — это образ презренного червя длиной пять футов, еще смеющего претендовать на «божественную мудрость» . Полагая Платона единственным философом, которому приоткрылась тайна высшего блага души, ее «единения» с богом, реформатор пояснял своим читателям, что христианской истины в платонизме нет. «Почувствовать, каково это единение (души с богом) , Платон не смог. Поэтому не следует удивляться, что в сущности истинного блага... он не постиг» .

За «платоновской идеей» Кальвин закрепил значение уничижительности, «безбожия» . Христианский бог, по Кальвину, есть нечто противоположное платоновскому «богу-призраку» . Замену христианского провидения неким «фантомом» Кальвин обнаружил не только у Сервета, но и у, казалось бы, не читавших Платона еретиков в учениях народной Реформации. Уточнив с помощью платоновской мысли собственную критику неоплатонизма, Кальвин смог выработать критерий для выявления «безбожия» . «Безбожники» допускали равенство божественной субстанции в космосе, природе и человеке, «заблуждались» в том, что мир может иметь объяснение в себе.

Полемика на страницах «Наставления» с Цицероном и Платоном была направлена на активную пропаганду религии, для которой самым серьезным противником являлся ренессансный пантеизм. Натурфилософские концепции бога препятствовали утверждению протестантской догматики, и поэтому, насаждая догматизм, Кальвин неустанно обличал пантеизм — основной источник как философской, так и народной ереси. Христианину предлагалось категорически усвоить, что «не... бог есть природа, а природа... есть установленный богом порядок вещей» . Положение о том, что пантеистическое миросозерцание отличает большинство «безбожников» того времени, конкретизировали памфлеты и письма реформатора, где указывалось, что в основе учений народной Реформации можно обнаружить идеи античного пантеизма.

Достаточно трезво оценивая наследие мыслителей древности в частных дисциплинах, Кальвин предостерегал от «чрезмерного» увлечения их философией. Христианина наставляли, что ему не возбраняется учить физику или медицину по книгам язычников, но искать у древних авторов истин по поводу бога, мира и человека означало встать на путь утраты веры. Для идеологии христианства Аристотель и Платон, Цицерон и Сенека были равно неприемлемы, не говоря уже об Эпикуре и Лукиане.

Юношеское увлечение Кальвина Сенекой сменяется в зрелые годы пониманием необходимости противопоставить стоическому року христианский провиденциализм. Выдвинутый реформатором новый догмат о предопределении к спасению у многих вызвал ассоциации с «фатумом» , поскольку не грешить человек, по Кальвину, не мог. Ревизия христианской догмы в кальвинизме шла в русле стоических проблем происхождения зла и его преодоления, свободы человека и его ответственности. Мораль кальвинизма отчасти согласуется со стоическими положениями. Но, по мнению стоиков, поведение человека определяется действующим в нем божественным разумом. Обновленное же христианство решительно восставало против сакрализации человека. Будучи комментатором Сенеки и разрабатывая в основном религиозную этику, Кальвин, вероятно, лучше других чувствовал близость своей доктрины к стоицизму и поэтому настойчиво уточнял и шире оповещал всех о своем антистоицизме. «Чтобы убедиться, как далеко отстоит стоическая вынужденная необходимость от нас, — утверждал он, — следует учесть, что мы полагаем волю бога королевою и госпожой, суверенно управляющей своей чистой свободой» .

Опровергнув стоический фатализм именно потому, что от него шел путь к признанию равенства волевых усилий человека и бога, Кальвин обусловил мораль «непоколебимой устойчивостью» , которая, как он был убежден, для человека гораздо полезнее «первоначального совершенства Адама» .

В борьбе с авторитетом античной философии Кальвин разработал свою концепцию истории. Если гуманистические концепции истории возвысили эпоху античности как источник более истинных представлений о мире, человеке и христианстве, чем церковные, то Кальвин подверг этот взгляд на исторический процесс фундаментальному пересмотру. (7) Реформатор дает такую оценку языческой древности, которая, не лишая христианина возможностей пользоваться услугами древней культуры, убеждала в ее нравственной неполноценности. Дохристианская эра—это сумерки истории, блуждания в потемках. Бесчисленные пороки детей Адама, лишенных страха божьего, — показатель плотского состояния человека и юного возраста человечества. Почитание многих богов или даже помыслы о едином боге, по мысли Кальвина, не имеют ничего общего с истинной верой. Все язычники — «профаны» , светские, а не религиозные люди. Религия для них всего лишь «более убедительное мнение» , бог— всего лишь «творец мира» , сами они претендуют на истину и пытаются составить адекватное понятие о боге силами своего разума. Добродетели, «впечатанные» свыше в естественного человека, поддерживали существование человеческого общества, не будь их—оно погибло быв пучине пороков: различием добра и зла общество обязано не самой добродетели, а ее подателю (богу) . «Все Фабриции, Сципионы, Катоны в своих выдающихся деяниях потому прегрешали, что, лишенные света веры, обратились не к той цели, к которой надлежит обратиться. Следовательно, не было в этих делах истинной справедливости, потому что не по деяниям, а по результатам оценивают исполнение государственных обязанностей» .

Закрыв перед «профанами» двери рая, Кальвин тем самым указал на антихристианский смысл ренессансного культа добродетели и бунтарский характер «любопытствующей» философии. Христианская этика в трактовке Кальвина обладала преимуществом более полного знания о человеке в сравнении с любой восходящей к дохристианским воззрениям философской системой. С этой точки зрения уверенность его настолько глубока, что свой способ суждения он считал более правильным, чем платоновский: «Платон говаривал, что жизнь философа есть размышление о смерти, но мы можем сказать правильнее, что жизнь христианина есть опыт и постоянное умерщвление плоти, вплоть, до окончательной смерти, когда дух божий восцарствует в нас» .

Впрочем, не ведавшие о «первородном грехе» философы древности оказываются менее виновными, чем их ренессансные последователи. Пафос кальвиновской критики обращен не против античных мыслителей, а против «тех, кто исповедует христианство и при этом плавает в двух водах, приукрашивает божью истину определениями философов, как бы пытаясь еще обнаружить в человеке свободу воли...» . Таким образом, идею поступательного развития знаний о человеке, идею исторического прогресса Кальвин обратил в доктринальный аргумент.

Мотив античной литературы о подобии развития человека и общества теологически был осмыслен ранней патристикой как «трехчленная» история человечества — возраст «отца» , «сына» и «духа» . Подобно тому, как проходит естественное развитие ученика, род людской прошел три стадии божественного обучения. В детстве человечество было способно выполнять только элементарные предписания естественного права. Языческие верования эллинов и латинян, иудейский культ—это облегченная внешняя религия. Эра Ветхого завета сменяется эрой Нового завета, принесшего вступившему в юношеский возраст обществу евангелие—более расширенное знание о боге. Совершенное знание бога, мира и человека соответствует третьему этапу человеческой истории, когда завершается божественное обучение.

Трактовка всемирной истории как постепенного умственного становления человечества и нашла свое воплощение в сочинениях Кастеллиона, причем его позиция гуманистического историзма явно противоречила историзму Кальвина. Свои идеи Кастеллион применил в ходе объяснения, например, противоречий Ветхого и Нового заветов. Кастеллион доказал, что, подобно тому, как в телесной жизни «одно жизненное дыхание» одушевляет ребенка, юношу и мужа, так и духовная жизнь человечества, последовательно развиваясь на одной основе, доводится с помощью Писания и прямой инспирации божества до стадии божественного человека.

Однако единство духовной субстанции язычника и христианина и было именно тем философским кредо гуманизма, против которого неустанно боролся Кальвин. Платон и Цицерон у него олицетворяли величие естественного человека, не сумевшего, однако, без божьей помощи достичь истины. Прагматическую пользу истории Кальвин видел в том, что она есть «подлинная школа умения управлять своей жизнью» . И это не потому, что христианин может в языческой древности узнать истину, а, напротив, потому, что он может убедиться в отсутствии ее. С точки зрения христианского провиденциализма герои Гомера и Плавта, верящие в судьбу, — это антигерои. Добродетели римских деятелей — антитеза христианского смирения.

Места античности как начального звена в поступательном ходе всемирной истории Кальвин не отрицает. Но творения «неправедных и неверующих» мудрецов древности лишаются, с его точки зрения, права на формирование христианской души, ибо диалектика, физика, медицина древних — это порождения «телесного» человека. Будучи инструментами обучения «низким, мирским, относящимся к земному бытию вещам» , они являются «дарами бога» , которыми христианину не запрещено ни пользоваться, ни восхищаться. «Но разве наше восхищение не есть признание всех вещей исходящими от бога? В противном случае мы окажемся более неблагоразумными, чем языческие поэты, верившие, что философия, законы, медицина и прочие дисциплины имеют божественное происхождение» .

Кальвин дискредитировал ренессансное убеждение в том, что «книги философов содержат надежный и достоверный метод жизни» . Он считал это «обмирщением» веры. Его попытки доказать, что христианскую совесть человеческие науки не воспитывают, а искажают, строились на основе использования античных источников. Феноменологически развитые античной философией представления о боге, «бессмертии души» , религиозном долге есть, по Кальвину, школа того, как не должно размышлять христианину. Кальвин считал, что школу отрицательного опыта надо не отбрасывать, а использовать, чтобы подтвердить христианскую истину. На новом уровне культуры задача апологии христианства потребовала от теологии особых усилий. Спасая веру от знания, которым гуманизм раскрывал социальную пристрастность христианства, кальвинизм требовал от христианина интеллектуальных усилий при формировании религиозной позиции личности. Такой способ подчинения знаний вере усиливал парадоксальность доктрины кальвинизма.

Отношение к античному наследию приобрело у Кальвина значение универсального критерия религиозности. Отныне указание на языческие истоки ренессансного философствования означало синоним антихристианской позиции. Это относилось к неоплатонизму, неостоицизму и, естественно, к эпикурейству. (8) Кальвин призывал соратников глубже вникать в обаяние прекрасного прошлого, которое прославляло человека, но не умело его спасти. Задачи же, которые предстояло решить, были задачами сурового настоящего, их актуализировала доктрина спасения, в усвоении которой античные авторитеты не могли быть помощниками или советчиками христианина. Они, считал Кальвин, могли научить лишь «безбожию» . Приговор, вынесенный Цицерону, Платону и Вергилию, указывал читателям, что здесь они найдут немало привлекательных и небесполезных для христианина вещей, но еще больше — заблуждений. «Почитайте Демосфена или Цицерона, Платона или Аристотеля или кого-либо из равных им — я верю, что они в высшей степени увлекут вас, восхитят и до глубины души взволнуют. Но если от них, — проповедовал Кальвин, — мы перейдем к чтению Священного писания, то невольно оно так живо затронет, что проникнет в сердце и настолько завладеет вами изнутри, что вся сила ораторов и философов окажется лишь дымом в сравнении с убедительностью священных письмен» .

Однако и чтение Писания в свою очередь таило угрозу цельности христианского миросозерцания.

«ОБМИРЩЕНИЕМ» БИБЛИИ. БОРЬБА ТЕОЛОГИИ С ЭТИМ ЯВЛЕНИЕМ.

Гуманизм доказал, что «святое невежество» католических монахов, их неспособность к чтению древних авторов, привело к непониманию церковью текста Писания. Поскольку оно обращалось к христианину на том же языке, каким повествовал о добродетелях Цицерон и каким прославляли прекрасные и сильные человеческие чувства Вергилий и Гораций, постольку гуманизм и предложил понять истину Писания как поэтическую. Поэтому образы Писания могли бы рассматриваться как художественные и расшифровываться в зависимости от уровня культуры читателя. Оправдывая античную систему ценностей, гуманизм обесценил церковную традицию отстранения христианина от чтения Библии. В связи с этим Реформация, преследуя цель разоблачения папства, утвердила национальные переводы библейского текста.

Однако приобщение верующих к поэтическому и философскому восприятию библейских произведений подрывало не только престиж католицизма. Создавалась угроза и для утверждения протестантской церкви, доктринальные основы которой непосредственно из текста Библии читатель вывести не мог. Протестантизму пришлось спасать Библию от низведения ее в разряд античных источников культуры в ожесточенной полемике с ренессансной филологией. Светской гуманистической критике Библии Кальвин противопоставил задачу воспитания религиозного отношения к тексту, в котором миряне пытались найти истину, но часто находили вместо нее сомнения.

Интерес широкой читательской аудитории к Библии, обусловленный общими закономерностями жизни эпохи и поддержанный гуманистическим просветительством, имел важные последствия для утверждения светской культуры в процессе развития Реформации. По мере изучения текстов Библии гуманистами, их переводов на национальные языки, распространения среди мирян она утрачивала авторитет безупречного источника истины. Текст книги, которую церковная традиция наделила значением источника откровения бога, как оказалось, был противоречив, неточен и не соответствовал знаниям читателя XVI в. о природе и истории.

Начался процесс «обмирщения» Библии. Этому способствовало распространение ее изданий на национальных языках на первом этапе Реформации. Эти издания были рассчитаны на «повседневное чтение» . Люди, умеющие читать, получили возможность изучать библейские тексты. Однако уже на втором этапе Реформации протестантская теология пыталась предотвратить этот процесс, всячески помешать утверждению светского восприятия Писания.

Наибольшую трудность для непредвзятого восприятия библейских текстов представляет «согласование» содержания Ветхого и Нового заветов в нечто единое. Над этим усердно потрудились богословы. Реформаторы уже были не в силах освоить груды книг, теорий и мнений на эту тему. Иначе взглянул на проблему «согласования» Эразм, переведя ее из богословия в философию. Размышляя о путях формирования новой, по сути светской нравственности, он обратил внимание на отсутствие духовного начала в иудаистской религии. Для жаждущих «новой» истины трактат Эразма «Оружие христианского воина» («Оружие» ) разъяснял, что она заключена не во внешних обрядах и иудаистских церемониях, а в самом учении Христа. Под учением Христа Эразм подразумевал принципы гуманистической нравственности. Таким образом, намечалась программа формирования нового человека через преодоление устаревших норм Ветхого завета. В этой плоскости сформулированное Эразмом противопоставление Нового завета Ветхому переросло рамки сличения текстов, став проблемой морали, проблемой философии. Оно было по-своему использовано Лютером, а также различными направлениями Реформации.

Вместе с тем ренессансные гуманисты задали себе и последующим поколениям вопросы, поставившие под сомнение «божественное» происхождение Писания. Это были вопросы текстологической традиции, смыслового и стилистического анализа, адекватности переводов и в конечном итоге аутентичности и авторства. Библия вместе с произведениями греческих и латинских писателей и ранней патристикой оказалась в одном ряду с прочими древними источниками культуры, изучение которых помогло гуманизму преодолеть схоластическое мышление.

Новаторское отношение гуманистов к библейскому повествованию проявлялось не в отрицании его боговдохновенности, а в том, что священные письмена все же стали объектом рационального исследования. С. Кастеллион, например, считал, что по содержанию Писание было внушено свыше, но язык его не обладает божественной субстанцией, будучи лишь ее оболочкой («жилищем» ) . Поэтому в Библии, считал он, следует восполнить лакуны (пропуски) греческого текста по еврейским источникам, учесть апокрифы для корректирования канонического содержания и произвести перестановки в порядке следования частей Ветхого завета в соответствии с другими древними писателями. Выполненное Кастеллионом таким образом издание носило достаточно странное для канонической книги название: «Библия с продолжением истории от времен Ездры до времен Маккавеев и от Маккавеев до Христа» (1553 г.) . (9) Лакуны канонического текста дополнял в этом издании историк Иосиф Флавий.

Стремление светских лиц изучать Писание по оригинальным текстам рассматривалось как посягательство на древнейшую функцию церкви, на защиту которой прежде всего выступили католические библеисты, а затем и Кальвин. Католическая церковь освобождала христиан от непосильного для них бремени изучать Писание по латинскому первоисточнику (Вульгата) . «Если гуманисты считают себя христианами, они не должны, как Лефевр (Лефевр д'Этапль) , исподтишка упражняться в теологии. Люди, надеющиеся объяснить Писание с помощью одних человеческих наук и языков, эти теологизирующие гуманисты и знатоки греческого языка — грецизанты, опасны обществу не менее невежественных лекарей» — так рассуждал синдик Сорбонны Ноэль Беда в своем «Возражении Лефевру и Эразму» .

В письме к Эразму Беда отрицает его причастность к теологии, хотя Эразм и носил титул доктора теологии: «Вы не можете вмешиваться в теологию, это опасно, ибо Вы не обладаете многими свойствами, и прежде всего смирением Вашей души перед богом и недоверием к собственному суждению» Позиция гуманиста, по мнению Беды, — это позиция любителя, «издали взирающего на Евангелие» , отринувшего схоластическую экзегезу, подозрительного к Вульгате (поскольку греческий текст он считает более близким к источнику) , ищущего христианскую мысль в античности, а в патристике обнаружившего союз любви к наукам и веры. Этой позиции гуманиста Беда противопоставляет хранимую титулованными богословами традицию, опирающуюся на латинский текст Вульгаты как на подлинный и боговдохновенный.

Но для католических экзегетов посягательство на авторитет «истинной» теологии олицетворял прежде всего лютеровский перевод Библии. Действительно, немецкий реформатор сомневался в подлинности Пятикнижия, отрицал каноничность Экклезиаста и Апокалипсиса, аутентичность не только ряда книг Ветхого завета, но и двух апостольских посланий Лютеровская критика текстов вкупе с его переводческими новациями, позволившими ему в немецком тексте усилить акценты в интересах протестантской доктрины, давала повод усомниться в «святости» учения. Отсюда вытекала необходимость разработки и утверждения принципов протестантского библеизма, поскольку, отринув «святость» церковной традиции, реформационное учения настаивало на «святости» своего толкования Писания. Эту работу проделал Кальвин, исходивший из потребности дать верующему критерий веры в эпоху острейших религиозных и общественных столкновений.

Писание провозглашалось единственным источником откровения, единственным каналом связи между богом и людьми. Следовательно, оно должно было стать неподвластным сомнениям, обеспечить каждому христианину уверенность в своей правоте, устойчивую веру. Уверенность в Писании, как считал Кальвин, и отличала истинного христианина от неустойчивого, спасала от сомнений и ереси. Античная литература, патристика, философия, папские «новации» , ереси, а также все современные космологические, этические и богословские построения анализировались Кальвином с точки зрения их соответствия духу и букве Библии.

В отличие от Лютера Кальвин считал весь комплекс библейских текстов целиком инспирированным свыше. Но хотя «боговдохновенность» Писания прокламировалась как догмат, система аргументаций Кальвина выявила его шаткость в общественном мнении. Поэтому «боговдохновенность» Писания Кальвину пришлось интенсивно защищать от сомнений, вопросов и недоумений. Это свидетельствовало о неудовлетворенности тогдашнего читателя Библии ее содержанием. Как, скажем, случилось, что в Пятикнижии Луна названа светилом, а не планетой? Как понимать моральную неприглядность героев Ветхого завета? Может ли устареть историческое содержание священного текста?

Для защиты «боговдохновенности» Писания Кальвин вновь использовал свою концепцию культурно-исторического развития общества. В связи с тем, что древность была детством человечества, проповедовал он, богу пришлось общаться с ним, подобно педагогу. В Библии противоречия есть, но они обусловлены-де не противоречиями бога самому себе, а способом приобщения общества к высшим истинам. Язык бога подобен речи кормилицы к младенцу, наставника — к юноше, врача — к больному. В итоге противоречия, имеющиеся в тексте Библии, получали определенное рационализированное объяснение. Однако догматическая основа веры сохранялась. Спор о Ветхом и Новом заветах объявлялся происками неверия, поскольку ставилась под сомнение целесообразность действий божества. Обвинение в неверии было не меньшим, чем у того, кто задал вопрос о «строителе мира» .

Скептические мотивы Ветхого завета, факты безбожия в «избранном» народе, искажения религии в древности, отраженные в Писании, углубляли сомнения читателей. А недоверие к ветхозаветному преданию питало размышления о преходящем значении Писания, о возможности отделить «божественный дух» от слова и даже рождало идею о том, что «дух божий» — это и есть «сюжет Писания» . Перечисляя обычные недоумения читателя Библии, вызванные самостоятельным, непредвзятым отношением к ее содержанию, Кальвин воспитывает особое отношение к тексту: от прочей литературы «священный» текст отличается тем, что в нем для истинного христианина нет проблем. Он «не сомневается в том, что бог поступает правильно, даже если не знает почему» .

Восстанавливая религиозный авторитет Ветхого завета, Кальвин решительно встал на защиту цельности Писания. Главы «Наставления» , посвященные анализу сходства и отличительных особенностей Ветхого и Нового заветов, демонстрируют их единство, неделимость и равенство. Защитив вероучительный авторитет Писания, Кальвин определяет отношение своей церкви к проблеме древности и аутентичности «священных» текстов. Недоверие читателей к Ветхому завету требовало доказательств подлинности записей Моисеем законов, поскольку в книге Маккавеев сказано, что тиран Антиох повелел их сжечь. Эти вопросы Кальвин парирует встречными: почему никто не сомневается в существовании Платона, Аристотеля, Цицерона, но позволяет себе глумиться над Моисеем? Ведь сколько бы в древности ни клеветали на евреев, никто из античных авторов не приписывал им ложных книг и не сомневался в авторстве Моисея. Значит, древность книг Библии подтверждена историей.

В рациональную аргументацию Кальвина вплетена мистика. Если античные писатели не сомневались в чудесах Моисея (хотя и объясняли их магическим искусством пророка) , то почему нынешние христиане считают их легендой? Не чудо ли, что после сожжения все иудейские книги быстро объявились вновь? Особое попечительство бога видится Кальвину в том, что в религии варварский еврейский язык уступил место речи эллинов. Чудом объясняется и сам факт передачи «божественного слова» через книги евреев (злейших врагов христиан, образно названных Августином «книгопродавцами церкви» ) , которые сохранили Библию, хотя я не могли ею воспользоваться. Особое значение для демонстрации истинности и святости Нового завета имел проделанный Кальвином стилистический анализ текстов, суммировавший запас накопленных к тому времени наблюдений над языковыми особенностями и жанрами содержания Библии. Читателям, воспитанным на произведениях Цицерона, Гомера, Вергилия, Плутарха, внушала подозрение «посредственная эрудиция» пророков и апостолов, а язык библейских рассказов казался на редкость ограниченным, бедным и грубым. В основу же кальвиновской контраргументации, которой и ныне нельзя отказать в тонкости психологического анализа, и лег «грубый и как бы варварский язык» . Взволнованность, трагический динамизм повествований Библии Кальвин связывает с ее резко отличными от художественных средств классической античной литературы стилистическими приемами, «простотой» ; «Многие презирают эту простоту потому, что они совсем не поняли ее сущности» .

Стиль евангелий отнюдь не прост, он в своем роде совершенен не менее, чем стиль прославленных ораторов, и даже превосходит его, ведь античное красноречие холодно, оно не может тронуть сердце необразованного человека. Кальвин демонстрирует, что художественные средства Библии подчинены цели ее содержания, и фиксирует его эффект — потрясающую по глубине впечатления взволнованность, побуждающую читателя любого интеллектуального уровня обратиться от него к своему внутреннему миру. На языке современного литературоведения эффект художественного воздействия Библии определяется как эффект овладения вниманием читателя за счет нагнетания психологической напряженности сюжета. Порабощение эмоционального мира личности и его переосмысление за счет вытеснения всех прочих эмоциональных воздействий современная наука, как и в свое время, Кальвин, демонстрирует на сопоставлении Библии с Гомером.

Анализ Писания у Кальвина примечателен тем, что, стараясь подчеркнуть уникальность библейского текста, он очень осторожен в проведении параллелей между библейскими персонажами и классическими героями. Нравственное содержание и эстетика античной литературы служат ему источником для выявления неизмеримого превосходства над ней «слова божьего» . Это принципиальное для Кальвина воззрение, которое он отстаивал более последовательно, чем большинство реформаторов.

Теодор Без сравнивал, например, «талант» апостола Павла с талантом Демосфена и даже писательским мастерством Платона. Со стороны Кальвина такого рода сравнения встретили самый суровый отпор, как оскорбительные по отношению к божеству. Т. Беза он резонно упрекнул в подражании художнику, изобразившему богородицу королевой. Ведь не искусство, а «дух святой» изрекает божественное слово, и красоту его так же невозможно сравнить с ухищрениями риторики, как привлекательность честной женщины — с презренными красотами куртизанки.

Кальвин отмечает, что «святой дух» умел выражаться грациозно и элегантно, об этом свидетельствует «нежный и легкий стиль» Давида и Исайи, однако пастушеская речь Амоса, грубые народные речения Иеремии и Захарии доказывают величие бога не менее, чем высокий стиль Давида. Словесные ухищрения отступают перед «безыскусственной и суровой простотой, ввергающей нас в большее волнение, чем самые прекрасные риторы мира» . Таково, доказывает он, еще одно евангельское чудо — чудо впечатления от «божественного слова» , не соизмеримого ни с каким другим видом литературы.

Рациональные, «человеческие» доказательства могли помочь преодолевать сомнения в Писании, но они должны были приниматься в качестве средств, подчиненных главному и суверенному свидетелю его «боговдохновенности» — вере. Лишенная веры аргументация подлинности библейских текстов, опирающаяся только на рациональные доводы, объявлялась уделом неверующих. Отсюда развивалось положение, согласно которому все виды проверки Писания по другим источникам, а также дополнения, коррективы и интерпретации, отклоняющиеся от буквального смысла изложенного, объявлялись ересями. И аллегорические приемы толкования текстов, и построения мистиков, и гуманистическая филология стали рассматриваться как варианты одной многоликой ереси — ереси оскорбления Писания.

Католицизм обвинялся в том, что он унижал Библию тем, что пролагал пути ересям. Вместе с тем католикам ставилось в вину то, что они закрыли доступ к истине, погребли евангелие в глоссах: сделав Писание привилегией «докторов» , они недооценили универсальные качества откровения и презрели евангельскую простоту. Авторитет Библии пострадал за счет авторитета внебиблейского — вселенских соборов и декретов пап. (10) Получалось, что бог лишь наполовину и несовершенным образом выразил себя в Писании и католические богословы относятся к нему как к религиозному букварю. Отказав библейскому откровению в полноте, определенности и незыблемости, паписты поощрили «фантазии» и новое визионерство, превратили Библию в «восковой нос» , который можно повернуть в любую сторону. Следовательно, делал вывод Кальвин, протестантская библейская версия более надежна, чем католическая. «Мы, — утверждал он, — довольствуемся тем, чем вразумил нас бог в своем слове, не стремясь к новым видениям, хотя многим недалеким умам хотелось бы, чтобы с неба спускались ангелы и приносили иное откровение. Но этим они наносят богу великое оскорбление, ибо им мало того, что он так доверительно сообщил нам. Нам же ясно, что в Писании ничего не упущено... Каждый же, кто допускал, что по части высших истин библейский текст нуждается в дополнениях, обнаруживал тем самым свою уступку разуму и создавал прецедент для ересей. Эта инвектива метила не только в католиков.

Отношение к Писанию как к начальному этапу познания религии, религиозному букварю вызывало возмущение Кальвина-проповедника. «Писание не букварь, а Христос не школьный учитель, которого следует дополнять какими бы то ни было фантазиями» , — учил он. Особую опасность таили «фантазии» народной Реформации. Народные ереси в качестве единственного источника критики религии ссылались на Писание. Народный библеизм служил выражением оппозиции феодальной идеологии, сомнения в «господствующих мыслях» . Народная Реформация искала в Библии не католическую и не протестантскую, а собственную точку зрения на общество и мир. Опорой в этих поисках стал стиль мышления эпохи, когда ренессансная «филология» поставила истину в зависимость от усилий ученого по расшифровке содержащих эту истину текстов.

Полемика Кальвина с лидерами народной Реформации свидетельствовала об определенной общности народного библеизма с приемами гуманистической критики: доказательство Писания, проверка его содержания, «спор о словах» . Ренессансная «филология» установила историческое, моральное и эстетическое значение Библии как литературного памятника. Этими открытиями успешно воспользовались протестанты для развенчания папства, но движения народной Реформации применяли их и для критики протестантской доктрины. С помощью рациональных приемов критики текстов народные ереси сумели извлечь из Библии отложившиеся в ней мечты о социальной справедливости.

Кальвина заботила общность приемов «обмирщения» Писания в философской и народной культуре: отрицание избранности иудейского народа, отношение к Библии как к литературному памятнику, тенденция подчинить освоение содержания «наветам» разума. В прямой полемике с защитниками «мирского» прочтения Библии Кальвин защищал сверхприродную мудрость Писания, его отличие от «человеческих» дисциплин, невозможность и ненужность его рационального изучения. «Евангелие — это наука не о языке, а о жизни, и если в других науках можно положиться на ум и память, то его (Писание) должно принять из глубины сердца и отдать ему душу целиком. В противном случае оно не будет понято. Пусть поэтому воздержатся от оскорбительной для бога гордости те, кто выдает себя за учеников Христа...» .

«Библейский ренессанс» Кальвина, выпестованный общими закономерностями интеллектуальной жизни эпохи, восстанавливал полноту евангельского авторитета. Источник веры был очищен от несвойственных ему изначально «наветов» — аллегорий, схоластических глосс, спиритуалистических построений. Но вместе с тем была сделана попытка «очистить» Библию и от права ее изучения на рациональной основе средствами светской науки. Открытия филологии были использованы лишь для того, чтобы показать необходимость преграды между Библией и ее читателем, если он претендует на звание христианина.

От ереси и безбожия, проповедовал Кальвин, христианина убережет не Библия, а отношение к ней — «христианская совесть» , которая И подскажет, что «труд по доказательству Писания бесполезен» . Это подобно тому, как человеку не дано составить адекватное представление о божестве, т.е. «объяснить необъяснимое» . Многие могут похваляться своим умением выискивать несогласные и невразумительные места Писания, кое-кто Отыскивает ошибки в его текстах. Чтобы раз и навсегда покончить с подобными происками сатаны, Кальвин призывал со всей строгостью утверждать понятие святости библейского канона и незыблемости основанных на нем догматов.

Согласно Кальвину, легко можно было отличить истинного христианина от светского человека («профана» ) . Позиция христианина предельно проста. Ему должно быть ясно, что бога вне Писания познать нельзя, слово — божественный атрибут, подлинность которого превосходит любые человеческие доказательства, В искусстве речи истина не нуждается. Светские люди тем и отличаются от христиан, что пытаются обратить евангельское учение в научную дисциплину, уличают священный текст в ошибках, сомневаются в авторстве Моисея и даже в его существовании, не удовлетворены низким стилем Писания и сказочными мотивами его притч.

В этих собирательных портретах христианского и мирского читателя Библии преломляется спор веры с разумом, постоянно присутствующий в подтексте произведений Кальвина.

Обличая светское отношение к Библии, Кальвин прямо указывает на мировоззренческие последствия филологического исследования текстов, ставя их наравне с ересью. Если Библия издана так, как это сделал Кастеллион, который выправил ветхозаветные правовые термины по Цицерону и дополнил текст божественного закона выдержками из сочинений Иосифа Флавия, то это Кальвин называет «игрой» со священной книгой, насмешкой над ней и богохульством. И это богохульство, считает он, в конечном итоге должно искоренить не богословское опровержение, а расправа с издателем. Если парижские «антихристы» недовольны речениями «вояки» Моисея и пастуха Амоса, к тому же заявляют, что «Христос не был гуманистом» , то это профанация Евангелия, свидетельство кипящего повсеместно «атеизма» , который следует пресечь ужесточением церковной дисциплины.

Превращение Библии в объект изучения и индивидуальных размышлений и споров о ее содержании рассматривалось официальной церковью как путь к утрате «истинной веры» , той веры, которая претендовала на внутренний мир и жизнь верующего, заставляла забывать об отдыхе и развлечениях ради «дела» , диктовала политическую принадлежность и освящала любую войну за «правильный» вариант христианства. (11)

«РЕЛИГИОЗНЫЙ НЕЙТРАЛИЗМ» . КРИТИКА ЕГО ПОЗИЦИИ ДЕЯТЕЛЯМИ РЕФОРМАЦИИ.

Идея возможности «нейтрального» исповедания христианства, безразличного к доктринальным предписаниям католицизма и протестантизма, утвердилась в общественном мнении на втором этапе Реформации. Именно в это время угроза насилия над жизнью каждого европейца значительно возросла: от него требовали жертвовать жизнью ради защиты политических целей той или иной политико-религиозной группировки. Так, во Франции приказывали сжигать живыми еретиков, в Германии имперские отряды разоряли лютеранские земли, в Нидерландах сотнями топили и вешали бюргеров-еретиков. Протестантские силы в свою очередь, добившись первых успехов в Швейцарии и Германии, не щадили ни католиков, ни «пророков» народных ересей.

В условиях дифференциации социальных противников по признаку религии гуманизм первым осознал разрыв между доктринальными предписаниями обеих церквей и человечностью. Выдвигая концепцию «религиозного нейтрализма» , «симуляции религии» в качестве программы поведения для общества, гуманизм исходил из настоятельной потребности сохранить в Европе мир, пресечь втягивание всех стран в длительные кровопролитные войны. Ни католики, ни протестанты не смогли предотвратить опасности для жизни человека, напротив, их вражда виделась людям того времени причиной военных конфликтов и насилия. Отсюда и был сделан гуманистами вывод о ненужности и вредности церковного христианства.

Гуманисты, отстаивая единство античной философии с христианской моралью и включая Библию в ряд общечеловеческих памятников культуры, рисовали идеалом будущего некую «всеобщую религию» . В ней снимались различия между языческими (античными) философами, иноверным Востоком и христианством. Особенно нетерпимыми для жизненной позиции христианина оказывались распри между единоверцами—католиками и протестантами. Идея «всеобщей религии» и «всеобщего спасения» для всех добродетельных людей открывала путь для формирования светского понятия о совести и вместе с тем вела к новому политическому мышлению, ведь именно религией, религиозными несогласиями мотивировалась политика насилия и войн, которыми был так насыщен бурлящий XVI век.

Живая каждодневная практика показывала, что людей, которые одинаково судили о добре и зле, но по-разному отправляли религиозный культ (крестились, постились, чтили иконы и т.д.) , сотнями уничтожали в разных концах Европы. Ожесточавшиеся религиозные конфликты и войны открыли гуманизму губительность для судеб человечества конфессионального разделения верующих. Обнаружив, что насилия над жизнью еретиков, еретических сословий и регионов мотивировались лишь внешним выражением веры, гуманисты предложили вообще этим пренебречь. К «религиозному нейтрализму» склонялись многие реформаторы. Неоднократно выражал свое убеждение в этом и Меланхтон. Рекомендуя протестантам признавать власть католических правителей ради сохранения жизни и мира и добиваясь от католиков, чтобы они не жгли тех, кто скинул рясу, «наставник Германии» , в сущности, пропагандировал гуманистический пацифизм.

Гуманизм предложил христианину отнестись к догматике и обрядам как к неизбежному злу, не имеющему прямого отношения к идеализированной им христианской морали. Предложив верующим отправлять любой культ, которого потребует та или иная конкретная власть, поскольку он неважен для истинной веры, гуманизм тем самым защищал свободу совести. Позиция «религиозного нейтрализма» , «симуляции религии» вызвала самый яростный отпор в протестантской среде, заинтересованной не в сохранении мира, а в воспитании «солдат господа» . Позиция «религиозного нейтрализма» была приравнена к неверию. Кальвинистский идеал «солдата господа» требовал от христианина не пацифизма, а воинственности, жертвенности, готовности отдать жизнь за «правильную» веру, которой суждено было закрепить грядущие завоевания пока только нарождающейся европейской буржуазии.

Войны порождались не только религиозными распрями и конфликтами — они имели более глубокие, социальные причины (интересы тех или иных королевских династий) . Французы для себя открыли итальянское Возрождение в военных походах. Когда не слишком утонченные рыцари в очередной раз отправились освобождать Иерусалим, то за Альпами их поразил уровень жизни в Милане, Флоренции, Риме. Итальянские походы обеспечили Францию такими трофеями, как наряды из парчи и бархата, столовое серебро, живопись и скульптура. В Париж вытребовали Леонардо да Винчи и Бенвенуто Челлини.

Французов в свою очередь теснили войска Карла V Габсбурга. Габсбурги, соединив династическими браками Испанию с Германией и Нидерландами, завоевав Италию, стремились стать властелинами Европы, которую им постоянно приходилось усмирять. То Карл V собирал в Испании солдат для карательной экспедиции в Германию, где бушевала Реформация и Великая Крестьянская война. То он переправлял немецких ландскнехтов в Испанию для подавления мятежных городов-коммун. То он организовал марш-бросок по Европе на расправу с населением Нидерландов. Габсбурги, к которым пристало прозвище «демоны Европы» , поддерживали внутренние конфликты в Швейцарии.

Военные действия и физические насилия — та сторона жизни, которую трагически переживал гуманизм. Воплощая в зрительных образах вздыбившихся в схватках коней, растерзанные тела, вооруженных косами крестьян и многоликую смерть, художественное сознание фиксировало преступления перед жизнью. Спасти ее пытался Эразм, взывая к сознанию и совести современников, задавая им простые вопросы: «Кто изгнал из Европы мир? Кто заставил человека, которого природа выпустила в жизнь беспомощным, лишила когтей и клыков в расчете на его разум, согласие, мир, перечить закону бога и природы?» Это мысли Эразма из «Жалобы мира, отовсюду изгнанного и повсюду сокрушенного» , одного из самых первых в истории общественной мысли Нового времени воззваний в защиту мира. В 1517 г., когда наращивались идейные и материальные силы для братоубийственных сражений, гуманист предостерегал от обнажения меча за веру: «... я, Мир, прославленный людьми и богами, говорю: я — источник, отец, кормилец, умножитель и защитник всего самого лучшего, что когда-либо существовало в небе и на земле... Война же, наоборот, противна всему сущему: война — первопричина всех бед и зол, бездонный океан, поглощающий все без различия» Голос Мира, который перестали слышать в мире, Эразм стремился донести до слуха сражающихся епископов и всех убивающих друг друга христиан.

Выдвинув в «Оружии христианского воина» программу изживания болезней иудаизма в христианстве, Эразм отмечал, что иудаизм—это не только внешние церемонии религии, ной навязывание религии силой выбор между верой и жизнью. Древние иудеи, руководствуясь своей верой, воевали с чужеземцами, но Христос, пролив убийства людей. Нынешние христиане, считает Эразм, хуже древних иудеев, они воюют даже не с чужеземцами, а друг с другом, вступая в союз с турками, Нынешние христиане, полагает он далее, хуже язычников, которые все-таки заботились о мире. Вражда всех сословии и стран нарушение законов природы, а значит, нынешние христиане, заключает Эразм, хуже диких зверей, которые свою природу презреть не могут. Гуманист допускал единственный вид войны, дозволенный христианину-воину с распространенными среди людей пороками. Все враждебные человеку силы в том числе и тиранию знати, следует преодолевать «согласием множества» , изживанием пороков.

Концепция веры Эразма строилась на безусловном отрицании воин, причину которых люди не имели права возлагать на богов. Лютеровская позиция до Крестьянской воины при всей воинствующей непримиримости Риму тоже военной инициативы не декларировала. Политику Цвингли, и его личное участие Лютер не одобрял. Теоретически он пытался не сращивать функции церкви с функциями государства, что однако, не помешало ему санкционировать террор против выступлений народа. Когда отряды крестьян и городских низов стали угрожать городам и замкам он призывал к беспощадному насилию, требуя колоть рубить и убивать бунтарей, как бешеных псов.

Усвоив уроки времени, кальвинистская концепция религии жестко поставила христианина перед выбором между верой и жизнью. Анализируя резервы из которых можно было пополнить число своих сторонников - ставить бюргеров из разных концов Европы покинуть родные места и переселиться в Женеву или, по крайней мере, поощрить открытое сопротивление католицизму местах, Кальвин, как глава государства бюргеров столкнулся с гражданскими, политическими последствиями религиозного индифферентизма. Он обнаружит, что безразличного к отстаиванию своей веры христианина гораздо труднее склонить к кальвинизму, чем правоверного, но недовольного чем-то католика. В связи с этим требование жертвовать жизнью во имя убеждений было доведено до абсурда. От кальвиниста требовали воинствующего, агрессивного и жертвенного переживания веры, демонстрируя на опыте Женевы школу воспитания «солдат господа» .

Республиканская Женева, куда Кальвина окончательно призвали в сентябре 1541 г. и облекли верховными полномочиями, за 23 года деятельности перестала различать церковь и государство, построив теократию по образцу Ветхого завета Покончено было не только с ересями и внутренней оппозицией. Отрубая головы прелюбодеям и сквернословам, сажая в тюрьму за чтение веселых рассказов Поджо Браччолини, изгоняя из города за мирское пение псалма на улице, Кальвин концентрировал энергию и внутренний мир верующего для целей, не вполне еще ясных жителям Женевы. Кое-какие результаты обнаружились при жизни Кальвина. Крошечная Женева отстояла независимость в то время, когда в Европе Реформации не удалось создать еще ни одного государства. Победы пришли позже — к французским гугенотам и кальвинистам Нидерландов, пресвитерианам Шотландии и пуританам Англии. За исторически короткий отрезок времени был накоплен опыт для грядущих войн буржуа за власть. Требуя от собиравшихся в Женеве беглецов из Франции, Италии, Германии, Нидерландов, Польши и от живших там англичан публичного исповедания веры и ее неукоснительного выполнения, женевские пасторы-судьи восстанавливали по сути авторитет закона Моисея «око за око, зуб за зуб» .

Если Эразм предлагал изживать всеми силами «болезни» иудаизма в христианстве, не знавшем просвещения и мира, то Кальвин, наоборот, оправдывал «христианское послание» в Ветхом завете. Воинственный Моисей, выполнявший предписания жестокого, мстительного и беспощадного Иеговы, оказался для христианина не менее важным, чем герои Нового завета. Ветхозаветные образы корректировали у Кальвина образ Христа, в котором народ видел глашатая равенства, а Эразм — пацифиста. Последующая история подтвердила кальвинистскую теологию, знамена которой через сто лет призывали: «В проповеди и в сражении да поможет нам Иегова» . Христианин с мечом и Библией в эпоху Английской буржуазной революции славил не Христа, а Иегову. Ветхозаветная символика воинственности пуританского кальвинизма сложилась в классовых конфликтах Реформации как средство наступления на религиозный индифферентизм.

Эвристически найденная Кальвином программа реабилитации предписаний Ветхого завета для христианина резко отмежевала кальвинизм от гуманистических версий христианства. По отношению христианина к религиозному ригоризму Кальвин сумел распознать новый социальный тип индифферентного к религиозно-политической борьбе человека — никодемита. Никодемизмом (12) он назвал общественную позицию и тип сознания людей, которых труднее было превратить в «истинных христиан» , чем католиков, но легче, чем эпикурейцев. Согласно Кальвину, никодемиты представляют интерес как резерв для воспитания нужной убежденности в вере, в них «теплится искорка страха божьего и кое-какое уважение к слову божьему» . Однако это и не христианин по мерке реформатора. Чтобы стать религиозным человеком, никодемит должен пройти «школу Иисуса Христа» и научиться утрате своего «я» , должен узнать, что «служить во славу бога означает отказаться от себя и забыть мирское, свою собственную жизнь» . До тех пор пока этого не произошло, никодемит является в религии лицемером. Он притворяется христианином, не обнаруживая своей веры должным кодексом поведения, и в первую очередь публичным отправлением культа. Всем тем, кто полагал, что можно, приняв евангелическое учение, посещать католическую мессу, кальвинисты объясняли, что истинная вера требует человека целиком. Если приверженность к Реформации скрывалась из боязни преследований, то это рассматривалось как показатель недостаточной веры. Кальвин в своем памфлете «Объяснение господам никодемитам по поводу их жалоб на утеснения со стороны Жана Кальвина» (1544 г.) решительно осудил попытки свести христианскую веру к личному убеждению, которое может не иметь внешнего выражения.

Памфлет отвечал на реальные претензии сочувствующих реформационному движению гуманистов и аристократических кругов, которые не собирались ради новой веры покидать Францию или идти на конфликт с ее католическим правительством. Их отвратило от прежней веры ее «священное невежество» и корыстолюбие, прельстила возможность выбора веры. Кальвин бесцеремонно и непочтительно объявил «придворным любимчикам и дамам» , что их увлечения Реформацией не религия, а игра с нею. Священное негодование автора памфлета искренне, он не заинтересован в покровительстве «дамочек, которые прячут за ширмой свои мелкие секреты от мессира Жана (Кальвина) , он пытается оградить реформированное христианство от влияния дам, которые не поняли, что истинный христианин сам стремится раскрыть свою совесть богу, что от него никто не требует отчета перед священником.

Никодемизм враждебен христианству тем, что он посягнул на цельность религиозного восприятия мира. Его идейная опора — это те, «кто лелеет в своих головах платонические идеи служения божеству» , принципиально осудив «христианское усердие» . Из платонического учения о боге они выводят свою оценку религиозного культа, который они вынесли за рамки понятия религии. Культ как бы безразличная для веры форма, которая не имеет собственного содержания. Отсюда одинаковый скептицизм к «папистскому идолопоклонству» и кальвинистским обрядам.

Кальвина раздражало, что адвокаты и судьи, врачи и богословы, но главное — философы ограничиваются тем, что «обсуждают и обдумывают в своих кабинетах» пути реформы христианства. «Они насмехаются над теми, кто заботится о подлинной Реформации, обвиняя их в опрометчивости» . Эти люди нанесли ущерб вере, «подчинив бога своей юрисдикции» , присвоив себе не принадлежащее им право высказываться о божественном. Они оскорбляют веру, пытаясь потеснить теологию собственными доводами. «Творя мудрецов помимо бога и утверждаясь вопреки ему» , философы уравняли свой разум с божественным, а это самый большой урон, который можно нанести религии, ибо доверие к себе обратно пропорционально христианскому рвению. «Я предпочел бы, чтобы все человеческие науки были на земле уничтожены, если бы они вызывали подобное ослабление усердия христиан и отвращение их от бога» . Речь шла о содержании религии, которое у гуманистов «наполовину сводилось к философии» , в то время как, по Кальвину, оно должно быть обязательно «в сердце» .

Никодемизм характерен для образованных слоев, но распространяется не только в придворных кругах и среди ученых. Сомнения в необходимости соблюдения догматов и культа наблюдались и у простого народа, купечества. Претензии к тому или иному положению вероучения реформированного христианства выдают отсутствие у протестантов религиозной убежденности. Никодемит не желает жертв во имя веры; никодемит не только отказывается от участия в реформации своей страны, но и забывает «реформировать себя» '°.

Защищая «христианское усердие» от религиозного индифферентизма, Кальвин заклеймил его в вышеназванном памфлете как враждебную по отношению к вере, а не «нейтральную» позицию. Принцип «религиозного лицемерия» лег в основу гражданской позиции «третьего пути» (согласия католиков и протестантов) , которая выражала стремление многих людей быть в стороне от религиозно-общественных конфликтов. Здесь в высшей степени проявили себя гуманисты, которые пытались восстановить общественное мнение против нарастания религиозного фанатизма, неизбежно получавшего политический резонанс. Шла борьба за веротерпимость, против преследований за убеждения, за разграничение веры и политики.

Религию разграничили на «внутреннюю» и «внешнюю» , допустив, что главное—оставаться христианином в душе, а отправление культа может изменяться в зависимости от ситуации. Позиция религиозного индифферентизма отстаивалась ренессансными мыслителями как следование евангельским предписаниям. Но на деле, она брала свои истоки отнюдь не в доктрине Нового завета, а в неоплатонической философии, культивировала индивидуализм, поощряла вне вероисповедные и мистические тенденции. Исходя из того, что истинная вера не требует внешнего выражения, допускали приспособление к любой необходимой властям религии не только гуманисты круга Эразма, но и реформаторы-просветители, начиная с Меланхтона. От оправдания и возвеличивания «внутренней» веры в ущерб ее внешним проявлениям гуманистически-реформационная теория эволюционировала к резкому отделению морали от догматически-культовой структуры христианства.

Общепринятая религия стала рассматриваться как неизбежное зло, к которому осознавший свою индивидуальную веру человек должен приспособиться. Имелись в виду те интеллектуалы, которые видели, что религия в обществе несовершенна, но, сознавая в то же время свое меньшинство, решили, что изменить общество невозможно.

«Религиозное лицемерие» как способ защиты совести от давления извне обосновал немецкий гуманист Отто Брунфельс. Отдав большую часть жизни естественным наукам, ученый уже на склоне лет обратился к теолого-философскому исследованию веры. Брунфельс сочувственно встретил Крестьянскую войну в Германии и был связан с приверженцами народной Реформации. Он разработал способ использования Писания для аргументации позиции вседозволенности в религии и религиозной «симуляции» , что и снискало ему широкую популярность в гуманистическом движении всех европейских стран. Все это свидетельствовало о глубоких изменениях общественного мнения, о «перестройке фундамента той религии, которую пока нельзя было изменить» .

В условиях, когда обстоятельства довлели над «божественной» личностью, ей предоставлялось право высшего авторитета в религии. Критериев для определения веры в Писании Брунфельс не обнаружил, так же как и критериев канона. Поскольку в Писании определено лишь существо веры, то все, что учреждено любой церковью, можно считать неистинным. Осторожный, немощный и гонимый Христос, утверждает Брунфельс, преподал пример сокрытия своих убеждений, когда бежал от фарисеев, — изъяснялся притчами. Дальновидный апостол Павел был с иудеями иудеем, оставаясь в то же время в душе христианином.

Авторитетом Писания Брунфельс освятил открытую им перспективу возможности ухода во внутренний мир, научные изыскания, интеллектуальную жизнь от жестокой жизненной схватки. Исходящее извне насилие побуждает ученого скрываться, не отправлять «публично истинного культа» . Будучи солидарен с Лефевром д'Этаплем, Брунфельс посвящает ему свой труд «Пандекты Ветхого и Нового заветов» , этот манифест «симуляции» религии. К середине XVI в., он превратился в пропагандистское издание для защитников веротерпимости и приверженцев внеконфессиональных течений. Хотя концепция «симуляции» имела в виду гуманистическую интеллигенцию, она в то же время требовала милосердия к восставшим крестьянам и оправдывала ереси. Отсюда и необыкновенная популярность трудов Брунфельса в 40-50-х гг. XVI в. (13) За 1528—1556 гг. «Пандекты» издавались 34 раза, переводы были сделаны на все европейские языки. Перевод на французский язык сделал Доле.

Выражая умонастроения большинства гуманистов, «теория» религиозного лицемерия стала источником аргументов для ряда «нейтралистских» течений в реформационных кругах. Все они полагали возможным отделять догматику и культ от доктрины христианства и в случае необходимости выбирать варианты обрядовой практики. Кое-кому казалось, что прибежищем веры является не та или иная церковь, а душа человека, освободившаяся от власти Рима.

Общественно-политическую квалификацию «нейтралистам» дал Кальвин в «Двух письмах о крайне важных в миру вещах» . Здесь была завершена характеристика реально существовавшего типа сознания, имевшего тенденцию к утрате религиозной убежденности. «Ученых мужей» евангелизма Кальвин обвинил в порче веры у «неученых» . Ветхозаветная ложь во спасение, по Кальвину, — это и есть аргументы бездеятельных и бессильных реформаторов, которые затрудняют мобилизацию сил на борьбу с папизмом и, в сущности прикрывают равнодушие к вере. Соратники по реформационному движению, отошедшие от пропаганды неукоснительного соблюдения культа, ценившие жизнь верующего выше его воинствующей веры, названы Кальвином «медлителями» . Не воспитывая идеи мученичества за веру, они допускали компромисс Христа с Ваалом, став фактически пособниками папства.

Если христианство, считал Кальвин, хочет сохранить себя как мировоззрение и общественную силу, оно должно бороться с нейтрализмом и никодемизмом как с ересью, пролагающей путь эпикурейцам.

«Теория симуляции» защищала внутренний мир человека от посягательств церковников. Создавшийся как будто для избранных принцип «религиозного нейтрализма» уже в 40-х гг. XVI в. стал всеобщим достоянием, с ним пришлось бороться как с болезнью века. Религиозный индифферентизм привлек придворные круги, затронул клир и купечество, обнаружился в простом народе. За четверть века развития и распространения европейской Реформации изменился характер религиозности, и в этом процессе проявилась широкая социальная основа гуманистической культуры.

Борьба с гуманизмом в теологии определялась необходимостью искоренить пассивное, «нейтральное» переживание веры. Главное качество Кальвина как реформатора религии заключалось в том, что он уловил потребность, продиктованную развитием Реформации в Европе. События требовали битв, концентрации усилий для очень далеких целей, привычки масс к нерассуждающему повиновению. Конфликт кальвинизма с разумом, со свободой воли человека, с миром был социально обусловлен.

«Нейтральное» отношение к вероисповеданию не осталось привилегией образованных прослоек европейского общества. Снизу проповедники народной Реформации и защитники интересов демократических групп того времени выдвигали учения, которые презрительно назывались ересями. Идейные поиски еретических учений тоже отличались «нейтрализмом» и никодемизмом.

Активно пропагандировался никодемизм в Страсбурге, его успешно распространяли изгнанные с родины и скитавшиеся по Европе итальянские реформаторы, на его основе создал учение о внутренней свободе христианина Себастьян Франк. Очаги никодемизма возникали в протестантских регионах Европы, где победы над католическими силами создали благоприятные условия для попыток освободить общество от любой формы духовного абсолютизма. Некоторое родство с мотивами никодемизма обнаруживает взгляд Т. Гоббса (XVII в.) на роль религии в обществе (государстве) . Таким образом, тенденция к религиозному «нейтрализму» обнаружила себя как устойчивое явление духовной жизни в Европе XVI—XVII вв.

ВЫВОДЫ.

Жан Кальвин, при всей противоречивости своей натуры был типичным представителем своей эпохи. Да, и это факт, Кальвин – гениален. За его гением пошли сотни и тысячи людей во всём мире. Его идеи по утверждению многих исследователей явились идеологией формирующейся в то время буржуазии. Такого же мнения придерживается и Макс Вебер. В своей работе «Протестантская этика и дух капитализма» он писал: «Основное свойство Кальвинистского благочестия состоит в том, что каждый христианин должен быть монахом в течение всей своей жизни.

Перемещению аскезы из мирской повседневности в монастыри был поставлена преграда, и те глубокие пристрастные натуры, которые до той поры становились лучшими представителями монашества, теперь вынуждены были осуществлять аскетические идеалы в рамках своей мирской профессиональной деятельности» (20).

Тем самым можно с уверенностью сказать, что Кальвинизм дал широким слоям религиозных людей положительный стимул к аскезе, а обоснование кальвинисткой этике учением о предопределении привело к тому, что духовную аристократию монахов вне мира и над ним вытеснила духовная аристократия святых в миру.

Можно сделать вывод, что благодаря учению Кальвина, рационализация жизни в миру, ориентирующаяся на потустороннее блаженство, была следствием концепции профессионального призвания аскетического протестантизма.

Многие из нас могут говорить о Кальвине исключительно в отрицательном контексте и даже считать его тираном. Но, проведёт небольшой экскурс в историю: Французский король Франциск I, при всем его внешнем обаянии, был гонителем протестантской веры, а его преемники продолжали эту политику и дальше, не ограничившись страшной резней Варфоломеевской ночи. Первая казнь протестантских жертв во Франции произошла в Мо, около Парижа, в 1523 году. Затем казни участились. В 1534—1535 годах в Париже было сожжено на костре 27 человек (21). В 1568 году по всей Франции было убито более десяти тысяч человек. В 1572 году во время Варфоломеевской ночи было убито уже около пятидесяти тысяч человек. По подсчетам протестантских деятелей, произведенным в 1581 году, общее число жертв во Франции за сто лет составило более двухсот тысяч человек. Такие же кровавые события происходили в тот же период в Нидерландах, тогдашней провинции Испании, где король-изувер Филипп II и кровавый герцог Альба уничтожили с ортодоксальной свирепостью около пятидесяти тысяч человек. Жертвы этих преследований не боролись с оружием в руках против испанцев, а были просто людьми, казненными за свои еретические взгляды.

Поэтому, если Кальвин кажется суровым, а его образ правления в Женеве — тираническим, то главную причину этого надо искать в той жестокости — всегда решительной и злобной, — с какой приверженцы старого порядка отстаивают свои интересы. Одержав победу над своим врагом, вы не захотите, чтобы он снова ожил из-за вашего личного милосердия. Революции после первых своих побед все еще не чувствуют себя в безопасности и нуждаются в сохранении тех же строгих мер и порядка, которые обеспечили победу. Несоблюдение рядовыми членами организации установленной дисциплины кажется все еще столь же опасным для дела (и до некоторой степени это верно) , как и в ходе самой борьбы. Вообще говоря, все отвратительное в подобного рода делах порождается наличием кризиса, а кризис можно определить как крайне напряженное состояние социального конфликта, когда любой поступок человека может стать вопросом жизни или смерти.

Но за многие поступки, с точки зрения нашего современника, Жан Кальвин не может быть оправдан. К примеру, небезызвестное обезглавление ребенка в Женеве за то, что он ударил своих родителей.

В жизни Жана Кальвина было множество таких противоречивых двояко трактуемых фактов. Но, всё же, мы не сможем не оценить его вклад в мировую историю, реформацию, формирование людского мировоззрения.

Сноски:

1. Плешкова С. Л. Французская Реформация (Спецкурс и переводы источников) , Москва, 1993, с. 77.

2. Плешкова С. Л. Французская Реформация (Спецкурс и переводы источников) , Москва, 1993, с. 78.

3. Плешкова С. Л. Французская Реформация (Спецкурс и переводы источников) , Москва, 1993, с. 82.

4. Плешкова С. Л. Французская Реформация (Спецкурс и переводы источников) , Москва, 1993, с. 89.

5. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 64.

6. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 73.

7. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 80.

8. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 84.

9. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 86.

10. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 91.

11. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 96.

12. По-видимому, от имени фарисея Никодима (одного из начальников иудейских) , который якобы, уверовав в чудеса Иисуса Христа, приходил к Учителю ночью, тайно (Иоанн. III, 2; VII, 50) . Отсюда значение понятия «никодемизм» как сокрытие убеждений.

13. Ревуненкова Н. В. Ренесанссное свободомыслие и идеология реформации. М, «Мысль» , 1988, с. 100.

14. Это выражение употребил в XVII веке Самюэл Батлер в своей сатирической поэме «Гудибрас» . Батлер высмеивает в ней пуритан, называя их «странствующими святыми» , как некогда были «странствующие рыцари» . Здесь также каламбур со словом «errant» («странствующий» ) . По-английски «errant» означает не только «странствующий» , но и «заблудший» , «сбившийся с пути» . Стоит процитировать то место поэмы, где Батлер убедительно доказывает, что ортодоксальность представляет собой фактически «навязанное мнение» .

Он был из сонма боевых, Таких, что странствуют, святых.

По ним и церковь весь народ Воинствующей признает!

Святые веру отстоят — Врагов копьем, ружьем сразят.

Включат, коль нужно, в спор любой Непогрешимых пушек строй.

Ортодоксальное ученье Преподают нам для спасенья, Всех, убеждая с должным жаром Апостолическим ударом...

15. К. Маркс. «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» , К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8, стр. 119.

16. Б. Данем. Герои и еретики. М., «Прогресс» , 1967., с. 126

17. Б. Данем. Герои и еретики. М., «Прогресс» , 1967., с. 127

18. «Encyclopaedia Britannica» , CD Personal Edition, 1997.

19. Б. Данем. Герои и еретики. М., «Прогресс» , 1967., с. 128

20. Макс Вебер. Протестантская этика и дух капитализма. Избранные произведения. М., 1990., 130.

21. Б. Данем. Герои и еретики. М., «Прогресс» , 1967., с. 113

Список используемой литературы.

1. Б. Данем. Герои и еретики. М., «Прогресс» , 1967.

2. Плешкова С. Л. Французская Реформация (Спецкурс и переводы источников) , Москва, 1993.

3. Макс Вебер. Протестантская этика и дух капитализма. Избранные произведения. М., 1990.

4. Ревуненкова Н. В. Ренессансное свободомыслие и идеология реформации. М., «Мысль» , 1988.

5. К. Маркс, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» , К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8.

6. «Encyclopaedia Britannica» , CD Personal Edition, 1997.

7. История Европы. Т. 8., М., 1980.