Конфликты

План:

Общая характеристика конфликтов в России

Осетино-ингушский конфликт:

октябрь-ноябрь 1992г.

Чеченский кризис.

Многие исследователи и политические деятели считают Се­верный Кавказ “ахиллесовой пятой” Российской Федерации. Для таких утверждений имеются определенные основания. Прежде всего этот регион России наиболее полиэтничен. Вместе с тем, здесь не только сосуществует множество этнических групп, но ситуация в этом регионе исторически обременена конфликтами. Присоеди­нение значительной части Северного Кавказа к России в XVIII и XIX вв. основывалось на насилии. В частности, кавказская война, продолжавшаяся с 1818 по 1864 гг., сопровождалась истреблением непокорных аулов огнем и мечом. После окончания войны остатки непокорных, а их насчитывалось сотни тысяч, были высе­лены за пределы Российской империи. Это выселение получило название махаджирства. Освободившиеся земли заселялись коло­нистами из Центральной России, казаками, греками, армянами. В годы революции и гражданской войны на всем Кавказе были про­ведены новые переделы.

После окончания гражданской войны была предпринята по­пытка создания Горской республики, которая просуществовала не­сколько месяцев и распалась из-за внутренних противоречий и конфликтов. Советская власть установила новые административ­ные границы в регионе, ориентируясь главным образом на мне­ния и интересы тех лидеров кавказских групп, которые были ее активными сторонниками. На том этапе пострадало больше всего кубанское, гребенское (сунженское) и терское казачество. Поли­тика “расказачивания” касалась прежде всего этих групп, поддер­жавших Л. Корнилова и А. Деникина.

Не прошло и нескольких десятилетий более или менее ста­бильной обстановки в регионе, как последовали репрессии в от­ношении народов, обвиненных в нелояльности к Советской власти во время Великой Отечественой войны. Большая часть народов, попавших в список репрессированных, были кавказскими наро­дами: чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки. Репрессии и насиль­ственные переселения 1944 г. так и остались кровоточащей раной в памяти этих народов. Они сопровождались новым переделом земель и недвижимого имущества. Возвращение этих народов на родную землю и реабилитация их именно как народов вновь обо­стрили ситуацию в ряде республик Северного Кавказа. Точнее го­воря, причиной обострения было не само возвращение, а требова­ние к тем, кто за эти полвека обустроился на территории, отчуж­денной от выселенных народов, поступиться своими интересами в пользу возвратившихся семей и нежелание их выполнить это тре­бование.

В условиях демократизации конца 80-х — начала 90-х годов вдруг дали о себе знать все наболевшие проблемы: с одной сторо­ны, возникли общекавказские антироссийские настроения, наи­более четко представленные в дудаевском политическом режиме и в позициях радикалов в составе Конфедерации горских наро­дов, с другой стороны, обострились внутрикавказские конфлик­ты. К концу 1992 г. самым острым оказался осетино-ингушский конфликт, который вылился во вспышку восьмидневной межэт­нической войны (с 30 октября по 6 ноября), остановленной с помощью российских войск. После этого более полутора лет (с конца 1994 г.) продолжались военные действия в связи с чечен­ским кризисом, остановленные в августе 1996 г. усилиями генерала А. Лебедя, действовавшего в качестве Секрета­ря Совета Безопасности и представителя Президента Российской Федерации в Чеченской республике.

Если рассматривать события на Северном Кавказе в хроноло­гическом плане, то следует признать, что наиболее обострилась ситуация в регионе в 1992 г. Ее развитие во многом определялось повсеместным движением в поддержку независимости Абхазии от Грузии. В Конфедерации горских народов, несколько позже преобразованной в Конфедерацию народов Северного Кавказа, вопрос о распаде Грузии считался уже решенным. КГН занима­лась мобилизацией молодежи во всех республиках региона, вклю­чая Краснодарский край, Ставрополье и Ростовскую область. Чеченцы, кабардинцы, лезгины, а также казаки сформировали боевые подразделения для участия в грузино-абхазской войне. Конфедерация занималась и поставками вооружений. Президент Конфедерации М. Шанибов решил подать личный пример и от­правился в район конфликта вместе со своим сыном.

В тот же период наблюдался пик настроений в пользу незави­симости и суверенитета: в Краснодарском крае поднялась волна требований за восстановление Шапсугского района, упразднен­ного в 1945 г.; в Адыгее обострились отношения между коренным населением и казачеством; в Карачаево-Черкессии был поставлен вопрос о создании двух республик вместо одной; та же ситуация сложилась и в соседней Кабардино-Балкарии. В районе западно­го Кавказа съездами народов было провозглашено несколько но­вых республик — Карачай, Зеленчукско-Урупская казачья рес­публика, Республика Балкария, Кабардинская республика. Наряду с Конфедерацией горских народов все большее влияние приобретало движение “Адыгэ-Хасэ”, предлагавшее найти орга­низационные формы объединения всех народов адыгской груп­пы, включая абхазов, адыгейцев, абазинцев, черкесов, кабар­динцев. Само собой разумеется, что такого рода объединение предполагало новые переделы границ. Многие депутаты Вер­ховного Совета РФ рассматривали такую возможность в качест­ве вполне реальной, используя прежде всего тот аргумент, что сложившиеся в этом регионе границы — наследие тоталитаризма и сталинизма.

Особая опасность для целостности России проистекала из того обстоятельства, что некоторые российские политики не только не замечали назревавшей опасности, но и содействовали развитию событий именно в этом направлении. Причем руководствова­лись они разными соображениями. Одни видели в лозунгах суверенизации продолжение демократических процессов, другие исходили из известного правила политической игры: “чем хуже, тем лучше”. И как бы само собой подразумевалось, что следует поощрять национальные конфликты ради получения дополни­тельных аргументов в подтверждение тезиса о несостоятельности политического курса, проводимого правительством Ельцина-Гайдара. Во всяком случае, поощрение абхазского сепаратизма со стороны определенных гражданских и военных кругов в значи­тельной мере можно объяснить именно этими соображениями. Третьи, вроде лидера ЛДПР В. Жириновского, просто использо­вали ситуацию в целях повышения популярности, не пренебрегая возможностью заручиться поддержкой Д. Дудаева или 3. Гамса­хурдиа несмотря на свои великорусские амбиции. Четвертые не желали упустить случая получить что-то от той “золотой жилы”, которая открывалась в связи с формированием рынка оружия. Все эти мотивы и обстоятельства делали превращение огромной территории Северного Кавказа в зону военных действий вполне реальным.

Нарастание напряженности во всем регионе продолжалось вплоть до начала 1993 г., т.е. до эпизода осетино-ингушской этнической войны, вспыхнувшей между двумя соседними народами. Прекращение противостояния между президентскими структутрами и Верховным Советом и принятие вслед за этим Конституции Российской Федерации на референдуме 12 декабря 1993 г. стали, несомненно, мощными факторами, стабилизирующими ситуацию не только в стране в целом, но и в этом регионе. Вместе с тем расстрел Верховного Совета не усилил легитимности государст­венной власти. В нравственно-психологическом отношении пози­ции Президента РФ в этом регионе оставались весьма шаткими. Более того, именно на Северном Кавказе престиж Б. Ельцина в тот период был очень низким. Образ его связывался не с лучши­ми, а с худшими качествами русского бюрократа: неуравновешен­ностью, необязательностью, вздорностью и стремлением к произ­волу, словом, его облик ассоциировался с весьма низкими показа­телями уровня общей культуры.

С 1992 г. перед руководителями северокавказских республик, равно как и перед лидерами национальных и общекавказских дви­жений, возникла дилемма: либо поддерживать сепаратистские настроения и таким образом признать Чечню, возглавлявшую­ся Д. Дудаевым, в качестве лидера северокавказского региона, либо отказаться от крайностей сепаратизма и поддержать идею целостности российской государственности, и, соответственно, умерить свои притязания в адрес Центра, смириться с тем рос­сийским президентом, который есть. Первый выбор означал бы возобновление Кавказской войны в совершенно иных по сравне­нию с XIX в. исторических, экономических и политических усло­виях. И новые и старые руководители региона не стремились к этому. В Конфедерации народов Северного Кавказа какое-то вре­мя еще проявлялись антироссийские настроения, но и в ней вскоре был осознан смысл указанной альтернативы. По сути дела отход М. Шанибова от руководства Конфедерацией (это произошло по­степенно в течение 1993 г.) означал ее отказ от притязаний на общекавказское представительство и на конфронтацию народных движений с властными структурами в регионе. В пользу пророс-сийской альтернативы сыграл и факт демонстративного сближе­ния Д. Дудаева и 3. Гамсахурдиа. Последний к тому времени уже зарекомендовал себя в качестве крайнего шовиниста. Его судьба не вызывала сочувствия ни у руководителей республик, ни в мас­совом сознании населения. Союз этих двух политиков как бы про­яснил суть антироссийских амбиций дудаевской оппозиции: она насаждала этнократическую диктатуру в противовес российскому доминированию.

Ситуация на Северном Кавказе радикально изменилась к началу 1993 г. Теоретически варианты развития региона проясни­лись. Республиканские руководители А. Галазов, А. Джаримов, В. Коков, М. Магомедов, В. Хубиев сделали твердый выбор в пользу российской государственности. Чечне предстояло одной испить горькую чашу испытаний в борьбе за равноправие с Россией. Насилие, совершенное над Домом Советов в октябрьские дни 1993 г., преобразовалось, многократно умножилось и обрушилось на многострадальный народ этой республики. Такова картина развертывания национально-этнических конфликтов в Северо-Кавказском регионе, если рассматривать ход событий в хроноло­гической последовательности.

Если же иметь в виду территориальное развертывание кон­фликтных ситуаций, то следует признать, что конфликты на Северном Кавказе проходили не повсеместно, а через опреде­ленные локальные точки. Двигаясь с запада на восток в рамках данного региона, можно заметить такую последовательность со­бытий: образование республики Адыгея (октябрь 1991 г.) и за­крепление этого решения в Конституции РФ способствовало смягчению национальной напряженности не только в Красно­дарском крае, но и во всем Северо-Кавказском регионе; неко­торая напряженность отмечается в Карачаево-Черкессии и Ка­бардино-Балкарии; далее следует зона конфликта между Осе­тией и Ингушетией, принявшего насильственную форму осе­нью 1992 г.; восточнее Ингушетии разгорается чеченский кри­зис, нараставший с конца 1991 г.; в многоэтническом Дагеста­не имеются точки национальной напряженности, связанные с расселением лезгин и чеченцев-акинцев, но не перерастающие в открытый конфликт. Ситуацию в Калмыкии можно оценить как сравнительно спокойную.

Большую конфликтогенную роль в этом регионе играет фак­тор казачества. Казаки составляют значительную часть населе­ния в традиционно русских областях Северного Кавказа — Крас­нодарском и Ставропольском краях и Ростовской области. Еще недавно они составляли и значительную часть населения во всех национальных автономиях Северного Кавказа. В настоящее время идет, хотя и медленно, процесс “вымывания” русского населения из всех республик региона. Главный мотив пересе­ления русских — ощущение опасности, возможности оказаться вовлеченными в кровавые столкновения, подобные тем, кото­рые произошли в конце 1992 г. в Северной Осетии. После этих событий количество русских, покинувших эту республику, уве­личилось только за один год в 3 раза. В Ингушетии также рас­тет количество домов с забитыми ставнями, ранее принадлежавших гребенским казакам — самой древней ветви казачьего населения на Кавказе.

2. ОСЕТИНО-ИНГУШСКИЙ КОНФЛИКТ:

ОКТЯБРЬ-НОЯБРЬ 1992 г.

В определенной мере этот конфликт — наследие сталинских времен. Как уже отмечалось, в 1944 г. чеченцы и ингуши — ко­ренное население Чечено-Ингушской Автономной Республики — были насильственно депортированы в Казахстан и другие регио­ны Средней Азии. Сама республика была ликвидирована с пере­дачей части территории Северо-Осетинской АССР. В состав переданных территорий входил и Пригородный район Северной Осетии, традиционно заселявшийся ингушским населением. В 1957 г. Чечено-Ингушская Автономная Республика была восстановлена, чеченцы и ингуши начали возвращаться в районы своего традиционного расселения, хотя в административном от­ношении Пригородный район остался в составе Северной Осе­тии. Тем самым уже тогда была создана почва для национально-этнической напряженности, которая в течение 30 с лишним лет не давала знать о себе, но в начале 90-х годов преобразовалась в открытый конфликт и вооруженные действия на территории Рос­сийской Федерации.

В какой-то мере сценарий осетино-ингушского конфликта на­поминает события в Нагорном Карабахе. Как и там, здесь в основу конфликта также были положены территориальные притязания — вопросы “земли” не только в чисто экономическом, ресурсном, но и в мифологически-культурном значении. Сходство состоит и в том, что быстрое нарастание национальной напряженности, про­явившееся в массовых действиях, привело к открытому вооружен­ному конфликту. В данном случае вооруженное столкновение имело характер кратковременной вспышки, которая была погашена мощ­ным силовым воздействием.

Напряженность в отношениях между осетинами и ингушами стала нарастать примерно с 1989—1990 гг. как на волне суверенизации и повсеместного подъема национального самосознания, так и на основе призывов сведения счетов с прошлым. Как уже отме­чалось, часть ингушей, возвращавшихся в конце 50-х годов из мест этнической ссылки, начала селиться в Пригородном районе, т.е. в местах их традиционного расселения. Однако в администра­тивно-правовом смысле эта территория оставалась закрепленной за Осетией. Ингуши же вообще не входили в число народов, име­нем которых обозначалась какая-либо территория Советского Сою­за. Они объединялись с чеченцами, составляя ветвь общего вайнахского этноса. Оба народа имели общую судьбу: их вместе высе­ляли и вместе реабилитировали.

Перестройка и демократизация создали условия для того, чтобы ингушский этнос заявил о своей самостоятельности. Политичес­кие лидеры этого народа разъясняли ошибочность рассмотрения ингушей как ветви или клана чеченского этноса. Их разъяснения были восприняты с большим интересом и были поддержаны не­которыми российскими политиками, которые усмотрели в дейст­виях лидеров своего рода антидудаевскую линию поведения: не вся Чечено-Ингушетия заражена сепаратизмом, а есть и здоро­вые силы народа, которые не мыслят своего существования вне исторических границ России. Вполне возможно, что в весьма уз­ком кругу политиков этого направления зародилась мысль разы­грать ингушскую карту. Во всяком случае полностью исключать такого рода планы было бы неосмотрительно.

Действительно, ингуши и чеченцы — близкие, но не совпа­дающие друг с другом этнические группы. Их языки хотя и близ­ки, но все же представляют собой разные языки, а не диалекты одного языка. История их схожа, но не вполне одинакова. Так, имамат Шамиля распространялся на Дагестан и Чечню, но не распространялся на ингушей. В культурном отношении ингуши больше тяготеют к профессиональной работе; для них высшей ценностью, как правило, является родной дом; среди ингушей выше доля специалистов с высшим и средним образованием.

Стремление к национальному самоопределению ингушей по­лучило поддержку со стороны возглавлявшегося Р. Хасбулатовым Верховного Совета, который в июне 1992 г. принял Закон об об­разовании Ингушской Республики в составе Российской Федера­ции. Это решение вызывает исключительный интерес в силу своей внутренней противоречивости. Оно было вполне адекватным с точки зрения общей концепции суверенизации и “нациестроительства”. Действительно, один из репрессированных народов, насчитывавший немногим более 200 тыс. человек, обретал само­стоятельный статус и вставал “вровень” со многими народами России. Россия на этом примере еще раз как бы демонстрирова­ла свой демократизм: захотела этническая группа получить статус республики и без промедлений получила его. Таким образом был осуществлен важнейший для ингушей шаг по пути превращения “потенциальной нации” (“would-be nation”) в реальную.

Однако политически и ситуационно этот шаг был совершенно не проработан. Дело в том, что вопрос о границах вновь образо­ванной республики даже не рассматривался, хотя он напрямую затрагивал интересы ближайшего соседа, иной этнической груп­пы — осетин. Законодатель не мог не знать, что в отношениях между осетинами и ингушами уже существовала напряженность, обусловленная не только территориальными притязаниями, но и общекультурными различиями народов. В принципе процесс об­разования республики и повышения статуса ингушского этноса мог бы быть использован для снятия этой напряженности. Умол­чание же о потенциальном конфликте дало некоторым полити­кам (в Центре и регионе) повод расценить принятое решение как, по сути дела, провоцирование его перехода из латентной формы в открытую.

Решение об образовании новой республики в сознании ингуш­ского населения и его политических лидеров соединялось с Зако­ном о реабилитации репрессированных народов, принятым за пол­года до образования республики, хотя статьи 3 и 6 Закона содер­жат малопонятную формулу о “территориальной реабилитации”, истолкованную в данном случае как недвусмысленная поддержка не только возможных, но и уже сформулированных территори­альных притязаний. Во всяком случае лидеры ингушской партии “Нийсхо”, созданной в 1988 г., заявляли о том, что 45% ингуш­ской территории оказалось отторгнутой от ингушей в результате их выселения и последующих административно-территориальных преобразований. На таких же позициях стояли 2-й и 3-й съезды ингушского народа, состоявшиеся в сентябре 1989 г. и октябре 1991 г. Все это свидетельствовало о том, что определенная часть политиков “новой волны” сформулировала от имени ингушского народа территориальные притязания (по крайней мере к Север­ной Осетии) задолго до образования республики.

Одновременно тогда же выяснилось, что у вновь возникшей республики не только отсутствуют границы, но и нет единого, признанного подавляющим большинством ингушей лидера. На позицию “выразителя общеингушских интересов” претендова­ло сразу несколько человек, которых поддерживали разные груп­пировки или кланы примерно с равными основаниями. Сама ситуация предлагала политико-этническим лидерам состязание в области поиска и отстаивания “общеингушской идеи”, кото­рой, естественно, стала идея “священной земли предков”. Про­цесс формирования новогосударственного образования с само­го начала был осложнен защитой этнических интересов от “об­щего врага”.

Очень часто спрашивают: кто же персонально виноват в осетино-ингушском конфликте? Более того, требование “назвать ви­новных поименно” и предать их судебному разбирательству вы­двигается в качестве чуть ли не основного условия нормализации осетино-ингушских отношений. Однако при охарактеризованных выше обстоятельствах события и не могли развиваться иначе. Кон­фликт стал по сути дела одной из проекций общероссийских пре­образований, и те, кто утверждает, что он был “спровоцирован Москвой”, вероятно, не так уж далеки от истины. Правда, это не было продуманным заговором и намеренным стравливанием двух народов, как не было и выполнением чьего-то “социаль­ного заказа” по созданию национально-этнических конфлик­тов на Северном Кавказе в целях подрыва государственного могущества России и ее последующего развала. Но сами того, видимо, вовсе не желая, инициаторы всей этой кампании поне­воле провоцировали создание ситуации, которая должна была раз­виваться по законам межэтнических отношений в сторону откры­того конфликта. Возникновению его содействовали кризис Во­оруженных Сил России, появление рынка оружия, борьба мест­ных элит за власть и влияние, равно как и политические интриги в высших эшелонах власти. Конфликт мог бы принять и более кровавые формы, если бы общеингушский лидер оказался чело­веком дудаевского типа. То, что Р. Аушев, избранный в феврале 1993 г. Президентом республики, несколько позже вступил на политическое поприще, помогло ему отмежеваться от наиболее экстремистской — антиосетинской и антироссийской — части ингушских политиков.

Имея в перспективе нарастание волны экстремизма и тер­риториальных притязаний в местах совместного проживания осе­тин и ингушей, осетинские руководители, брошенные тогда на произвол судьбы российским руководством, не могли сидеть сложа руки. Тем более, что его подпирала и волна осетинского экс­тремизма: первые отряды осетинской самообороны начали фор­мироваться еще в 1990 г. Их объединял лозунг: отстоять террито­риальную целостность республики любыми средствами, а, если понадобится, то и с помощью силы. Нельзя было исключать и позиции экстремистского националистического крыла, которое всегда возникает в ходе созревания конфликтов такого рода. Вполне возможно, что в замыслы осетинского экстремизма вхо­дило отыскание средств для изгнания ингушского населения из сел совместного проживания и самого Владикавказа. Эта линия практической политики всячески подчеркивала культурно-быто­вую несовместимость соседствующих народов. В качестве аргу­мента использовался и факт сталинских репрессий против ингушей, который сторонниками этноэкстремизма рассматривался как заслуженная акция, хотя справедливости ради заметим, что (даже не вдаваясь в исторические подробности) любому чело­веку должно быть ясно: подавляющее большинство ныне живу­щих ингушей в 1944 г. либо были совсем маленькими детьми, либо вовсе не родились на свет и если знают о тех событиях, то только по рассказам стариков, а уж сознательно участвовать в них тем более не могли.

Таким образом, к середине 1991 г. настроения этнического экс­тремизма получили значительное распространение и у осетин, и у ингушей. Заслуживает внимания и тот факт, что дудаевское руко­водство Чечни с момента установления своего режима проводило кадровую чистку по национальному признаку. Жертвами ее стали прежде всего представители ингушской интеллигенции, сосредо­точенной в Грозном — столице Чечено-Ингушетии. Разделение республик, как это ни парадоксально, ударило не только по рус­ским, но в первую очередь по представителям интеллектуальных профессий ингушской национальности.

В 1991 г. и осетины и ингуши изыскивают средства для закуп­ки оружия, не гнушаясь и такими мерами, как обложение денеж­ной данью руководителей предприятий.

К началу 1992 г. “всеобщее вооружение народа” в Ингушетии завершилось. К тому времени законы Российской Федерации пере­стали действовать на ее территории. В противовес друг другу осе­тинская и ингушская стороны создавали отряды самообороны. (Надо сказать, что организация военного дела в Осетии была тра­диционно значительно выше, чем в любой другой республике Со­ветского Союза.) А в мае 1992 г. на Военно-Грузинской дороге произошел известный инцидент грузино-осетинской этнической войны, в результате которого 36 человек были убиты неизвестны­ми лицами. После этого на некоторых предприятиях Владикавка­за начали заниматься изготовлением оружия. Этнический конфликт как бы переваливал через Кавказский хребет вместе с сотнями и тысячами беженцев из Южной Осетии, которые взывали о помо­щи к своим единокровным братьям. В то же время кударцы гото­вы были с оружием в руках отстаивать интересы единого этноса. .Это была еще одна линия напряженности, которая дала о себе знать в последующем.

При расследовании обстоятельств осетино-ингушского кон­фликта возникал и вопрос о том, был ли назначен “час "X"”, т.е. было ли массовое выступление ингушей в ночь с 30 на 31 октября 1992 г. заранее спланированной акцией? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Дело в том, что в Ингушетии в тот момент не было общереспубликанского руководства. Но некоторые дейст­вия ингушской стороны как бы подталкивали осетинское населе­ние к мысли, что каким-то образом нападение на осетин в селах совместного проживания готовилось заранее. Так, известны фак­ты вывоза детей из тех населенных пунктов, которые через не­сколько дней стали ареной конфликта. Кроме того, взрослое ингушское население прибывало в Ингушетию со всех концов России. Однако в развитии событий преобладал все же, на наш взгляд, стихийный компонент. В течение октября, а особенно после 20 октября, т.е. после того, как в селе Октябрьском была раздавле­на 12-летняя девочка-ингушка, а 22-го были убиты еще двое ингу­шей, взрыв мог произойти каждую минуту. После этих событий обстановка накалилась до предела. Похороны этих уже не первых жертв конфликта превратились в митинги, на которых формиро­вались “отряды самообороны”, выдвигались требования об отстра­нении местных властей и проведении внеочередных выборов. Того же потребовала и объединенная сессия депутатов трех районов Ингушетии — Назрановского, Малгобекского и Сунженского. Ход событий, однако, повернулся несколько иначе.

Стрельба для всего населения Пригородного района стала почти привычным делом уже в 1991 г. В районе химзавода стрельба в ночь с 30 на 31 октября обернулась трагическими последствия­ми. Неизвестные из ингушских домов в Кимбелеевской открыли огонь по заводу. В ответ осетинские “силы самообороны” обстре­ляли ингушские дома. В 23 часа раздался вой заводской сирены. В это же время началась стрельба в селах Карца, Октябрьском, Куртате и Дачном. Во всех районах Ингушетии в течение не­скольких часов стало известно: в Пригородном районе “бьют на­ших”. Масса ингушей двинулась в сторону границы с Северной Осетией, перекрыв движение.

Главным вопросом для той и другой стороны стал на какое-то время вопрос о более мощном вооружении. Причем и в Ингуше­тии, и в Осетии источниками вооружения так называемых отрядов самообороны оказались воинские части. Толпы людей окружали КПП, военные училища, другие места расположения воинских частей и требовали выдачи им оружия. Был случай, когда осетин­ские боевики вынудили одного из командиров воинской части раздать народу оружие под угрозой уничтожения членов семьи, захваченных ими в качестве заложников. А ингушские боевики разоружили несколько БТР.

В течение первых двух-трех дней конфликта ингушская сто­рона имела явный перевес. Вооруженные ингуши нападали на посты милиции, на отдельные воинские части, захватывали заложников, строили укрепления и надеялись на то, что их цели осуществятся. Казалось, что “исконная земля” наконец-то отвое­вана и восторжествовала историческая справедливость.

Но и осетинская сторона не бездействовала. С утра 31 октяб­ря было объявлено об агрессии, о том, что “отечество в опаснос­ти”. Масса осетинского населения, в первую очередь молодежь, требовала оружия. Осетинское руководство получило поддержку со стороны Северо-Кавказского военного округа. 1-го ноября ге­нерал Г. Филатов, выступая по Северо-Осетинскому телевиде­нию, заявил: “Сегодня в 12 часов 45 минут приземлился первый самолет с десантниками, техникой и вооружением, которые бу­дут размещены на территории Осетии. Россия не забыла своих верных сынов, осетин, которые верой и правдой служили ей дол­гие годы. И уже сегодня... десантники начнут во взаимодействии с войсками МВД России, МВД СО ССР боевые действия против агрессоров... и с каждым часом это сопротивление и давление на агрессора будет возрастать... Я думаю, что мы недолго будем здесь вычищать всех, кто... нарушает мирный труд Осетии, и не только осетин, а всех людей, которые живут на территории Осетии. Я хочу предупредить, чтобы они ушли с этой территории и не меша­ли тем народам, которые живут здесь, на этой территории, и кото­рые жили до этого в мире и дружбе долгие годы. И я уверен, что дальше будут жить”. Ключевые слова этого конфликта “агрессия” и “вычищение” (трансформировавшиеся впоследствии в “этничес­кую чистку” и “геноцид”), к сожалению, были произнесены рос­сийским военачальником.

После некоторых колебаний, получив санкции прибывших на место представителей российского правительства Г. Хижа и С. Шойгу, военное командование округа отдало распоряжение о раздаче ору­жия, и ополчение осетин перешло в контрнаступление на села смешанного проживания, захваченные ингушами, — и это контр­наступление тоже развивалось по законам этнической войны. Ингушское население бежало из своих домов, их имущество разграблялось, а дома разрушались до фундамента.

Если в первые дни насильственного конфликта разрушались осетинские дома, то теперь разрушались ингушские дома — почти все без исключения. Цель этой операции очевидна: сделать так, чтобы у ингушей как можно дольше не появилось желание вер­нуться в места совместного проживания. Одновременно по зара­нее подготовленным спискам вооруженные люди обходили квар­тиры и дома во Владикавказе, в которых проживали ингуши, вы­селяли их оттуда и превращали в заложников теперь уже осетин­ской стороны.

Загадка осетино-ингушской войны заключается в том, что внутренние войска, находившиеся в районе конфликта, не спе­шили его остановить. Указ Б. Ельцина о введении режима чрез­вычайного положения в этой зоне был принят только 2 ноября. Лишь после этого во Владикавказ стали прибывать воинские подразделения, в общей сложности более 3 тыс. человек, перед которыми была поставлена задача разъединения враждующих сто­рон. Многие ингуши, не дожидаясь окончания операции, уходи­ли из своих сел, понимая, что месть может быть жестокой. По­степенно они осознавали, что стали жертвами провокации. Де­сятки тысяч людей оказались беженцами, лишившимися крова, жилья, нажитого имущества. Многие потеряли своих близких, а кое-кто и с осетинской, и с ингушской стороны потерял и свое честное имя. Вспышка семидневной осетино-ингушской этни­ческой войны была повсеместно ликвидирована уже к 6 ноября, но последствия ее — моральные, психологические, социальные, экономические — не преодолены до сих пор.

Уже упоминавшимся Указом Президента России от 2 ноября 1992 г. на территории Северной Осетии и Ингушетии было вве­дено чрезвычайное положение, которое, однако, не принесло ус­покоения. Первый глава временной администрации в зоне кон­фликта Г. Хижа недвусмысленно заявил о поддержке осетинской стороны в возникшем конфликте, возможно, полагая, что таким путем можно будет спровоцировать на вступление в открытый конфликт генерала Д. Дудаева и, воспользовавшись таким пред­логом, покончить с “чеченским фактором”. Однако этот расчет оказался глубоко ошибочным как в тактическом плане, так и по существу. Косвенным признанием ошибочности занятой пози­ции, включавшей в себя применение российских войск против ингушского населения Пригородного района, стал в 1993 г. Указ Б. Ельцина о возвращении ингушских беженцев в четыре населен­ных пункта, ранее бывших селами совместного проживания.

О неопределенности российской политики в этом наиболее остром регионе свидетельствует и тот факт, что за короткий про­межуток времени здесь сменилось пять глав администрации района чрезвычайного положения, причем один из них, В. Поляничко, был убит группой террористов 1 августа 1993 г. К концу первого полугодия 1993 г. итог ингушско-осетинского конфликта сос­тавил 600 человек убитыми (171 — с осетинской стороны, 419 — с ингушской, 60 человек — иных национальностей) и 315 человек пропавшими безвести; было сожжено и разрушено около 4 тыс. жилых домов. Поданным федеральной миграционной службы РФ, на территории Осетии было более 7 тыс. беженцев, на территории Ингушетии — около 50 тыс. К концу 1993 г. в зону конфликта были введены войска и достигнута — при участии Президента России — договоренность о примирении осетинской и ингуш­ской сторон. По итогам своей поездки в район конфликта Б. Ель­цин издал упоминавшийся Указ о возвращении ингушских бе­женцев.

Для того чтобы найти путь к примирению двух соседствующих народов, необходимо было прежде всего отказаться от тех “генера­лизаций”, которыми сопровождается любой насильственный кон­фликт. Известно, что в подобных ситуациях каждая из сторон со­здает свою версию конфликта, у каждой стороны свой счет к про­тивоположной стороне, каждая требует справедливости по отно­шению к себе. Осетинская сторона в своей версии генерализации конфликта обратилась к истории Великой Отечественной войны и назвала действия ингушской стороны “агрессией”. Ингушская сто­рона избрала не менее жесткий термин, содержащий столь же широкое обобщение, — “геноцид”. Ближе всего к истине было бы признание того факта, что в данном конфликте на какое-то время одержали верх законы этнической войны — самой кровавой, бес­пощадной и жестокой. Вряд ли есть смысл детально описывать все факты и эпизоды этой войны. В принципе они не отличаются от того, что происходило в подобных случаях в других этно - национальных войнах, включая Афганистан, Таджикистан, Нагорный Карабах, некоторые африканские страны, действия тамильских повстанцев в Шри-Ланке и т.д.

Через три года стороны подошли к необходимости урегу­лирования отношений. А. Галазов назвал Р. Аушева своим другом. Р. Аушев, в свою очередь, уважительно отнесся к А. Галазову. На­стало время “собирать камни” и строить мирные, нормальные от­ношения. Время — лучший лекарь. Не надо бередить раны и ис­кать виновных персонально. Больше всего “виноваты” “россий­ские преобразования” и недальновидность ответственных лиц;

Незрелость тех государственных мужей, которые взяли на себя от­ветственность за судьбы страны в этом конкретном случае, однако не справились с задачей, не выдержали испытания.

3. ЧЕЧЕНСКИЙ КРИЗИС

Существует несколько интерпретаций чеченского кризиса в российском обществе. Две из них являются доминирующими:

последовательно демократическая интерпретация состоит в том, что чеченский кризис есть результат освободительной борьбы Чечни против российского неоколониализма (наиболее последовательный адепт данной точки зрения — С. Червонная); последо­вательно государственническая позиция состоит в том, что чечен­ский конфликт есть лишь звено в цепи событий, связанных с реа­лизацией планов, направленных против целостности России (один из представителей этой точки зрения — А. Нуйкин). В первом случае в качестве высшей ценности и основания аргументации вы­ступает идея свободы и независимости народа, сопряженная с этнонациональными установками; во втором — идея сохранения це­лостности государства, которое также должно содействовать ут­верждению демократических свобод.

Как и во всякой ситуации открытого конфликта, та и другая сторона имеет “свою правду”. Вместе с тем ход развертывания конфликта определяется не идеологическими постулатами, а кон­кретными событиями, переплетением реальных интересов, не только сформировавшихся заранее и заблаговременно, но и констеллирующихся в ходе борьбы. Каждая из сторон конфликта про­бовала различные методы достижения своих целей. Сталкиваясь с сопротивлением в их реализации, она меняла эти методы и пере­водила конфликтое состояние в новые измерения.

Подобное изменение позиций особенно отчетливо просмат­ривается при рассмотрении начальной фазы конфликта. Так, в 1990 г. Д. Дудаев при содействии Г. Бурбулиса, М. Полторанина и А. Руцкого был приглашен на пост лидера Объединенного конгресса чеченского народа. Народные движения существо­вали тогда во всех республиках Северного Кавказа как силы, противостоявшие официальным властям. Вплоть до 1991 г. они развивались по прибалтийской модели. Лидеры движений, опираясь на волну демократизации и подъема национального самосознания, должны были сменить прежнюю партийно-со­ветскую элиту. Однако этот вариант развития внутри России осуществился только в Чечне, но и здесь он прошел с больши­ми осложнениями.

Включившись в политику, Д. Дудаев разработал собственную концепцию утверждения власти в Северо-Кавказском регионе и начал проводить ее с завидной настойчивостью. Он почувствовал возможность последовать примеру Прибалтийских республик и сделаться вождем Северного Кавказа в борьбе за отделение от России. В своих планах или настроениях он опирался на ради­кальных лидеров Конфедерации горских народов и на помощь определенных сил в независимых Закавказских государствах (преж­де всего 3. Гамсахурдиа). Внутри республики как человек редкой карьеры среди чеченцев, получивший приличное образование, приобретший военную выправку и генеральские погоны в Советской Армии, Д. Дудаев сразу же обрел статус харизматического лидера среди значительной части населения горной Чечни.

Лидеры демократического окружения российского президен­та, вызвавшие Д. Дудаева из политического небытия, явно про­считались, полагая, что он будет проводить политику на основе принципов “равного обмена”. Их ошибка состояла не только в слабом знании психологии политической борьбы, но и в том, что они явно не учли многоплановый и взрывоопасный характер всей ситуации, сложившейся в Северо-Кавказском регионе уже к концу 1990 г. Кроме того, они не понимали, что принцип “равного об­мена” в сознании Д. Дудаева и его сторонников выглядел не­сколько иначе, чем в сознании демократов. Ведь почти все пред­ставители нынешней чеченской политической элиты родились не у себя на родине, а в местах ссылки. Память о выселении народа несомненно диктует особое отношение как к СССР, так и к России.

В дальнейшем, как это часто бывает в развитии политическо­го конфликта, в него вовлекались все новые и новые ресурсы, приобретавшие видимость самостоятельных факторов. Речь идет прежде всего о кризисе в российской армии, формировании и использовании рынка оружия, о контроле за сырьевыми ресурса­ми, транспортными магистралями и воздушными путями, об эле­ментарной жажде отмщения уже не за прошлое, в за конкретные действия, совершенные в ходе боевых операций с обеих сторон. Эта жажда отмщения стала действовать как самостоятельный фактор с первых же дней боевых действий как с той, так и с другой стороны Она способствовала воспроизводству конфликта во все более широких масштабах. Особое значение здесь имела не только “норма жертв”, ежедневно приносимых на алтарь воен­ного противостояния, но и свидетельство о варварстве, зафикси­рованное монументально — город Грозный как культурный и индустриальный центр оказался разрушенным. Его центральная часть была превращена в сплошные развалины уже в ходе боев к середине 1995 г. Степень разрушения города вполне сопоставима с тем, что осталось от Варшавы или Ленинграда после окончания второй мировой войны.

В отличие от осетино-ингушского конфликта чеченский кри­зис не может быть охарактеризован как конфликт этнонацио-нальный. Если быть более точным, то надо сказать, что здесь стал­киваются две экстремистские силы, представляющие в том и дру­гом случае наиболее радикальные (в смысле готовности к наси­лию) слои “государственников”, с одной стороны, России и рос­сийской армии, а с другой — чеченских сепаратистов. Стремление продолжать войну “до победного конца” — таков интерес, объединявший, как это ни парадоксально звучит в нынешней си­туации, ту и другую группировки. Именно данное обстоятельство составляет наиболее существенную характеристику чеченского кризиса: как с той, так и с другой стороны он не является отра­жением реальных интересов всего общества, от имени которого действуют радикалы. Сепаратистская идеология в Чечне, равно как и жестко государственническая точка зрения, отстаиваемая некоторой частью российского генералитета, правительственных кругов и интеллектуальных сил, представляют собой лишь “моби­лизационные концепции”, позволяющие каждой стороне “сохра­нять лицо” и добиваться поддержки определенной части населе­ния. С этой точки зрения, очевидно, правы те аналитики че­ченского кризиса, которые возлагают ответственность за развя­зывание этого конфликта на “партию войны”. Идентифика­ция этой партии, равно как и выявление ее структуры и инфра­структуры, — дело криминологического исследования, а не тео­ретического анализа, поэтому мы не будем больше касаться дан­ного вопроса.

Другое отличие чеченского конфликта от осетино-ингушского состоит в том, что он в более явной форме был инициирован “сверху”. Это не территориальный конфликт, в котором задева­ются интересы конкретной части населения, проживавшей на определенной территории или клочке земли. Это прежде всего конфликт, инициированный во властных структурах на основе личностных и групповых амбиций, рационализируемых с помо­щью соответствующих “идейно-патриотических лозунгов”.

Общее же с осетино-ингушским конфликтом состоит в том, что и этот как бы региональный конфликт есть проекция обще­российских процессов и интересов на развитие региона. Даже если рассмотреть способ его инициирования, то легко можно за­метить, что невозможность урегулирования отношений между Чечней и Россией была задана не объективными обстоятельства­ми, а невозможностью встречи между Президентом России Б. Ель­циным и Д. Дудаевым. Эта точка зрения представлена в обстоя­тельном докладе, подготовленном группой аналитиков во главе с В. Тишковым. Его авторы с достаточной убедительностью показы­вают, что главным моментом, определившим выбор между перего­ворами и силовыми методами, превратившимися в чеченскую вой­ну, был “личностный фактор”. Объективной необходимости, а тем более неизбежности разрешения кризиса с помощью армии и иных силовых структур не было. “Роль курка” — пускового ме­ханизма в эскалации конфликта сыграли прежде всего личные амбиции, действовавшие с обеих сторон. Еще весной 1994 г. пла­нировалось мирное урегулирование чеченского кризиса. До этого времени федеральные власти не обращали особого внимания на процессы, происходившие в криминогенном регионе, так как го­ловная боль по поводу отношений с Татарстаном была сильнее, а интеллектуальных сил, способных действовать сразу на несколь­ких направлениях региональных конфликтов, просто не было. Вско­ре после того, как был заключен договор с Татарстаном (15 февра­ля 1995 г.) и предприняты первые шаги к организации переговор­ного процесса с Чечней, механизм политического урегулирования стал давать одну осечку за другой.

Еще одна особенность чеченского кризиса состоит в том, что в нем в гораздо большей степени, чем в осетино-ингушском кон­фликте, проявились символические аспекты такого рода столк­новений. “Государственный суверенитет”, “государственное рав­ноправие с Россией”, “организация государственной границы”, введение своей системы гражданства и паспортизации, принятие собственной Конституции и специфического законодательства, основанного на шариате, — все эти цели имеют прежде всего символический характер. Они направлены на то, чтобы повысить статус политических деятелей регионального масштаба, прирав­нять его к статусу политиков и администраторов современных крупных государств. Правящая элита “потенциальной нации” стре­мится стать реальным участником мировой политики и получить определенные права в мировом сообществе, опираясь на всю со­вокупность символов, использование которых означает в языке современной политики самостоятельность государства.

Вся эта утвердившаяся уже в практике общения мировых со­обществ символика представляет собой символический ряд пер­вого порядка, который и составляет содержание интересов сепа­ратистской верхушки чеченского общества. Затем такая общая символика суверенитета облекается символами второго поряд­ка, которые у чеченцев имеют, в частности, вид особого герба с изображением лежащего волка в обрамлении созвездия из де­вяти звезд, каждая из которых символизирует один из главных чеченских тейпов. Эта символика фиксируется также в виде зеле­ного знамени с узнаваемой исламской идентификацией; в виде исполнения особого коллективного обряда — зихра, обозначаю­щего принадлежность к вайнахскому сообществу, и т.д. Эта сим­волика второго порядка должна обозначить “особость” чеченско­го сообщества среди других сообществ, народов и государств. Суть идеи государственной независимости и состоит в том, что она должна в первую очередь обеспечить сохранность символов второго порядка. Промежуточным звеном между символами пер­вого и второго порядка явилась попытка выработать идеологию “антирусизма”, которую предпринял Д. Дудаев в период его пре­зидентства.

Важно заметить, что степень приверженности этой символике стала в ходе данного конфликта не только критерием, но и средст­вом социальной дифференциации, прежде всего основанием для продвижения в иерархии политической власти, которая может подкрепляться весьма существенными имущественными привиле­гиями. Действительно борьба за самостоятельность Чеченской рес­публики открыла небывалые возможности личного обогащения для тех, кто контролировал потоки вооружений и пути распростране­ния наркотиков, кто активно участвовал в криминализации дан­ного региона, которая стала лишь наиболее характерным проявле­нием общероссийского политического и экономического кризиса. Однако материальные интересы действовали здесь не в обнажен­ном виде, а облекались и облекаются в символические одежды сепаратистской идеологии.

Оба уровня символического пространства оказываются весь­ма далеко отстоящими от массовых жизненных интересов. Более того, борьба за утверждение в символическом пространстве вле­чет за собой огромные жертвы в реальном жизненном мире сооб­ществ, втянутых в конфликт по поводу символических интересов. Речь идет как о жертвах в виде человеческих жизней, пожираемых войной, так и о разрушении материальных, вещественных цен­ностей. Следовательно, одновременно с массовыми процессами обнищания, разрухи, обострения эпидемиологической ситуации, увеличением риска катастроф, с практикой повседневных убийств и разрушения жилищ идет процесс личного обогащения очень уз­ких групп людей — политических элит, воплощающих в своем поведении приверженность символическим ценностям первого и второго порядка. В рамках этих групп идеальные и материальные интересы объединяются и действуют заодно, в то время как в мас­штабах всего сообщества они оказываются не только несовпадаю­щими, но и противостоящими друг другу.

Важная сторона конфликта, особенно в его насильственном воплощении, состоит в том, что он представляет собой определен­ную форму подготовки кадров, готовых к применению насилия, привыкших или привыкающих к убийству себе подобных, охва­ченных жаждой отмщения за свое унижение в бессмысленной вой­не. В общероссийских масштабах вновь воспроизводится потерян­ное афганское поколение; а в Чечне вырастают национальные ге­рои, хорошо владеющие оружием, умеющие организовывать ночные засады и обстрелы, обученные тактике городского боя, спо­собные организовать рейд для захвата заложников в городской больнице, но непривыкшие к организации элементарной хозяйст­венной жизни. По мнению именно этой части чеченского населе­ния только российская сторона несет ответственность за огром­ный материальный ущерб, причиненный республике, и, следова­тельно, она должна “компенсировать этот ущерб” за счет россий­ского населения.

. Выход из чеченского кризиса может быть обеспечен лишь на основе отделения символических ценностей от повседневных интересов. Символическое пространство, вырабатываемое конфликтующими сторонами, представляет собой источник принципов. Чтобы перейти к процессам мирного урегулирования, необходимо, как известно, искать компромисс на почве взаимных интересов, а не упираться в принципы. Если чеченская сторона будет постоянно отстаивать суверенитет, не отдавая себе отчета в содержательном характере реальной практики, которая стоит за этим понятием, а российская сторона будет отстаивать конститу­ционные принципы безотносительно к их конкретному содержа­нию, то это будет означать прежде всего поддержку “партии вой­ны” в чеченском конфликте. Прекращение военных действий на основе договоренностей августа 1996 г. на уровне А. Лебедь — А. Масхадов означает прорыв в символических пространствах, созданных определенной частью политической и интеллектуаль­ной элиты обеих сторон, в пользу важнейшей ценности повсе-; дневного бытия — сохранения человеческих жизней. Критика этих договоренностей с позиций ущемления целостности Российско­го государства, равно как и с позиций паритета Чечни и России, означает эксплуатацию символов первого и второго порядка в пользу интересов “партии войны”.