Философия Гейне

Содержание.

Введение

1. Величайший поэт Германии.

2. Худож­ник-революционер.

3. Старая, но вечно новая история.

4. «Масленица страсти».

5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.

Заключение.

Литература.

Введение.

Все хорошие философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково. Гейне один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в будущее, став спутником духовной жизни человечества. О нем можно сказать, что ни до, ни после него не было поэта-философа, сходного с ним, хотя у него были и предки и по­томки. “Сам Гейне, оглядываясь на пройденный им путь, очень точно определил свое место в немецкой литературе”1. Он назвал себя последним поэтом романтизма и пер­вым поэтом новой, революционной школы поэзии, довер­шив эту самооценку важным признанием, что после всех сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он сам порой испытывал рецидивы томления по голубому цветку романтики, правда, в но­вой, «предельно дерзкой форме современного юмора», ко­торый должен вобрать в себя все лучшие элементы про­шлого Он был новатором в том единственном смысле этого слова, который предполагает органическое слияние традиций с новооткрытием.

1. Величайший поэт Германии.

Останься Гейне автором одной лишь «Книги песен», своего лирического первенца, он с полным правом вошел бы в круг величайших поэтов Германии.

Вместе с тем этой романтической, хотя и далеко не безобидной, книгой он, к удовольствию ее либеральных поклонников, ревнителей общественного спокойствия, не вызвал бы против себя Столетней войны, отголоски кото­рой слышны еще сегодня. В этой ожесточенной войне кондотьеров реакции и мракобесия, вроде Меттерниха и Геббельса, с кинжалом в одной руке и факелом в другой, всегда окружали сонмы вооруженных перьями подруч­ных. Втайне вздыхая над страницами гейневских песен о любви, соловьях и розах, они гласно предавали анафеме и распинали на каждом журнальном кресте «совсем дру­гого» Гейне — бунтовщика, врага порядка, хулителя всего «священного». Одним словом, того Гейне, который, пре­зрев обещанное ему всеобщее благорасположение при жиз­ни и бестревожный сон в могиле, когда пришел срок со­циальных битв, отважно перевооружился, сменив «золо­тую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы».

Сверкать я молнией умею,

Так вы решили: я—не гром.

Как вы ошиблись! Я владею

И громовержца языком.

И только нужный час настанет,—

Я должен вас предостеречь:

Раскатом грома голос грянет,

Ударом грозным станет речь.

Он с честью выполнил свой долг. “И когда в 1843 году молодой философ и революционер Карл Маркс впервые встретился с маститым и прославленным поэтом, он мог уже видеть в нем образец того типа писателя, какого требовало время: они стали друзьями и соратниками”2. По свидетельству Лафарга, «Гейне и Гете, которых Маркс в разговоре часто цитировал, он знал наизусть». Он знал наизусть и цитировал не только громоподобные стихи Гейне той поры, когда дух его сатиры носился над «хао­сом» немецкой политической поэзии и бунтовской философии, но и тихогласные мелодии «Книги песен» и «Новой весны».

“Однажды Гейне сказал, что мир раскололся пополам, и трещина прошла по его сердцу, сердцу поэта, которое есть центр мира”3. В самом деле, великому философу было суж­дено стать средоточием стремительной, неустойчивой, пе­реходной эпохи, когда в мире завершался цикл антифео­дальных революций, но прежде чем капитализм очистил себе дорогу от обломков средневековья, он оказался перед лицом нового, им же порожденного врага — пролетариата, единственно революционного класса, который угрожал су­ществованию самих основ буржуазного общества. При этом, чем ближе к поворотному моменту — революции 1848 года, тем очевиднее становился отход буржуазной демократии от ее прежней революционности, тем реши­тельнее возвещала о себе молодая, созревшая в классо­вых боях пролетарская демократия.

Оказавшись в самом водовороте общеевропейских со­бытий и идейных волнений, Гейне, обладавший отзывчи­вым сердцем поэта, прозорливым умом мыслителя и острейшим пером мастера, чувствовал сильнее, понимал глубже, видел дальше всех своих немецких сверстников и сумел с большей мощью, чем все они вместе, отразить свой век, его величие и слабости и в то же время с поко­ряющей откровенностью раскрыть противоречивый мир собственной души, ее взлеты и падения, радости и муки. Он никогда не выжидал, когда события или новые идеи отодвинутся на достаточное расстояние, чтобы их можно было, как большую картину, рассмотреть издалека. Стремясь идти в авангарде времени, он умел схватывать существеннейшие приметы и самое дыхание каждодневно творимой истории.

2. Худож­ник-революционер.

Во всем, что писал Гейне, от нежной песни до газет­ной статьи, кипит мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной, познавшей себя личности, худож­ника-революционера, который, говоря о времени, не пря­чется за его широкой спиной, но с сознанием своего пра­ва говорит и о себе, кого оно избрало своим певцом, гла­шатаем и судьей. Свое оружие — слово — Гейне недаром назвал «певучим пламенем»: это пламя, которое, подоб­но естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.

С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования Гейне: в своей поэзии он с удиви­тельной последовательностью и полнотой воплотил не только все этапы целой исторической эпохи, но и все воз­расты собственной жизни: юность, зрелость, старость в их неподдельной физической и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет, когда Гей­не был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлин­ного трагизма, но зато никогда не казался смешным или жалким, как это бывает с теми, кто тщится предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Сознание и чувства Гейне, нередко спорившие друг с другом в ре­шении этой огромной задачи — поэтического воссоздания жизни художника, дружно трудились над тем, чтобы он неизменно оставался самим собой. Справедливо писал Генрих Манн, что «когда к истрепанным томикам Гейне обращается зрелый человек, он находит в нем зрелого человека, как юноша находит в нем юношу, ибо каждый возраст одинаково ему присущ и узнает себя в нем».

Своей «лирической юностью» называл Гейне «Книгу песен» (1827) — поэтическую хронику его первого творче­ского десятилетия. Создавалась она в годы жестокой реакции, сковавшей, после крушения наполеоновской импе­рии, все европейские страны, в особенности отсталую полу­феодальную дворянско-поповско-чиновничью Германию.

С самого начала работы над будущей книгой Гейне сознательно ставил себе цель быть оригинальным, выра­ботать свой поэтическо-философский стиль. Разъясняя в одной ранней статье свое представление о романтизме, он бросил вызов реакционным романтикам, выдвинув два радикальных требования: изгнать из поэзии христианско-рыцарский дух и отказаться от смутной, туманной, призрачной об­разной формы. «Образы, которым надлежит вызывать подлинные романтические чувства, должны быть столь же прозрачны и столь же четко очерчены, как и образы пластической поэзии». “Вся «Книга песен» станет широ­кой ареной борьбы Гейне за демократический романтизм”4

.

Обычно принято говорить о мрачном тоне «Книги пе­сен» и пессимизме ее автора. Спора нет, свинцовые тучи «арестованного времени» не прошли мимо Гейне, и чер­ная тень их лежит на его стихах. Стихотворный цикл «Сновидения», которым открывается первый раздел — «Юношеские страдания»,— не только дань начинающего поэта традиции немецких романтиков, рассматривавших мир сквозь кошмарно-фантастическую призму ночной мглы, но живой стон одинокой, бесприютной, оскорблен­ной души философа-плебея.

Сквозной темой книги, ее ведущей осью является не­разделенная любовь. Строгий отбор поэтического мате­риала и вдумчивое его расположение превратили стихот­ворный сборник в своеобразную лирическую повесть, внешне завершенную, внутренне единую и динамичную, в которой каждый из четырех разделов ощущается как ступень в развитии любовного сюжета, как стремительное восхождение всей поэтической системы к просторам реа­лизма. С каждой страницей «повести» все отчетливей проступает живой, многогранный образ ее лирического героя. Не беспечно веселый подмастерье народной песни, став­шей животворным источником гейневской философии, а со­временный образованный и мыслящий молодой человек смотрит на нас широко раскрытыми то печальными, то озорными глазами, юноша с пылким и беспокойным серд­цем, распахнутым и для радости бытия, и для чужого го­ря, сердцем, жаждущим счастья и борьбы, но обреченным на одиночество и страдания в этом темном филистерском царстве господ и рабов.

Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо философ создавал его по собственному образу и подобию. Обо­им тесно и душно в мире, где справляют свой маскарад «рыцари, монахи, государи». Оба хотели бы бороться, но еще не свершились желанные сроки: вокруг — сумерки, страх и безмолвие. Оба парят в небе сладостно-утешитель­ной мечты, но это романтическое небо — иллюзорное убе­жище для слабых духом, золотой сон с безрадостным пробуждением.

Остается любовь — неотчуждаемый дар молодости; остается упоение хмелем первой, чистой страсти, со сме­хом и слезами, горькой радостью и светлой скорбью, — всем, что люди называют счастьем.

Но в этом мире и любовь — трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как тысячу лет назад, действует сти­хийный закон естества, когда

Юноша девушку любит,

А ей полюбился другой

Но тот — не ее, а другую

Назвал своей дорогой

За первого встречного замуж

Девушка с горя идет,

А юноша тяжко страдает,

Спасенья нигде не найдет.

3. Старая, но вечно новая история.

Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась, и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще не утихшей болью, сердце другого — грустью ожившего воспомина­ния. “Себе самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет: забудь ее и полюби дру­гую"5

. Вот если недуг повторился, тогда это уже горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему раствориться в смехе:

Тот, кто любит в первый раз,

Хоть несчастливо, тот — бог;

А кто любит во второй

Безнадежно, тот — дурак.

Без надежды вновь.

Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними

Я смеюсь — и умираю

С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опья­ненной близостью «милой», соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его «жестокой» избранницей сердца стоит не вечный закон взаимного притяжения, а закон социальный, отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от обездоленных. В этом траге­дия современной любви.

В романтическую ткань книги время от времени впле­таются стихотворения, которые раскрывают этот социаль­ный мотив, озаряя своим уже не призрачным, а реаль­ным светом печальную повесть о не осуществившейся люб­ви. Вместе с «Фреско-сонетами», балладами «Гренадеры» и «Валтасар», со многими космическими метафорами «Се­верного моря» они напоминают нам о том, что за поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно сжатыми губами поэт-гражданин, решив­ший освободиться от великого груза сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.

Смело ломая окаменевшие традиции романтизма, не выходя при этом из его русла, Гейне ломал и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход сильнейшее свое оружие — иронию. Она — не озорство, не надуманный при­ем"6. Во всех ее гранях — саркастическая, юмористически добродушная, исполненная горечи или грусти — она вы­растает из самых глубин его противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к реальному действию, и романтика, вынужденного пре­даваться мечтательному созерцанию. В лирическую сти­хию «Книги песен» ирония входит не как чуждое ей на­чало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий на почве земной действи­тельности, не теряли друг друга из вида. В «сентимен­тально-коварных» песенках Гейне ирония то звучит как вторая, насмешливо диссонирующая мелодия, то неожи­данно взрывается в финале, разрушая так любовно и бе­режно возведенное здание мечты.

В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная сила. С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свобод­ного от моральной скверны старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой, но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается от романтической созерцательности и учится видеть мир глазами реалиста.

Действительно, после «Лирического интермеццо», где действие любовной повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной дымкой, в разделе «Опять на родине» нам предстает в графически четких линиях немец­кий город, его реальные обитатели, да и сама возлюблен­ная поэта выходит наконец из тумана, и оказывается — она не королевская дочь, не безликая в своей многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная, обремененная нуждой и житейскими за­ботами.

В великолепно-грандиозных «эпиграммах» «Северного моря», венчающего книгу, перед нами неожиданно рас­пахивается такая ширь пространства и времени, что чело­веку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь, оставшись один на один со своими думами, со всеми сти­хиями природы, столь созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыб­ленных штормом, ведет он раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными бога­ми"7. В этом одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от цветка до галактик, рав­ноценно и равноправно.

Стихи «Северного моря», прозвучавшие как гимн тор­жествующей молодости, были предвестьем нового, опти­мистического восприятия жизни и любви у Гейне. Оно сказалось во втором сборнике его лирики «Новая весна», последней книге, созданной поэтом на земле своей роди­ны. Он оставил позади юность, пропев ей прощальную песню в стихах этой книги, но взял с собой в новую доро­гу окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать солдатом в «общественной войне человечества».

Чуть не в каждой галерее

Есть картина, где герой,

Порываясь в бой скорее,

Поднял щит над головой.

Но амурчики стащили

Меч у хмурого бойца

И гирляндой роз и лилий

Окружили молодца.

Цепи горя, путы счастья

Принуждают и меня

Оставаться без участья

К битвам нынешнего дня.

“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувствен­ности и целомудрия, пробивается одна мысль, которая под­нимет голос в его первой прозаической книге «Путешест­вие по Гарпу», а в дальнейшем станет сердцевиной его философских и социальных воззрений, — возмущенная мысль о том, что аскетическая мораль христианской рели­гии с ее требованием обуздания «греховной» плоти ради спасения «вечной» души в корне враждебна самой природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями земного бытия, не ожидая небесных благ”8. Все любимые наставники Гейне, от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и «великого язычника» Гете, внушали ему, что человек — высшее творение природы, более вы­сокое, чем сам бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.

Смелый до дерзости отпор постной догме отречения, питавшей поэзию феодальных романтиков, равно как и лицемерие сухопарых ханжей и святош, дал Гейне в цик­лах стихотворений под названием «Разные», написанных уже в Париже, куда немецкий поэт-патриот, гонимый на родине, переехал вскоре после того, как Франция пере­жила события революции 1830 года.

В Париже, о жителях которого Энгельс сказал, что они сочетают в себе страсть к наслаждению со страстью к историческому действию, Гейне сразу попал в свою сти­хию, тем более что обе страсти были одинаково присущи его натуре. Страсть Гейне к историческому действию на­шла себе широкое применение на арене воинствующей революционной публицистики, страсть к наслаждению, сбросив покров юношеской стыдливости, хлынула в эро­тические стихи «Разных».

Смысл названия книги — разные женщины. “В пласти­чески осязаемых, словно отлитых из бронзы стихах, на фоне всегда взвихренного, веселящегося и спорящего Па­рижа, выступает новый образ поэта, зрелого мужа”9. Он давно осознал, что для людей его возраста и принципов то, что называется делом всей жизни, неизмеримо выше любви, но, как человек, которому ничто человеческое не чуждо, он спешит без самобичевания и мук допить свой золотой кубок счастья и, как фульский король, бросить его в море.

Не отвергай! Пусть жар погас,

Возврата нет весне,

Но дай еще хоть малый срок,

Чтоб отгореть и мне.

И пусть не можешь ты любить,—

Хоть другом назови.

Мы в дружбе ценим поздний дар

Долюбленной любви.

4. «Масленица страсти».

С другой стороны, словно для того, чтобы раскалить возмущение рыцарей мещанской добродетели, женщины, с которыми справляет свою «масленицу страсти» поэт, — это красотки парижских бульваров, дамы с камелиями.

Слов нет, в любви двадцать пятачков не составляют рубля. Но немецкие критики с таким жаром напали на автора «Разных», так прямолинейно отнесли эту головокружительную историю мимолетных связей, свиданий и измен к личности самого Гейне, что можно подумать, буд­то в творчестве настоящего поэта его внутренняя жизнь всегда тождественна фактам его внешней биографии.

Размах гейневской философии огромен — от передачи едва уловимых вибраций души до выражения пафоса целой эпохи, от песенки «Ты — как цветок» до «Силезских тка­чей», отличающихся друг от друга, как свирель и зову­щий к битве барабан.

Неизменно отстаивая «неотъемлемые права духа» в поэзии, Гейне добровольно подчинял свой талант только совести и требованиям истории. Он еще раз, к вящей славе своей, принял их диктат, когда в начале сороковых годов, в виду приближавшейся германской революции, выступил как ее певец и предтеча. Свободно, с таким веселым задо­ром, точно решение стать «барабанщиком революции» пришло к нему как озарение, а не в результате раздумий и преодоленных противоречий, возвещает он в трех стро­фах «Доктрины», открывающей книгу «Современных сти­хотворений», свой символ веры поэта и гражданина:

Стучи в барабан и не бойся,

Целуй маркитанку под стук;

Вся мудрость житейская в этом,

Весь смысл глубочайших наук.

Будя барабаном уснувших,

Тревогу без устали бей;

Вперед и вперед подвигайся—

В том тайна премудрости всей.

И Гегель, и тайны науки —

Все в этой доктрине одной;

Я понял ее, потому что

Я сам барабанщик лихой!

Со свойственным ему искусством выражать многое в немногих словах, Гейне, определяя свое место в строю борцов за свободу, попутно, одной строкой: «Целуй мар­китанку под стук» — отметает обычный для мелкобуржу­азных поэтов его времени идеал революционера как аскета с горящими глазами, отрешившегося от всего мир­ского, а двумя другими строками: «И Гегель, и тайны науки — все в этой доктрине одной» — с гордостью напо­минает о том, что именно он, Гейне, первый понял рево­люционный дух гегелевской диалектики и первый, вопре­ки своему учителю, сделал из нее реальный вывод о зако­номерности народных восстаний.

“Считая себя солдатом революции, Гейне обращается к своему отточенному оружию — сатире. Смех Гейне, ро­дившийся в «Книге песен», как звонкий родник среди романтических деревьев «старого сказочного леса», вы­рвавшись на простор жизни, становится бурной рекой, низвергающей на своем пути гранитные скалы и пороги”10.

Душою «Современных стихотворений», в которых поэт не оставляет камня на камне от всех идолов старой Гер­мании, является стихотворение «Силезские ткачи»—от­клик на первое организованное восстание немецких рабо­чих в 1844 году. Стихотворение это, как небо от земли, далеко от поэзии так называемого «истинного социализма» с ее жалостливо-филантропическим лепетом о страдающем бедняке и о классовом братстве. Оно написано сурово-пророческим, гневно-угрожащим стихом, каждое слово которого обрушивается, как чугунный молот, сокрушая по частям официальный лозунг феодальной партии:

«С богом за короля и отечество» — и возвещая великую миссию пролетариата, призванного историей стать мо­гильщиком собственнического мира.

5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.

Соединенными силами смеха и гнева Гейне, «дробя стекло, кует булат», разрушает отживающее и утверждает новое. В своей сатирико-романтической поэме «Германия. Зимняя сказка» он страстно порывается рассмотреть сквозь мглу времени облик социалистического общества; однако в нарисованной им картине, при всем обилии в ней света и радостных красок, общий рисунок лишен реалистиче­ской четкости, как и само представление поэта о социа­лизме. Связанный многими сторонами своего существа со старой, домарксистской эпохой, Гейне, преодолевая мучи­тельные колебания и сомнения, больше сердцем, чем со­знанием приблизился к порогу научного социализма, но не нашел в себе силы сделать еще один шаг. Он остался на рубеже, но с глазами, жадно обращенными в будущее, с душою, полной обманчивого страха за судьбы веками созданных кумиров красоты и ликующей веры, что только победивший пролетариат нанесет смертельный удар ста­рому миру, «в котором невинность погибала, эгоизм бла­годенствовал, человек эксплуатировал человека».

События революции 1848 года и ее трагический финал Гейне встретил прикованный смертельной болезнью к постели, с которой ему уже не суждено было подняться. Физические муки и душевная скорбь о жестоко обману­тых ожиданиях, соединившись, ввергли поэта в состояние глубокого отчаяния, от крайностей которого его спасали не медицинские средства и утешения близких, а его соб­ственные испытанные целители — светлый ум, неиссякае­мый юмор и поэзия. Вместе с тем того, что было завоевано всей его жизнью — веры в торжество правды, надежды на будущее и любви к человеку, — не могли сломить в нем ни материальные невзгоды, ни болезнь, превратившая его в «Иова на ложе страданий», ни темная ночь реакции, на­висшая над притихшей Европой.

Однако самое потрясающее в этой трагедии долгого и мучительного умирания было то, что творческий дух поэта не только не померк, не изменил себе, а напротив, как бы назло самой смерти, оставался ясным и неутомимо деятельным до последнего часа. Словно неопалимая купина, горел он, не сгорая, и в этом пламени рождались такие сокровища, каким могла бы позавидовать даже его собственная молодость.

Среди этих сокровищ сборник стихов «Романсеро» — «золотая книга побежденного», вокруг которой сосредото­чено все, что создано Гейне в последние годы жизни.

В этой великой, но скорбной книге счастливейший поэт, но несчастнейший человек, как прикованный Прометей, свободный только в мыслях, расширяет свои поэтиче­ские владения до отдаленных границ земного мира и исто­рии. “Всю книгу объединяют философские раздумья о ми­нувших веках, о сегодняшнем дне, о будущем человека"11.

Отшумела буря революции. Одни остались на поле боя, другие, истекая кровью, скрылись в тревожной тьме. Все они побежденные. Сам поэт — один из них: он побеж­ден, но не сдался. Он тридцать лет, как часовой свободы, стоял на боевом посту, но вот:

Свободен пост! Мое слабеет тело...

Один упал — другой сменил бойца!

Я не сдаюсь! Еще оружье цело,

И только жизнь иссякла до конца.

Всегда было так: гибли добрые, торжествовали злые. Но кровь героя, пролитая за правду, не умирает: не толь­ко вожди, увенчанные победами, но и «сын злосчастья»,

Смелый воин, побежденный

Лишь судьбой несправедливой,

Будет в памяти потомков

Как герой вовеки славен.

И тот, кто сегодня побежден, завтра станет победите­лем.

С такой мыслью, которая, как свет лампады, озаряет изнутри каждое, даже трагическое, слово поэта, он навсег­да, без обиды на живых, но с горькой иронией над самим собой, покорно, но сохраняя гордость и величие перед лицом смерти, прощается с людьми, с природой, с ее вечным праздником красоты и благости, хотя:

О, как страшна, как мерзостна могила!

Как сладостен уют гнезда земного!

И как расстаться горестно и больно!

Он расстается с недругами и друзьями. С одними, — зная, что они вырвут язык у его трупа, чтобы он не заговорил и мертвый. С другими, — уповая на то, что, простив свое­му поэту все его вольные и невольные ошибки, они бе­режно будут хранить его добрую славу и передадут ее детям и внукам.

Он не ошибся. Светлая память о Генрихе Гейне живет не в мраморе и бронзе, а в сердцах народов, которые усы­новили и ввели в свою семью великого национального немецкого поэта, сделав его дорогое наследие достоянием всего человечество.

Литература:

1. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. – 671с.
2. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. – 742с.
3. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. –608с.
4. Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. – 254 с.
5. Хофман Дж. Марксизм и теория «Праксита». М.,1978. – 499с.
6. Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. – 564с.

1 Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. С.143.

2 Хофман Дж. Марксизм и теория «Праксита». М.,1978. С. 123.

3 Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. С. 56.

4 Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. С.144.

5 Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. С. 112.

6 Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 342.

7 Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. С. 342

8 Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. С. 77

9 Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. С. 131

10 Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 561.

11 Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. С. 701.