От позитивизма к неопозитивизму

Одним из наиболее влиятельных направлений буржу­азного философского мышления является позитивизм. Как самостоятельное течение позитивизм оформился уже в 30-е годы XIX в и за более чем вековую историю эволюционировал в направлении все более четкого выявления присущей ему с самого начала тенденции к субъективному идеализму.

В центре внимания позитивистов неизменно находился вопрос о взаимоотношении философии и науки. Главный тезис позитивизма состоит в том, что все подлинное, поло­жительное («позитивное») знание о действительности мо­жет быть получено лишь в виде результатов отдельных специальных наук или их «синтетического» объединения и что философия как особая наука, претендую­щая на содержательное исследование особой сферы реаль­ности, не имеет права на существование. Вся история по­зитивизма представляет собой в этом смысле интересней­ший парадокс: на каждом новом историческом этапе пози­тивисты ратовали за все более последовательную и строгую «ориентацию на науку и вместе с тем на каждом новом этапе они все в большей мере утрачивали контакты с дей­ствительным содержанием развивающейся научной тео­рии.

* *

*

Для понимания сущности позитивистской философии недостаточно просто выделить те черты, которые общи раз­личным ее формам, необходимо вскрыть внутренние тен­денции развития позитивизма, выяснить причины его воз­никновения и движущие пружины его эволюции. А это, в свою очередь, требует учета тех изменений во взаимоотношениях науки и философии, которые характерны для нового времени.

Начиная с XVII в. развитие науки поставило перед за­падной философией ряд таких проблем, на которые тради­ционная схоластическая мысль не в состоянии была отве­тить. Специфическая особенность выдающихся философов нового времени состояла в том, что они рассматривали на­учные методы анализа в качестве идеального образца вся­кой познавательной деятельности, в том числе и деятельно­сти по исследованию традиционно-философской, или, как ее еще называли, «метафизической», проблематики 1.

Первый шаг на этом пути был сделан Фр. Бэконом. Де­карт, Гоббс и Спиноза пошли дальше и предприняли по­пытку применить научный метод к решению «метафизи­ческих» проблем.

Специфическая проблематика западноевропейской фи­лософии XVII—XVIII вв. возникает как результат столк­новения двух разных начал: традиционной «метафизики» и новой механико-математической науки. Резкое противо­поставление идеального и материального, субъекта и объ­екта, «первичных» и «вторичных» качеств и постановка в центр философского исследования таких проблем, как вза­имодействие идеального и материального, отношение «внутреннего» мира сознания к «внешнему» миру,—все это стало возможным лишь вследствие отождествления реально существующего бытия с тем, что ухватывается с по­мощью терминов механико-математического естествозна­ния (которое в то время было тождественно науке вообще), и приписывания всему остальному статуса «субъектив­ности». Тесная взаимосвязь эксперимента с математи­чески оформленной теорией привела к необходимости по­ставить вопрос об отношении эмпирического и рациональ­ного знания, а в связи с этим — к делению философов на эмпириков и рационалистов.

Д. Юм доводит односторонний эмпиризм до логическо­го конца и создает субъективно-идеалистическую, феноме­налистскую и агностическую философскую концепцию, ко­торая не только противостояла рационалистической фило­софии XVII—XVIII вв., но и решительно порывала с сов­ременным ей естествознанием (Д. Юм отрицал объективно обусловленные необходимые связи и низводил причин­ность до субъективно-психологической уверенности).

Французский материализм вел борьбу с рационалисти­ческой философией XVII в. во имя науки: его привержен­цы критиковали идеалистические тенденции прежней «ме­тафизики», раскрывали ее связь с религией, показывали несоответствие ее утверждений результатам научного по­знания. Однако, будучи механистическим, созерцательным и метафизическим по методу исследования, французский материализм не смог логически последовательно решить философские проблемы, выдвинутые всем ходом развития естествознания и широко обсуждавшиеся в философии XVIII в.

С задачей критики «метафизики» не справилась и не­мецкая классическая философия. II. Кант, выступив про­тив рационалистической, аналитической философии XVII— XVIII вв. и вместе с тем против основных критиков этой философии (Д. Юма и механистических материалистов), хотя и поставил в острой форме вопрос о возможности нау­ки и об отличии научных и «метафизических» утвержде­ний, по существу, предложил вместо «метафизики вещей» «метафизику знания» — априористскую и формалистиче­скую «трансцендентальную философию».

Гегель противопоставил «отрицательной метафизике» XVII—XVIII вв. строго научное знание, совпадающее, по его мнению, с диалектичностью мышления. Вместе с тем Гегель считал, что диалектика и есть «положительная», или «разумная», метафизика. На практике реализация тезиса о «разумной метафизике» приводила к философской спекуляции. Из философской системы Гегеля (в значитель­ной мере это относится и к шеллинговской «Философии природы») современные ему естествоиспытатели восприня­ли не столько содержащуюся в ней ценную критику рассу­дочного, метафизического метода мышления, сколько спе­кулятивные результаты, которые не могли быть приняты наукой. Таким образом, предпринимаемые в течение двух­сот лет западноевропейской философией попытки создать такую систему, которая соответствовала бы духу современ­ной науки, не увенчались успехом.

Эта задача была решена в 40-е годы XIX в. К. Марксом и Ф. Энгельсом, создавшими философию диалектического материализма. Революционный переворот, произведенный в философии марксизмом, означал решительную ликвида­цию прежней, спекулятивной философии, несостоятель­ность претензии которой стоять «над» науками в век нау­ки обнаружилась достаточно четко.

* *

*

Первая историческая форма позитивизма. В 30— 40-е годы XIX в., во Франции возникла философская шко­ла, которая тоже претендовала на создание «научной фи­лософии» и заявила о решительном разрыве с прежней философской традицией (о «революции в философии»). Этой школой и был позитивизм, основанный О. Контом, который провозгласил решительный разрыв с философской («метафизической») традицией, считая, что наука не нуждается в какой-либо стоящей над ней философии; это, по мнению позитивистов, не исключает существования синтеза научного знания, .

Позитивистская философия Конта определенным обра­зом связана с философией французского Просвещения XVIII в. Следуя просветителям, Конт высказал убеждение в способности науки к бесконечному развитию и в неогра­ниченности предметной области, к которой применимы на­учные методы мышления. Осуществленная Контом клас­сификация наук во многих отношениях может рассматри­ваться как реализация завета энциклопедистов.

Однако позитивизм Конта примыкает не к последова­тельно материалистической ветви французского Просвеще­ния, а к его агностическому, скептическому направлению. При этом позитивизм отличается и от философских кон­цепции Тюрго и Даламбера: то, что у последних находилось па втором плане, у Копта превращается в ядро фило­софии.

История «тяжбы» философии с наукой показала, как считает Конт, что всякие попытки «приспособить» «мета­физическую» проблематику к духу научности заведомо об­речены на провал. В качестве вывода из этой истории Конт предлагает признать, что наука не нуждается в какой-либо стоящей над ней философии, а должна опираться сама на себя. Но из этого не следует, что для адекватного познания действительности достаточно отдельных, частных научных дисциплин. Существует объективная потребность в выяв­лении, раскрытии связи между отдельными науками, в соз­дании их системы.

За общей наукой, раскрывающей связь отдельных наук, можно, по мнению Конта, сохранить название «филосо­фия». Однако эта новая наука не должна иметь ничего об­щего с традиционной философией, так как методы иссле­дования старой и новой философии принципиально отли­чаются друг от друга. Построение «новой философии» яв­ляется естественным продолжением той работы, которая совершается в специальных науках. Нет никаких ограни­чений степени общности формулируемых в них закономер­ностей; более или менее общие из них могут раскрывать сами специальные науки, а исследованием самых общих занимается философия, связанная с чисто научными обоб­щениями лишь рядом незаметных переходов. Таким обра­зом, философия сводится к общим выводам из естествен­ных и общественных наук.

Не такова, говорит Конт, традиционная философская «метафизика», проблемы которой не только не могут быть решены научным путем (т. е. на основании данных опыта и рационального рассуждения), но не могут быть даже по­ставлены, если следовать по пути конкретно-научного об­общения. Научная философия, по мнению Конта, не име­ет дела с «метафизическими» проблемами и поэтому отвер­гает как идеализм, так и материализм. Пережитки «мета­физики» должны быть удалены и из науки. К таким пере­житкам он относит претензии науки на раскрытие причин явлений и на проникновение в их сущность. Для успеха научной деятельности достаточно ограничиться признани­ем, что наука не объясняет, а лишь описывает явления и, формулируя законы, отвечает не на вопрос «почему», а лишь на вопрос «как». Таким образом, Конт принципиально противопоставляет формулировку законов и выявлению причинных зависимостей. Первое он считает неотъемле­мой чертой науки, второе — пережитком «метафизики».

Последовательное проведение данного тезиса О. Конта означало бы не только «изгнание» из науки причинности, но и отрицание возможности раскрытия объективных, за­кономерных связей, т. о. признание точки зрения субъек­тивного идеализма Юма. Желая сохранить связь с совре­менной научной практикой, Конт делает это ценой явной непоследовательности.

Вообще весь контовский позитивизм в значительной мере философски непоследователен. Имея несомненную субъективно-идеалистическую тенденцию, логически выте­кающую из однажды принятого понимания научности, его позитивизм вместе с тем сохраняет многие элементы есте­ственнонаучного материализма эпохи Просвещения. Это выражается и в подчеркивании подчиненности всей дейст­вительности строгим объективным законам, и в характере многих из включенных Контом в «синтетическую философ­скую науку» обобщений, которые часто качественно не от­личаются от обобщений частных наук. А так как бессоз­нательной предпосылкой естествознания XIX в. был мате­риализм, то и некоторые обобщения, включенные в состав позитивистской философии, несли на себе сильный отпе­чаток естественнонаучного материализма.

В процессе дальнейшего развития позитивизма все бо­лее четко выявлялась его феноменалистическая, субъек­тивно-идеалистическая тенденция, роднившая его с юмизмом. Из науки постепенно выбрасывалась мировоззренче­ская проблематика и ослаблялось значение элементов естественнонаучного материализма. Об этом свидетельству­ют философские учения крупнейших английских позити­вистов XIX в.— Дж. С. Милля и Г. Спенсера, которые, су­щественно отличаясь в деталях от концепции О. Конта, вместе с тем в решении принципиальных философских вопросов вплотную примыкали к ней.

В последнее десятилетие XIX в. позитивизм в своей первой исторической форме переживает кризис, который был вызван следующими обстоятельствами.

Во-первых, прогресс естественнонаучного знания обес­ценил многие из тех «синтетических» обобщений, которые рассматривались позитивизмом как вечное и неоспоримое приобретение науки. Естественнонаучный материализм с элементами механицизма (особенно сильными у Спенсе­ра), нередко являвшийся фактической основой обобщения позитивизма XIX в., уже не мог удовлетворить науку и пришел на рубеже XIX и XX вв. в противоречие с новыми открытиями в физике и биологии, которые могли быть осмыслены только с позиций диалектического материализма.

Во-вторых, развитие науки, и в первую очередь корен­ная ломка понятий в физике на рубеже XIX—XX вв., а также интенсивное развитие психологических исследова­ний, поставившее на повестку дня вопрос о связи этой нау­ки с другими дисциплинами, изучающими человека и ок­ружающий его мир (в частности, с физиологией и физи­кой),—все это заставило философию обратиться к изуче­нию эмпирических и логических основ науки, т. е. тех самых «предельных» вопросов знания, от исследования которых всячески отстранялся О. Конт и многие его последователи.

Наконец, в-третьих, все попытки Конта и его последо­вателей доказать объективную обоснованность предлагае­мых ими этических идеалов и системы ценностей в рамках механистической и метафизической социологии не могли увенчаться успехом. Оказалось невозможным включить проблемы ценностей в сферу научного исследования, выве­сти «должное» из «сущего» и при этом сохранить позити­вистский критерий научности.

Вторая историческая форма позитивизма. Все эти об­стоятельства снова поставили вопрос о месте философии в системе наук и отвергли тот ответ на него, который пред­лагался представителями первого направления позитивизма.

В результате попыток отказаться от контовско-спенсеровской ориентации и вместе с тем сохранить основную позитивистскую направленность — резкое размежевание областей науки и философской «метафизики» — возникает вторая историческая форма позитивизма — махизм, эмпи­риокритицизм (Э. Мах, Р. Авенариус и др.).

На стадии махизма позитивизм ставит в центр внима­ния такие проблемы, которые приверженцы и продолжате­ли контовского учения считали слишком «метафизическими»: природа познания, опыта, проблема субъекта и объ­екта, характер категорий «вещь», «субстанция», природа основных «элементов» действительности, взаимоотношение физического и психического и т. д. Заниматься анализом такого рода проблем заставляло само развитое науки, и позитивизм, претендуя на звание «философии науки», не мог этого избежать. Обращение к данной проблематике со­провождалось сближением позитивизма с теми направле­ниями, которые Конт и его последователи объявляли «слишком философскими», далекими от науки. Последова­тельно проводя точку зрения феноменализма, махисты при­ходят к выводу о близости позитивизма к философии Д. Юма и субъективному идеализму Д. Беркли, обоснован­но усматривая именно у этих философов, а не во взглядах Тюрго и Даламбера ту философскую традицию, которая в наибольшей степени соответствовала позитивистскому по­ниманию научности.

Махисты считают, что задача философии состоит не в построении «синтетической» системы, воплощающей общие выводы всех наук, а в создании теории научного познания (в этом второе направление позитивизма сходно с влия­тельными в западной буржуазной философии конца XIX— начала XX в. неокантианскими направлениями). Вторая историческая форма позитивизма, таким образом, отличает­ся от первой не только пониманием характера конкретных проблем, подлежащих философскому рассмотрению, но и определением самого предмета философии.

Разумеется, между этими формами имеется и опреде­ленное сходство. В рассуждениях махистов и эмпириокритиков можно без труда обнаружить идеи, которые почти без изменения заимствованы из работ Г. Спенсера и дру­гих позитивистов XIX в. (в том числе и некоторые элемен­ты естественнонаучного и вульгарного материализма). Принципиальное сходство обеих форм позитивизма заклю­чается в стремлении лишить науку мировоззренческого значения и доказать чуждость науке всей традиционной философской проблематики. Махисты осуществляют это стремление более последовательно, чем Конт и Спенсер, продвигаясь все дальше по пути субъективного идеализма. Анализируя традиционные философские проблемы, махи­сты переформулировали их таким образом, чтобы наглядно продемонстрировать абсурдность всех предлагаемых в философии решений. Выдвигая тезис о «нейтральном» харак­тере «элементов мира», эмпириокритицизм претендовал на преодоление «метафизической» противоположности мате­риализма и идеализма, а в действительности занимал по­зиции субъективно-идеалистического феноменализма.

Эмпириокритики уделяли философской проблематике гораздо больше внимания, чем позитивисты XIX в., и в то же время они усилили «антиметафпзическую» направ­ленность позитивизма (ряд утверждений самого Конта и Спенсера махисты уже прямо называют «метафизическими»). Махизм характеризуется расширением эмпиризма и феноменализма и более последовательным проведением идеала «описательной» науки.

На решительный поворот в развитии естествознания, который произошел на рубеже XIX—XX вв., позитивизм ответил усилением негативного характера своей концеп­ции. Если представители первой его формы не только ра­товали за избавление науки от «метафизики», но и внесли положительный вклад в познание в виде обобщения ре­зультатов научного исследования, то махисты видели ос­новное назначение философии как теории познания в эли­минации из науки всех «метафизических фикций» (к числу таковых они относят не только причинность, но и молекулярно-кинетическую теорию строения материи).

Тем не менее и на стадии махизма сохраняется связь позитивизма с реальными вопросами, существующими в науке. Проблема связи абстрактных понятий теории с эм­пирическими данными встает всякий раз, когда в науке происходит ломка основных категорий, когда возникает по­требность возвратиться к вопросу о том, насколько обосно­ваны в опытных данных возводимые наукой логические построения. Такая потребность остро ощущалась в науке на рубеже XIX—XX вв. в связи с революцией в естество­знании. Определенную роль в развернувшемся в этот пе­риод обсуждении логического характера основных теоре­тических понятий классической физики сыграли и работы Э. Маха, который дал в своей «Механике» критику пред­ставлений Ньютона об абсолютности пространства и вре­мени и попытался раскрыть логическое содержание поня­тий массы, системы отсчета и т. д.

В критических выступлениях махистов против «мета­физики» в философии и науке, несмотря на реакционность их общей философской установки, можно обнаружить и отдельные здравые суждения (критика механистического понимания причинности, а также представлений классиче­ской физики об «абсолютности» пространства и времени). Однако методологические рекомендации, предлагавшиеся представителями второй исторической формы позитивизма, неверно ориентировали ученых. Последовательно про­водимый махистами курс на феноменалистические, описа­тельные теории резко противоречил главным тенденциям в развитии естествознания XX в., успехи которого были до­стигнуты как раз потому, что оно отказалось от махистских рекомендаций. Произвести теоретический синтез с помо­щью позитивистских рецептов, избегая всех и всяких ми­ровоззренческих (в терминологии позитивизма «метафизи­ческих») проблем, оказывалось невозможным.

Всесторонняя научная критика махизма содержится в классической работе В. И. Ленина «Материализм и эмпи­риокритицизм». В. И. Ленин не только раскрыл глубокую связь махистской формы позитивизма с явлением кризиса естествознания на рубеже XX в., но и показал реакцион­ную социальную роль эмпириокритицизма. Позитивистское отождествление науки с описанием непосредственно дан­ного в общественных дисциплинах означает принятие су­ществующих социальных отношений, сложившейся системы ценностей (в буржуазном обществе — буржуазной идео­логической системы) в качестве чего-то непреложного, под­лежащего не критике, а только констатации. На практике подобная позиция была защитой системы буржуазных об­щественных отношений. В труде «Материализм и эмпирио­критицизм» разработаны основные принципы критики по­зитивизма вообще.

Неопозитивизм, аналитическая философия. Третий этап в развитии позитивизма — неопозитивизм начинается с 20-х годов XX в. и продолжается до настоящего времени. Неопозитивизм часто называется на Западе аналитической философией.

Исторически первый и основной вариант неопозитиви­стской философии — логический позитивизм, или логиче­ский эмпиризм (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Райхенбах и др.), отражает дальнейшее усиление негативного характера по­зитивистской концепции. Логический позитивизм отбрасы­вает психологизм и биологизм махистской философии, при­нимает тезис об априорно-аналитическом характере поло­жений логики и математики (эмпирическое обоснование логико-математических аксиом было камнем преткновения как для первой, так и для второй исторической формы по­зитивизма).

В центре интересов представителей логического пози­тивизма оказывается проблема значения, эмпирической осмысленности научных утверждении. Логические позитиви­сты приходят к выводу о том, что предметом философии не может быть даже теория познания, которая имеет все еще слишком мировоззренческий, слишком содержательный ха­рактер. Философия вообще, по их мнению, не имеет пред­мета, потому что она не содержательная наука о какой-то реальности, а род деятельности, сводящейся к анализу ес­тественных и искусственных языков,— деятельности, пре­следующей две цели: 1) элиминировать из науки все не имеющие смысла рассуждения и псевдопроблемы, возни­кающие в результате неправильного употребления языка, нарушения его логических правил, обусловленного прежде всего теми или иными идеологическими: запросами; 2) обес­печить построение идеальных логических моделей осмыс­ленного рассуждения. Вопросы, озадачивавшие «метафизи­ков» (по существу, все философско-мировоззренческие проблемы), относятся неопозитивистами к числу псевдо­проблем и объявляются лишенными научного смысла, а поэтому всякая попытка их решения также квалифициру­ется как лишенная смысла. Идеальным средством анали­тической философской деятельности они считают разрабо­танный в XX в. аппарат математической логики.

Логический позитивизм спекулирует на реальных проб­лемах, поставленных развитием современной науки: осмыс­ленность научных утверждении (проблема, остро встав­шая, например, в связи с появлением теории относитель­ности), возможность опытной проверки абстрактных теоре­тических положений, соотношение содержательных и формальных компонентов научной теории (эта проблема приобретает особое значение для современного научного знания в связи с возрастающей его математизацией и формализацией). В разработанной представителями логи­ческого позитивизма методологии научного исследования дано описание типов научной теории, выделены и зафик­сированы некоторые виды научных определений и объяс­нений, что представляет определенную ценность для логи­ко-методологических исследований.

Будучи не только философами, но и специалистами-логиками, некоторые из представителей логического пози­тивизма внесли определенный вклад в разработку логиче­ского аппарата (логическая семантика, вероятностная ло­гика), который, хотя и рассматривается ими в качестве средства философского анализа, в целом выходит за рамки философии и может быть включен в область специально-научного исследования.

Вместе с тем основная философская программа логиче­ского позитивизма, выраженная в принципе верификации, в тезисе о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных «данных» и в утверждении о пустоте, бессодержательности («аналитичности») положений логики и математики, нахо­дится в очевидном противоречии с практикой современного научного познания, что и обнаружилось в ходе эволюции самого логического позитивизма.

Можно, говорить о том, что в концепции логического по­зитивизма 20—30-х годов задача полного разделения «ме­тафизических» (т. е. мировоззренчески-философских) по­ложений и утверждений науки была поставлена в наибо­лее четкой форме, чем когда-либо в истории позитивизма. Именно в этой концепции впервые доводится до конца ло­гика всех рассуждений, вытекающих из принятого в пози­тивизме определения научности как описания эмпириче­ской «данности».

Будучи в этом смысле наиболее зрелым продуктом по­зитивизма, логический позитивизм «выдает тайну» всякого позитивизма. Поэтому крах логического позитивизма оз­начает крах позитивизма вообще, крах всех и всяких по­пыток отделить философию от науки. Между тем с точки зрения самих канонов логического позитивизма неясен статус тех принципиальных предпосылок, из которых дол­жна исходить деятельность по анализу, осуществляемая в рамках этой философской доктрины. Если в разряд осмыс­ленных относятся только либо аналитические (тавтологи­ческие), либо синтетические (фактуальные) утверждения, то как быть с самим тезисом о верификации, который явно не принадлежит ни к тем ни к другим? Признать его бессмысленно-«метафизическим»? Но ведь именно этот тезис был положен в основу деятельности по элиминации всех «метафизических» высказываний, и если он «метафизи­чен», то нет никаких оснований претендовать на сокруше­ние «метафизики».

Принципиально так же обстоит дело и с другими тео­ретическими исходными установками неопозитивизма: те­зис о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных «дан­ных», утверждение о пустоте, бессодержательности («аналитичности») положении логики и математики, признание возможности резкого деления на аналитические и синтети­ческие всех осмысленных высказывании и др. К тому же выяснилось, что всякая попытка последовательного осуще­ствления неопозитивистских установок в ходе аналитиче­ской деятельности неизбежно приводит к тому, что в раз­ряд «метафизических» (т. е. подлежащих удалению) ут­верждений наряду с явно бессмысленными попадают и та­кие, при отсутствии которых рассыпаются теоретические построения в большинстве специальных областей знания.

Логико-позитивистская доктрина анализа научного зна­ния чем дальше, тем больше обнаруживала свое несоответ­ствие реальной научной практике, философским осмысле­нием которой она себя представляла. В итоге среди анали­тических философов общепризнанным стало мнение о том, что эта концепция, претендовавшая на точность, строгость и доказательность утверждений, на превращение филосо­фии в вид специализированной деятельности, сама являет­ся лишь вариантом «метафизики», причем вариантом явно несостоятельным 2. Из констатации этого факта исходят те направления, которые пришли на смену логическому пози­тивизму, оставаясь в то же время в рамках аналитической философии. Об этих направлениях целесообразно расска­зать более подробно, ибо именно на этом пути можно вы­явить судьбу позитивистских и неопозитивистских идей в современной буржуазной философии.

* *

*

Самое влиятельное из этих направлений — это так на­зываемая философия лингвистического анализа, домини­рующая в послевоенные годы в философской жизни Анг­лии (представители этого направления имеются и в США). Значительное влияние на формирование идей лингвистиче­ского анализа оказал английский философ Дж. Мур. Од­нако развернутая формулировка принципиальных устано­вок этого направления, так же как создание техники ана­лиза, принадлежит Л. Витгенштейну, которого по праву можно считать основателем этой философии (во второй период его философской деятельности — в 30—40-е годы). Наиболее крупные се представители — Дж. Уиздом, Дж. Райл, Дж. Остин.

Лингвистический анализ сознательно противопоставля­ет себя логическому позитивизму. Это выразилось в прин­ципиальном отказе лингвистических аналитиков от вери­фикационной теории значения (что позволило избежать некоторых явно абсурдных выводов субъективистского эм­пиризма), в неприятии тезиса о том, что научное рассуж­дение является идеальной моделью всякого осмысленного рассуждения, в непризнании позитивистского отождеств­ления осмысленных и информативных высказываний (ко­торое означало в рамках доктрины логического эмпиризма квалификацию моральных, эстетических и прочих оценоч­ных высказываний, а также высказываний — команд, просьб, советов и т. д., в качестве логически бессмыслен­ных), в отказе от логико-позитивистского редукционизма, т. е. от тезиса о возможности сведения значения высказы­ваний одного типа к значению высказываний другого типа (например, теоретических — к эмпирическим, высказыва­ний о материальных вещах — к высказываниям об ощуще­ниях).

В противовес логическому позитивизму лингвистиче­ские аналитики подчеркивают, что актуально использую­щийся язык содержит множество различных подразделе­ний, областей (отдельные «языки-игры», по Л. Витген-штейну, «логические типы» и «категории» языка, по Дж. Райлу, языковые «слои», по Ф. Вайсману, и т. д.). Логика функционирования формально одних и тех же слов в каж­дом из этих языковых подразделений, контекстов принци­пиально различна. Поэтому слова и выражения, которые внешне кажутся одинаковыми, по существу имеют несов­падающие значения и применяются на разных основани­ях в зависимости от контекста их употребления. При этом в контекст включается и цель говорящего, и отношение высказывания к реальной ситуации его произнесения, т. е. «язык-игра» полагается не замкнутым отношением одних слов к другим, а включенным в реальную человеческую жизнедеятельность; язык рассматривается как социальный институт и «форма жизни». Значение—это не некая осо­бая реальная сущность, считают лингвистические анали­тики, и не абстрактный объект, заданный в языке формализованной семантики, а тот или иной способ употребления слова в определенном контексте (use).

Принципиальным для лингвистического анализа явля­ется не просто указание на существование в обыденном языке различных, не сводимых друг к другу слоев, контек­стов и т. д., а признание того, что количество этих контекстов, в сущности, необозримо (так что бессмысленно было бы ставить задачу выявить их все, скажем, составить пол­ный список языковых «категорий»). Кроме того, и это са­мое главное, хотя между разными слоями языка, «языка­ми-играми» имеется определенного рода связь и переход, однако данная связь в большинстве случаев исключает возможность выявления каких бы то ни было черт, общих для разных употреблений одного и того же слова. А это значит, что по крайней мере для большинства слов акту­ально используемого, обыденного языка невозможно дать какие бы то ни было общие дефиниции.

Сказанное не относится к искусственно построенным, техническим языкам, которые могут употребляться в спе­циальных науках для специальных целей (хотя ни одна специальная наука не может обойтись и без естественного языка), а применимо лишь к обычно используемому, раз­говорному языку.

Лингвистические аналитики считают, что философские проблемы возникают как раз в результате непонимания логики естественного языка. Поэтому и решены они могут быть лишь путем анализа именно этого языка, путем тща­тельного выявления и кропотливого описания многообраз­ных контекстов словоупотреблений. Думать, что эти про­блемы можно решать путем выявления каких-то общих характеристик тех слов, которые волнуют философов (как это полагала сделать традиционная «метафизика» в своих попытках построить систематическую теорию философских категорий), или же путем построения искусственных язы­ковых систем, в которых словам придается условное значе­ние, весьма удаленное от реального, диктуемого их упот­реблением (как пытались сделать логические позитивисты, строившие искусственные языковые модели),—значит, по мнению лингвистических аналитиков, идти по явно беспер­спективному пути. Конечно, построение языковых моделей с помощью аппарата формальной логики — дело полезное и нужное для решения ряда специальных научных и тех­нических задач. Нужно, однако, осознать, подчеркивают представители данного философского направления, что этот аппарат при всей его важности непригоден для целей разрешения философских проблем, ибо последние сущест­вуют именно как результат непонимания многообразия и несводимости друг к другу различных языковых контек­стов. В искусственных же языковых системах терминам не может не придаваться жесткий и однозначный смысл в со­ответствии с самой идеей таких систем. К тому же смысл, придаваемый в формальной логике логическим константам («все», «некоторые», «и», «или», «если...то», «не», «суще­ствует»), весьма далек от многообразия их смыслов в ре­альном языке. Поэтому выполнение различных задач фи­лософского анализа лучше всего достигается средствами неформального анализа неформализованного обыденного языка.

Как же понимаются задачи и особенности философско­го исследования лингвистическими аналитиками? Следует заметить, что здесь при всем ярко выраженном отмежева­нии лингвистического анализа от логического позитивизма между обоими направлениями аналитической философии существует определенного рода связь. Она выражается, во-первых, в том, что сама логика противостояния вынуждает лингвистических аналитиков обсуждать те философские проблемы и их решения, которые были существенны для логического позитивизма (принцип верификации и вери­фикационная теория значения, дихотомия аналитических и синтетических суждений, проблема редукции и т. д.). Во-вторых, и это главное, лингвистический анализ унасле­довал от логического позитивизма некоторые принципи­альные установки в понимании самого характера философ­ской деятельности.

Дело в том, что итогом всей критики лингвистическими аналитиками логического позитивизма является обвинение последнего в «метафизичности» его исходных теоретиче­ских принципов. Квалификация логического позитивизма в качестве разновидности «метафизики» справедлива в том смысле, что претензия логических позитивистов на превращение практикуемой ими философии в вид некото­рой специализированной, строго доказательной деятельно­сти, не имеющей ничего общего с традиционной философ­ской «метафизикой», и впрямь оказалась несостоятельной. Но если учесть, что под «метафизикой» в данном случае понимается 'вся традиционная специфически-философская проблематика, то сам по себе этот термин в приложении к той или иной философской концепции не может рассматриваться как обвинение. Суть дела, видимо, не в «метафизич­ности» логического позитивизма, а в том, что он оказался слишком плохой «метафизикой», не соответствующей со­временной научной и социальной практике. Обвинение позитивизма в «метафизичности» означает, однако, для лин­гвистических аналитиков попытку еще более радикального проведения «антиметафизической» программы. Во всяком случае, так была сформулирована задача теми философа­ми, которые стояли у истоков этого направления, в частно­сти самим Л. Витгенштейном 3.

Лингвистические аналитики считают, что «метафизи­ческие» псевдоутверждения возникают в результате нару­шения правил употребления некоторых слов обычного язы­ка. При этом философские дискуссии порождаются от­нюдь не всеми, а лишь некоторыми словами нашего языка (например, такими, как «знать», «реально», «в самом деле», «кажется», «вероятно», «истинно», «существует»). Оста­ется предположить, что именно эти слова обладают каки­ми-то присущими им особенностями, предоставляющими особые возможности для злоупотребления ими. Философы-«метафизики» либо употребляют эти слова в тех контек­стах, в которых они не могут употребляться согласно пра­вилам обыденного языка, либо пытаются дать им некие об­щие определения, игнорирующие существование реальных, не сводимых друг к другу языковых контекстов.

Соответственно свою задачу аналитические философы видят в том, чтобы вскрыть источник «метафизических» псевдопроблем и выявить реальный, подлинный смысл слов, неправильно употребляемых философами-метафизиками». Так, например, если путем анализа слова «знать» выявля­ется, что оно имеет целый ряд контекстуальных значений, между которыми вряд ли можно найти что-либо общее, то, утверждают лингвистические аналитики, не существует какой-либо общей дефиниции знания и, следовательно, задача построения общей философской теории познания лишена смысла.

Поскольку логический позитивизм наряду с задачей элиминации «метафизических» псевдоутверждений ставил перед философами цель построения идеальных моделей осмысленных рассуждений, критическая задача дополня­лась там некоторой конструктивной. Представители линг­вистического анализа сводят свои задачи к чисто нега­тивным, или, как они сами предпочитают говорить, «тера­певтическим», — к элиминации философских проблем, т. е. к избавлению философии от нее самой.

Аналитическая философия превращается, таким обра­зом, в своеобразную «философию философии», занятую лишь теми проблемами, которые предложены ранее жив­шими или ныне существующими философами, и не имею­щую ни потребности, ни нужды в том, чтобы заниматься вопросами, которые волнуют представителей специальных наук, или же пытаться решать социально-этические про­блемы, поставленные современным социальным развитием. Впрочем, эта черта, по мнению лингвистических аналити­ков, не столько недостаток, сколько своеобразное достоин­ство их философии, показатель возросшей строгости и точ­ности техники философского исследования, свидетельство его профессионализации. «...Новая практика подвергать проблемы и аргументы критике со стороны специалистов-коллег привела к тому, — пишет Дж. Райл, — что филосо­фы во все большей степени стали заниматься проблемами философской техники и все больше приобретали вкус к строгости рассуждения... Философы стали теперь филосо­фами для философов» 4.

Философ, не формулирующий никаких философско-«метафизических» тезисов, не пытающийся решать миро­воззренческие проблемы, не конструирующий онтологиче­ские или гносеологические системы, зато занятый высокопрофессиональной и специализированной деятельностью по выявлению с помощью особой техники точного смысла слов и выражений, обнаружению и устранению бессмыс­лицы,— таков идеал лингвистических аналитиков. Фило­софия становится одной из многих специальных дисциплин. В прошлом были великие философы, а теперь впервые в ис­тории появились философы «искусные», подчеркивал Л. Витгенштейн 5.

Конечно, строго говоря, по Витгенштейну, филосо­фия—это не наука, а философ не является ученым. В са­мом деле, ведь философ (имеется в виду философ-анали­тик) не строит каких-либо объясняющих теорий или гипо­тез, которые могут подтверждаться или не подтверждаться фактами. Не похож он и на логика или математика, кото­рый строит дедуктивные конструкции и доказывает теоре­мы, исходя из некоторых аксиом. Философ-аналитик занят анализом смысла слов и выражений обычного, актуально используемого языка, описанием того, что реально дано в языке. Философия, таким образом, есть описательная дис­циплина, но не в смысле описательной эмпирической нау­ки, которая формулирует те или иные генерализации на основе статистического подсчета разных случаев (не в смысле, например, описательной лингвистики, которая, интересуясь частотой употребления того или иного словес­ного оборота, очевидно, должна заняться конкретным эм­пирическим исследованием, опросом людей).

Язык интересует философа не в его чисто лингвистиче­ских качествах, а как носитель значений. При этом одно и то же значение может быть выражено разными языковыми средствами и даже в разных национальных языках. Значе­ния философом могут быть выявлены путем своеобразного «идеального эксперимента», т. е. мысленного представле­ния возможных ситуаций, в которых употребляется то или иное слово, простого «всматривания» в работу языка и фиксирования того, что «непосредственно очевидно».

«Было бы правильно сказать, — пишет Л. Витгенштейн,— что наш анализ не может быть научным... В на­ших рассуждениях не должно быть ничего гипотетического. Мы должны избавиться от всяких объяснений, и одно лишь описание должно занять их место. И это описание получает свою способность прояснять, т. е. свою цель в связи с отно­шением к философским проблемам. Они, конечно, не явля­ются эмпирическими; они разрешаются скорее всматриванием в работу нашего языка, и притом таким образом, что­бы заставить нас осознать эту работу, несмотря на побуждение к ее неверному пониманию. Проблемы разре­шаются не путем представления новой информации, но путем нового распределения того, что мы всегда знали» 6.

Дж. Райл также обращает внимание на отличие работы философа-аналитика от работы логика. Излагая его точку зрения, Т. И. Хилл пишет: «...работа философа не совпада­ет с работой логика — хотя некоторые философы в то же время являются и логиками, — так как в отличие от выво­дов логика философские аргументы никогда не могут стать доказательствами и не предназначены быть ими. В отличие от доказательств они не имеют посылок. В той мере, в ка­кой работа философа является позитивной, она схожа с усилиями хирурга описать студентам свои действия и за­тем проконтролировать свои описания путем медленных повторений своих действий» 7.

Уже на основании данной нами самой общей харак­теристики лингвистической философии нетрудно выявить те внутренние противоречия, которые с самого начала разъедают ее и ведут к определенным сдвигам, не только выводящим за рамки этого вида философского анализа, но, как мы попробуем показать, при известных условиях и за пределы аналитической философии вообще.

В самом деле, лингвистический анализ пытался утвер­дить себя в качестве некоей специальной дисциплины, хотя и не являющейся наукой в строгом смысле слова, но способной к получению точных и бесспорных результатов, окончательно сбросившей с себя груз «метафизическ,6их» предпосылок, т. е. того или иного решения философских проблем, понимаемых в качестве подлинных. Но это дик­товало необходимость отказаться от формулировки какой бы то ни было философской программы и обусловило пре­тензию на отсутствие в этом течении не только каких-либо теоретических установок, принципов, но даже и оп­ределенного метода анализа. Выбор того или иного метода означает его предпочтение другим, что неизбежно влечет некоторые «метафизические» следствия. Лингвистические же аналитики претендуют на построение «беспрог­раммного анализа».

Именно поэтому Л. Витгенштсйну не оставалось ниче­го другого, как заявить, что «не существует единственно­го философского метода, хотя действительно существуют различные конкретные методы, подобно различным тера­пиям» 8.

Логика принятия идеи о возможности «беспрограм­много анализа» заставляет Дж. Райла идти еще дальше и утверждать, что даже методы самой этой школы в фило­софии нельзя считать единственно возможными: «То, что предлагаемый или демонстрируемый метод является соб­ственным методом, или единственным собственным мето­дом, или частью единственного собственного метода фило­софствования, не суть истина индивидуального открове­ния или же дело персонального вкуса. Это — философ­ское высказывание, притом такое, которое утверждает определенный принцип. Поэтому школа, которая претен­довала бы на то, что только она находится на верном пути вследствие своей монополии на истинный метод, была бы лишь... претенциозной монополией на философский принцип» 9. Это же обстоятельство обусловливает и прин­ципиальный отказ Л. Витгенштейна от какого бы то ни было общего определения языка (и даже формулировки в общем виде понимания значения как употребления) и предпочтение им конкретного анализа смысла тех или иных слов внутри отдельных «языковых игр».

Вместе с тем, как бы ни хотели лингвистические ана­литики избежать «метафизических» следствий путем при­нятия какой бы то ни было программы, сама необходи­мость утвердить свое направление в качестве философии, отличной от всех других, по самой логике дела не могла не вести к принятию определенных предпосылок, то ли формулируемых явно, то ли демонстрируемых в самой технике и практике анализа (таков вообще парадокс вся­кой претендующей на «беспредпосылочность» филосо­фии).

В данной связи обратим внимание на существующую среди лингвистических философов своеобразную двойственность в оценке созданной Л. Витгенштейном техники анализа (установление того, сформулирован ли вопрос «вне» или «внутри» той пли иной «языковой игры», под­становка на место одних выражений других, выявление так называемых «парадигмических» случаев). С одной сто­роны, принадлежность к данному направлению заставля­ет весьма высоко оценивать технику лингвистического анализа как позволяющую строго и недвусмысленно раз­решать философские проблемы. Сам Л. Витгенштеин в беседе с Дж. Муром заявил, что наиболее ценным его достижением является не получение тех или иных фило­софских результатов, а разработка техники, метода раз­решения философских проблем 10. С другой стороны, прин­ципиальный отказ от философской программы (продикто­ванный именно теоретическими соображениями) застав­ляет и самого Л. Внтгенштейна, и его последователей отвергать наличие и обязательность какого бы то ни было философского метода.

Изучение практики лингвистических аналитиков пока­зывает, что те предпосылки, из которых они реально исхо­дят в своей деятельности, во-первых, носят явно философ­ский (на языке аналитиков «метафизический») характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических псевдо­проблем» на языке аналитиков) усматривается в наруше­нии правил обыденного языка. Однако само понятие «обы­денный язык» весьма неясно. Очевидно, обыденный язык не просто эмпирически имеющее место словоупотребление хотя бы уже потому, что именно в этом процессе возни­кают бессмыслицы, порождающие, согласно лингвисти­ческим аналитикам, философские затруднения. При таком понимании обыденного языка последний не мог бы обес­печить критерии смысла.

Но нельзя дать обыденному языку и другое определе­ние, а именно понимать его как язык, который употреб­лялся бы в определенных обстоятельствах. Дело в том, что если в обыденный язык включать только те выраже­ния, которые имеют смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, обыденный язык не может быть сам критери­ем того, что имеет смысл и что не имеет. Но если неясно, что именно следует относить к обыденному языку, то, по-видимому, невозможно говорить о работе философа как о простом «описании» использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь не оче­видны11.

Поскольку реальное использование языка само порож­дает антиномии, оно не может быть средством их разре­шения. В связи с этим лингвистические философы вы­нуждены говорить о том, что подлинные логические ха­рактеристики многих выражений «скрыты» или «затем­нены» их актуальным использованием. Но в таком случае для того, чтобы различить «критическое» и «некритиче­ское» словоупотребление, «подлинные» и «кажущиеся» логические характеристики, приходится, очевидно, скры­тым образом апеллировать к какому-то критерию, кото­рый выходит за рамки простого актуального использова­ния. Поэтому претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, несостоятельна и не со­ответствует практике самих аналитиков.

Действительно, если мы не решаем философские зат­руднения с помощью обыденного языка, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых и явных) соображений определяем критерии осмысленности, то в таком случае рушится весь замысел философии лингви­стического анализа.

Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину собственной практики, существенно от­личную от простого «всматривания» в факты языка и пос­ледующего их описания. Мало просто собирать различные случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обоз­римой» не посредством «анализа» или пассивного наблю­дения над тем, что «уже лежит перед глазами», пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких упорядочений, которые я должен про­извести... Поэтому-то и нет метода в философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пора­женным» скорее одним фактом, чем другим...» 12.

Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым употребле­нием (значением) того или иного слова. Не случайно сре­ди философов, практикующих лингвистический анализ, столь велики расхождения во мнениях. Нетрудно показать, что в своеобразной форме анализа слов разговорного язы­ка во многом воспроизводятся те принципиальные труд­ности и основные их решения, которые уже имели место в истории философии. Так, например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать», «мыс­лить», «воспринимать» и т. д.), Дж. Райл, по существу, воспроизводит бихевиористскую позицию.

Сама лингвистическая философия, таким образом, ока­зывается своеобразным видом «метафизики», выступаю­щей в облачении техники языкового анализа, хотя и не ре­шающейся признать свою подлинную сущность.

Однако если согласиться с тезисом, что невозможно из­бежать «метафизических» утверждений при лингвистиче­ском анализе, и одновременно принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возмож­ность построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в формальное противоречие с линг­вистическим анализом. Парадоксальность последнего со­стоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой» настолько далеко, что даже само декларирование принци­пиальной «антиметафизичности» считается «метафизи­кой». Тем самым в лице лингвистического анализа анали­тическая философия доходит до той грани, когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пре­делы.

Отмеченная возможность реализуется рядом филосо­фов. Так, П. Строусон в книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на основе анализа ряда выражений обычного языка делать заклю­чения о реальной структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический метод философство­вания не является единственным и даже главным. Фи­лософская концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в процессе бес­конечного изменения и развития и в его обусловленности социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть завершено» 13,— считает он. Вме­сте с тем по формальным признакам и П. Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям лингвистической философии, поскольку последняя не от­вергает никаких философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и от анализа обы­денного языка.

Еще одни парадокс лингвистической философии состо­ит в том, что решение задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской деятельности, в том числе и аналитической. Этот момент подметил и остроумно охарактеризовал Прайс: «И вот пе­ред нами забавное зрелище: профессиональный философ сознательно и методически вызывает головную боль, кото­рую он впоследствии должен излечить. Студент тратит первый год философского курса, стараясь заполучить бо­лезнь, и затем тратит второй год для того, чтобы изба­виться от нее. Однако если бы все шло иначе, терапевты не имели бы пациентов» 14.

Правда, такой вывод следует лишь в том случае, когда задачи лингвистического анализа ограничены философ­ской терапией. Если придать деятельности аналитиков также и некоторый позитивный смысл, она может выгля­деть более перспективной. В рамках анализа значений обыденного языка единственная возможность позитивной работы может заключаться в том, чтобы исследовать значе­ние не только тех слов и выражений, которые вызывают философские затруднения, но вообще разнообразных язы­ковых форм безотносительно к их связи с философией. По такому пути фактически пошел Дж. Остин. Лингвистиче­ский анализ в этом случае выходит за рамки философии и превращается в какую-то специальную дисциплину (не становясь, впрочем, и лингвистикой). Сам Дж. Остин вся­чески подчеркивал близость методов своей деятельности к методам естественных наук и считал, что он создает ка­кую-то «новую науку о языке», которая займет место того, что ныне называется философией, выйдя далеко за ее пре­делы. Если бы обычная грамматика и синтаксис были бо­лее общими и одновременно более эмпирическими, считал Дж. Остин, они включали бы в себя многое из того, чем сегодня занимается философия,— последняя в этом случае стала бы научной 15.

Но есть и другой путь превращения исследования обы­денного языка в научное занятие. Признав, что обыден­ный язык является «формой жизни» и так или иначе свя­зан с социальными институтами, можно исследовать зави­симость языка от системы культуры в целом и его измене­ния в процессе социально-культурного развития человече­ства. Такой путь предлагает С. Тулмин. По-видимому, это имеет смысл, так же как и изучение усвоения языка ре­бенком в процессе индивидуального развития психики (ра­бота, подобная той, которую осуществляет швейцарский психолог, философ и логик Ж. Пиаже). Если бы это было сделано, считает Тулмин, то лингвистический анализ при­вел бы к возникновению новой науки, которая исследовала бы взаимоотношение концептуальных онтогении и философии 16.

Программа С. Тулмина предполагает, однако, превра­щение обыденного языка из средства решения философ­ских проблем в объект научного изучения, что означает формулирование теорий и гипотез по всем правилам, при­нятым в современной науке. Иными словами, реализация этой программы выражала бы не новый этап в развитии лингвистической философии, а, в сущности, выход за пре­делы аналитической философии вообще.

Краткий очерк современного состояния лингвистиче­ской философии уместно закончить следующим весьма симптоматичным высказыванием Ф. Вайсмана, участника аналитического движения на разных его этапах: «...невоз­можно... доказать, что данное выражение является естест­венным, метафора — соответствующей, вопрос — имею­щим смысл (или таким, на который нельзя ответить), со­четание слов — осмысленным (или лишенным смысла)... Утверждение о том, что метафизика — нонсенс, само явля­ется нонсенсом» 17. Любопытно, что это утверждает быв­ший ассистент одного из основателей логического позити­визма — М. Шлика, активный член «Венского кружка» — объединения, послужившего идейным и организационным ядром этого философского направления.

* *

*

Логический позитивизм пытался обеспечить полное и четкое разделение научных и «метафизических» утвержде­ний. Неудача этой затеи могла вести к выводу о необходи­мости более последовательного проведения линии «анти­метафизического» философского анализа, не исходящего из каких-либо философских предпосылок («беспрограмм­ного») и в то же время обращенного преимущественно на факты обыденного языка. Ведь именно естественный, обычный язык казался тем средством, которое способно излечить от «метафизических» псевдопроблем скорее и надежнее, чем основательно обремененная «метафизикой» наука. По этому пути и пошла философия лингвистиче­ского анализа. К чему привел этот путь, мы пытались по­казать выше.

Но признание провала логико-позитивистской програм­мы могло сопровождаться и иным выводом. Не бессмыс­ленна ли сама идея принципиального противопоставления философских и специально научных проблем? Может быть, не следует пытаться избавить науку вообще от всякой философской «метафизики», а лишь попробовать освобо­диться от дурной «метафизики» (в частности, позитивистской) в пользу такой, которая соответствует практике и логике функционирования современного научного зна­ния?

Положительный ответ на этот вопрос в той или иной степени (в зависимости от того, насколько радикальные выводы делаются из него) выводит за рамки позитивизма в строгом смысле слова. Он ориентирует на исследование философско-методологической проблематики науки (в от­личие от ориентации философии лингвистического анали­за).

Отход от доктрины логического позитивизма в понима­нии отношения философии и науки и в методологическом исследовании научного знания практически осуществлял­ся у ее сторонников с разной степенью последовательно­сти. У таких философов, как, например, Г. Фейгл, призна­ние осмысленности психофизической проблемы (считав­шейся ортодоксальным логическим позитивизмом псевдо­проблемой) и принятие гносеологической концепции «се­мантического реализма» сочетается с сохранением многих тезисов логического эмпиризма. Для представителей так называемого «логического прагматизма» (У. Куйн, А. Пап и др.) характерен отказ от большинства тезисов логиче­ского позитивизма, но вместе с тем сохранение ориента­ции на анализ, понимаемый как построение искусствен­ных языковых систем с помощью аппарата математичес­кой логики в качестве орудия философской деятельности. К. Поппер, сыгравший в свое время значительную роль в становлении ряда идей логического позитивизма, не только отошел от позитивизма (выражением чего служит, в част­ности, принятие им своеобразной платонистической «ре­алистической» концепции), но в известной мере вышел за рамки аналитической философии (т. е. философии, ориен­тированной на анализ языка), подчеркивая, что философ­ские проблемы не сводятся к анализу языка. Наконец, идеи, развиваемые в последние годы Т. Куном (к которым тяготеют П. Фейерабенд и некоторые другие философы), носят антипозитивистский характер, ибо из тезиса о «ре­волюциях в науке» и существовании разных типов науч­ного знания делается вывод об отсутствии какой-либо внеисторической демаркации научных и «метафизических» проблем. Сама «парадигма», определяющая характер того или иного исторического типа научного знания, рассматри­вается не просто как структура искусственного или естественного языка, а как нечто связанное с функционирова­нием культурных институтов данного общества. При всех слабостях и недостатках взгляды Т. Куна и примыкаю­щих к нему методологов имеют явную антипозитивистскую ориентацию.

Таковы некоторые итоги и тенденции эволюции пози­тивистской философии. Эта философия не только не обла­дает сегодня крупными и влиятельными концепциями, но в значительной мере утратила уверенность в себе, охотно допуская возможность (и даже неизбежность) других, даже откровенно «метафизических», направлений. Пред­ставление о возможности устранить из науки специфиче­ски-философскую мировоззренческую проблематику и пре­вратить философию в разновидность специальной техниче­ской дисциплины оказалось мифом.

1 Здесь и далее в тексте термин «метафизика» используется чаще всего в том смысле, в каком он употребляется самими фи­лософами-позитивистами и в каком он употреблялся в истории философии до его переосмысления (как общий антидиалектиче­ский метод) в философии Гегеля и марксизма, а именно: «мета­физика» есть философское учение о началах всего сущего, о всеобщих принципах бытия, знание о которых не может быть дано в непосредственном чувственном опыте. Домарксистская фи­лософия была не в состоянии адекватно осмыслить сложные отно­шения опыта и рационального мышления. Это приводило к тому, что «метафизика» исторически выступала как философская спеку­ляция, оторванная от опыта и противопоставленная ему. Пози­тивизм отождествляет «метафизику» с философией вообще и отрицает на этом основании научное значение всякой философии. В концепциях позитивистов в разряд «метафизических» нередко попадают такие проблемы, которые в действительности не отно­сятся к «метафизике» и находят научное разрешение в философии диалектического материализма. Об истории «метафизики» и о взаи­мосвязи «метафизики» как учения о сверхчувственных основах бытия с метафизикой как антидиалектикой см. статью «Метафи­зика» в «Философской энциклопедии» (т. 3. М., 1964, стр. 402—408).

2 В советской философской литературе детально проанализи­рована доктрина логического позитивизма. См., например, иссле­дование философских оснований логического позитивизма и неопо­зитивистской программы анализа науки в книгах: И. С. Нарский. Современный позитивизм. М., 1961; В. С. Швырев. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966.

3 К какому пониманию отношения анализа и философской «метафизики» все более приходит лингвистическая философия в настоящее время, будет показано далее.

4 G. Rу1е. Introduction to “The Revolution in Philosophy”. London, 1957, р. 3—4.

5 G. Е. Мооrе. Wittgenstein’s Lectures in 1930—1933. London, 1955, р. 27.

6 L. Wittgenstein. Philosophical Investigations. Oxford, 1953, р. 47.

7 Т. И. Хилл. Современные теории познания. М., 1965, стр. 479. Заметим, что при попытке характеризовать лингвистическую философию в качестве сциентистской или антисциентистской воз­никают значительные трудности. Стремление к превращению философии в специализированную техническую дисциплину как будто бы должно было сближать лингвистический анализ со сциентизмом. В то же время, как мы пытались показать, представители этого направления отказываются видеть в науке модель осмыслен­ного рассуждения и не считают собственную деятельность научной в строгом смысле слова.

8 L. Wittgenstein. Philosophical Investigations, р. 51.

9 G. Rу1е. Taking Sides in Philosophy. In: “Philosophy”. London, 1937, р. 332.

10 G. E. Moor. Wittgenstein’s Lectures in 1930—1933, р. 27.

11 G. Charlesworth. Philosophy and Lingustic Analysis. Louvain, 1959, р. 113.

12 G. Ryle. Wittgenstein. In: “The Revolution in Philosophy”. London, 1957, р. 96. Можно встретить и утверждение о том, что метод, рекомендуемый Л. Витгенштейном в философии, гораздо ближе стоит к искусству, чем к науке. D.Pears. Wittgenstain and Austin. In: “ British Analytical Phylosophy”. London-New York, 1966, р. 38.

13 St. Hampshire. Thought and Action. N.Y. 1900, р. 271—272.

14 Н. Н. Рriсе. Clarity is not Enought. In:” Clarity is not Enought”, London 1963, р.

15 D. Pears. Wittgenstein and Austin. In: “” British Analytical Phylosophy, London 1966, р. 23.

16 St. Toulmin. From Logical Analysis to Concpectual History. In: “The Legacy of Logical Positivism”. Baltimore , 1969, р. 43, 49, 53.

17 Е.Waismanп. How I See Philosophy. N.Y., 1968, р. 24, 38.