Любовь как смысл человеческого существования

Калининградский государственный технический университет

«Любовь как способ человеческого существования».

Реферат подготовила:

Ст. гр. 99ВТ-1.

Устич Н.В.

Научный руководитель

к.ф.н., доцент

Архангельский О.И.

Калининград 2001

Введение.

1). Тема любви в истории философии и культуры.

1.1). Любовь в античной Греции.

1.2). Любовь в христианско-византийском мире.

1.3). Любовь нового времени.

2). «Любовь – это стремление к бессмертию».

3). Две революции в отношениях мужчин и женщин.

3.1). Культура и антикультура любви.

3.2). Разлады мужской и женской сексуальности.

4). Ревность.

Заключение.

Введение. По мере развития общества любовь наполняется социальным и нравственным содержанием, становясь образцом отношений между людьми. Только в любви и через любовь человек становится человеком. Без любви он неполноценное существо, лишенное подлинной жизни и глубины и не способное ни действовать эффективно, ни понимать адекватно других и себя. И если человек - центральный объект фи­лософии, то тема человеческой любви, взятая во всей ее широте, должна быть одной из ведущих в философских размышлениях.

ТЕМА ЛЮБВИ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ И КУЛЬТУРЫ:

1). Детство человеческой любви.

Уже давно люди спрашивали себя, когда возникла любовь — вынес ли ее человек из животного царства, или она появилась позднее. Многие считают, что любовь родилась позже своих собратьев — ненависти, зависти, дружелюбия, материн­ского чувства. Пещерные люди, которые жили ордой, групповым браком, наверно, не знали никакой любви. Исследователи древности говорят, что ее не было даже тогда, когда стало возникать единобрачие. Исходя из работ таких исследователей — Моргана и Бахофена,— Энгельс писал: «До средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой любви. Само собой разумеется, что физическая красота, дружеские отно­шения, одинаковые склонности и т. п. пробуждали у людей различного пола стремление к половой связи, что как для мужчин, так и для женщин не было совер­шенно безразлично, с кем они вступали в эти интим­нейшие отношения. Но от этого до современной поло­вой любви еще бесконечно далеко».

Многие философы, психологи, ученые считают, что во время античности любви не было, а был один только телесный эрос, простое половое влечение. Эрос античности — так называют они любовь того времени, и это ходячий взгляд, который многие считают аксиомой.

Гегель писал, что в искусстве античности любовь не встречается «в такой субъективной глубине и интимно­сти чувства», как позднее. «Она вообще выступает в этом искусстве как подчиненный для изображения мо­мент или же только в аспекте чувственного наслажде­ния». В одах Сапфо, говорит Гегель, больше виден изну­рительный жар крови, чем «глубокое истинное чувство субъективного настроения». У Анакреона тоже нет инди­видуального влечения, и «бесконечная важность обла­дать именно этой девушкой и никакой другой... оста­ется в стороне...».

Трагедия древних, по мнению Гегеля, «также не знает страсти любви в ее романтическом значении». И в скульп­туре, например в Венере Медицейской, «совершенно отсутствует выражение внутреннего чувства, как его тре­бует романтическое искусство».

Вряд ли, конечно, верно, что в древности не было настоящей любви. О любви то и дело говорится уже в самых древних мифах Греции, а в классическую эпоху, почти двадцать пять веков назад, появились даже теории духовной любви — Сократа, Платона и Аристотеля. А гре­ческие боги любви? В свите богини любви Афродиты было много богов—покровителей любви. Один из них олицетворял собой начало и конец любви (у Эрота была стрела, рождающая любовь, и стрела, гасящая ее), дру­гой — плотские вожделения (Гимэрот), третий — ответ­ную любовь (Антэрот), четвертый — страстное желание (Поф), пятый — любовные уговоры (богиня Пейто), ше­стой — брак (Гименей), седьмой — роды (Илифия). И раз были боги любви и даже теории любви, то откуда же они брались, если не из любви?

Если говорить об эросе, то слово это больше под­ходит к народам, которые вышли на дорогу цивилизации раньше греков,— к египтянам, шумерам, аккадам. Прав­да, от них дошло до нас очень мало литературных памятников — из-за хрупкости и недолговечности папи­русов, и сведений об их любви очень немного. Из любов­ной лирики Древнего Египта уцелело, например, все­го около пятидесяти стихов и фрагментов.

При древних храмах жили тогда особые жрицы люб­ви, их почитали, а любовь обожествлялась как таинст­венная сила. И характер этой любви хорошо виден по истории жрицы любви Шамхат и дикого человека Энкй-ду, укротить которого ее послали. Вот как говорится об этом в поэме:

Раскрыла Шамхат груди, свой срам обнажила. Увидел Энкиду — забыл, где родился! Не смущаясь, приняла его дыханье... Наслажденье дала ему, дело женщин, Ласки его были ей приятны.

Конечно, это еще простой эрос, телесный, лишен­ный духовности. Но уже и в те времена людям ясно было, что этот эрос не просто животное чувство,— он очеловечивает человека. Сказание о Гильгамеше, мо­жет быть,, первая в мире поэма, где прямо говорится об этом.

Таким же эросом, судя по дошедшим до нас пре­даниям, была сначала любовь и в Древнем Египте. Четы­ре тысячелетия назад у египтян уже был культ Хатор — богини любви и веселья. В ее честь пели тогда гимны, в которых ее называют Прекрасной, Золотой, Влады­чицей звезд.

Но чуть позднее — около тридцати пяти веков на­зад — в Древнем Египте возникла любовная лирика, искусная и изощренная в своих высших взлетах. И лю­бовь, которая в ней отразилась, не была простым эро­сом,— в ней были уже духовные чувства, «вечные», во многом похожие на нынешние.

Рождение любви видно и в других областях духов­ной культуры Египта. В те же времена — примерно три с половиной тысячи лет назад — египтяне создают знаменитый скульптурный портрет — голову Нефертити. В ней запечатлелся такой высокий эстетический уровень, такая высота духа, при которой уже вполне возможна любовь.

Любовь Эхнатона к Нефертити вообще была, пожалуй, первой известной нам из истории великой любовью. В сот­нях надписей, в десятках скульптур и надгробий воз- , глашал фараон свою любовь к Нефертити, и легенды об этой любви передавались из поколения в поколение.

Интересно, что любовь появляется во времена, когда женщина попадает под господство мужчины. Можно было бы подумать, что любовь возникла в истории как психологическое возмещение за женское рабство: под­чинив женщину, мужчина сам попал к ней в плен. Но это внешний подход — и очень однолинейный. Ясно, что рождение любви — как и других духовных чувств — зависело не от одной причины, а от многих и было только одним звеном в цепи общего развития чело­века.

У рождения любви было много и других пружин — и прежде всего духовное усложнение человека, рожде­ние в нем новых идеалов, подъем на новые ступени этического и эстетического развития.

Но самое неожиданное состоит в том, что это было, видимо, второе рождение любви. Впрочем, говорить об этом можно пока больше предположительно, чем утвердительно. Думать так позволяют кое-какие сви­детельства, которые дошли до нас от первобытных вре­мен — песни, фрагменты первобытной музыки и жи­вописи, обычаи тех племен Индии, Америки, Африки, в которых женщины занимают матриархально высокое положение.

Современные этнографы считают, что матриархата как всеобщей ступени в жизни человечества не было. Но, возможно, матриархальные нравы правили жизнью хотя бы некоторых народов. Судя по обычаям, которые сохранились у таких народов, женщины и мужчины были у них социально равны и между ними было гораздо больше дружественной близости, чем соперничества. Психологический уровень людей был достаточно высок, душевные их отношения глубоки, и в этом теплом климате вполне могли появиться первые весенние побеги любви.

Позднее духовный климат резко переменился: это можно увидеть по некоторым нынешним племенам, в том числе австралийским. Главным чувством мужчины было у них высокомерие и презрение к женщине, глав­ным чувством женщины — боязнь и неприязнь к муж­чине. «Они,— говорит о девочках подросток из племе­ни, алава.— как и крокодилы, были нашими естественными противниками... Я думал о них как о злейших врагах, которых надо всячески изводить и мучить...» «При малейшем поводе мы нападали на девочек, а они — на нас». «Может, именно поэтому я, как и многие другие аборигены, никогда не ухаживал за девушкой. Может, поэтому большинство алава не целуют своих под­руг даже после женитьбы» '.

Можно предположить, что похожие нравы царили в начальные времена варварского патриархата. Любовь не выдержала этого психологического ледникового пе­риода и погибла. И лишь спустя долгие тысячелетия, когда отношения мужчины и женщины начали смягчать­ся, любовь стала рождаться снова.

Сапфо пишет:

Словно ветер, с горы на дубы налетающий,

Эрос души потряс нам...

Страстью я горю и безумствую...

Сила этой страсти, сотрясающей человека,—сила те­лесной страсти, и выражается она в «категориях» телес­ных, а не духовных ощущений. Но поэтичность этих телесных ощущений, их эстетическая - настроенность— это и есть их духовность; такая поэтичная телесность была тогдашней формой духовности.

Еще в доклассические времена многие поэты Гре­ции писали о любви как о главной радости жизни.

Так говорил о ней и современник Сапфо Алкей и Мимнерм в своих песнях к прекрасной флейтистке Нанно. и Феогнид в своих элегиях.

И уже тогда стало осознаваться раздвоение любви, ее деление на плотскую и, духовную. В V в. до н. э фило­софы стали говорить о двух Афродитах: Афродите Пандемос (Всенародной)— божестве грубой чувственной любви и Афродите Урании (дочери Урана)—бо­гине любви возвышенной, утонченной. А в сократических теориях о любви говорилось как о школе мудрости, важной части добродетель, помощнике разума.

2).Рождение индивидуальной любви.

Новые ступень в психологии любви запечатлевают римские поэты 1 в. до н. э.—Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий, Горации, Вергилий. Любовь достигает у и их огромных высот, утончается, приобретает новые свой­ства, которых не было раньше.

Конечно, речь идет о высших точках тогдашней люб­ви, о любви, пропущенной через сердце художника и поэтому опоэтизированной, рафинированой. Любовь в жизни обычно ниже по своему уровню, чем в лири­ке. Говоря о своих чувствах стихами, поэт уже одним этим дает им другое звучание, облагораживает, угончает их, делает более богатыми — делает другими. И кроме того, любовь в искусстве — это вершина горы, а много ли места занимает вершина в общей масса горы?

конечно, немало было в те времена любви без озарений, простой, грубом, и любви обычной, незаметной, ничем особенным не выдающейся. Навер­но, именно таким и было большинство любовных свя­зей того времени — подножье, на котором возвыша­лась любовь искусства. Но в искусстве той поры больше всего запечатлелись высшие взлеты чувства, и особенно ярко видно это в поэзии

Эта титаническая ненасытность — особое свойство ан­тичной любви, и о нем много рассказывают нам и мифы и стихи древних. Именно с такой ненасытностью любили в мифах и Зевс, и Посейдон, и Аполлон, и другие боги. Среди греческих легенд о Геракле есть и легенда о его тринадцатом подвиге, о котором у нас почти не знают. Это был настоящий любовный подвиг—по приказу царя Эврисфея Геракл в одну ночь оплодотворил сорок де­вять дочерей Феспия. Те же подвиги совершал и Равана, страрший царь ракшасов из индийской мифологии: у него были сотни жен, и он каждый день посещал всех их. И здесь любовь титанична, и здесь она чрез­мерна, полна буйного изобилия.

3).Любовь в античной Греции, в христианско – византийском мире.

Любовь означает незаменимость. Если говорить с позиции мужчины, то любимая женщина—не просто одна из женщин, а Женщина, ибо в ней как бы сосре­доточился и воплотился весь женский род. Но, разуме­ется, только для любящего. Изъясняясь языком Гегеля, можно было бы сказать, что любовь—снятие дурной бесконечности (бессмысленного повторения) в сексуальных отношениях между разными полами Трагедия Дон Жуана как раз и состояла в том, что не смог он, полюбив, сиять дурную бесконечность своих авантюрных увлече­ний.

Мы сказали «между разными полами». Да, это так. Однополая любовь—извращение не только любви, но и самой жизни. Такая любовь угрожает самому суще­ствованию человечества, ибо бездетна, не говоря уже об ее патологии.

Впрочем, древние греки грешили однополой любовью. Само слово «лесбиянство» произошло от названия одного из крупных ионийских островов — острова Лес­боса, где впервые были описана любовь женщины к женщине, и сделала это сама лесбиянка и не как-нибудь, а в пронзительной лирике. Эта женщина — знаменитая древнегреческая поэтесса Сапфо.

Пришедшая в Грецию из Персии любовь между мужчинами — обыкновенное явление в кругу древне-греческого философа Платона, более того, они им восхваляется как высшая форма любви.

Став искусственно отделенной от своей половины, каждая половина стремится к своей половине. Это в лучшем случае. Но найти свою половину нелегко. По­этому в худшем случае каждая половина стремится к соединению с любой половиной соответствующего пола. Отсюда и разнополая, и однополая любовь.

Эрос — главным образом половая любовь. Отсюда эротикэ — искусство любви. Отсюда и название произведения римского поэта Левия «Эротопайнион» — "Любовная забава», аналогичная поэме Овдия —«Искусство любви». Правда любовь-страсть может быть направлена и на другое. Геродот писал о спартанском царе Павсании, что тот имел страсть стать тираном. Однако любовная страсть, как всякая страсть, редка и непродолжительна.

Более спокойна -филиа. У этой любви больший спектр значений, чем у эроса. Такой любовью можно любить многоразличное. Это, кроме того, не только любовь, но и дружба. Поэтому эротическая любовь — лишь один из видов филии.

Христианский мыслитель Аврелий Августин выделял три формы любви — любовь человека к Богу, любовь к ближнему и любовь Бога к человеку.

Первая выражается как стремление челове­ка к совершенству на пути к Богу и связана с человеком, его природой, дающей возможность думать, решать. Она начинается как желание любить Бога, однако без нужной ясности о предмете любви. Поэтому сначала надо найти истинный предмет любви и путь к нему, что внесет беспокойство в сердце, поставит вопрос. В результате исканий человеку надо достичь правиль­ного направления любви и, конечно, возвышенной люб­ви к Богу, а не низменной любви к сотворен­ному миру. Истинная — первая, ибо человек любит все во имя Бога, любит самое любовь к Богу;вторая — ложна, ибо направлена на преходящее, тлен­ное. Важно не потерять правильного направления, меры (самый большой грех — самолюбие, выражающееся в вы­сокомерии, заносчивости).

Истинная любовь, говорит Августин, может быть только к Богу, ибо любимо непреходящее, вечное. Любя Бога, не согрешишь («люби и делай то, что хо­чешь»), именно так можно преодолеть властвующие в этом мире страх, заботы, потери, смерть. Человеку необходимо не только знать, что Бог — высшее благо, но прежде всего любить его. Это означает, по мысли Августина, что вся любовь к людям, вещам в этом мире истинна только тогда, когда она во имя Бога, а не во имя человека. Он высказывается парадоксально: самолюбие человеку необходимо, но оно принимается с тем усло­вием, что больше себя любишь Бога. Кто любит Бога, тот любит и себя.

Любовь к ближнему — вторая форма любви, принятая в христианстве. Она возможна потому, что «ближний» — это подобие Бога. Она объединяет естественно и без исключения всех людей в единое целое. Третья фор­ма — любовь Бога к созданию. Бог не только любит, он сам есть любовь, таинство которой заключено в уче­нии о триединстве. В таком аспекте любовь в своей изначальной глубине непостижима и недоступна челове­ку. Но любовь Бога прорывается наружу как творение и избавление человека от грехов. Бог не только создает вселенную в первом акте своей любви, но и реставри­рует мир «падших», восстанавливает в нем истинный порядок.

4).Тема любви в философской культуре нового времени.

В эпоху Возрождения тема любви расцвела в обста­новке общего острого интересе ко всему земному и человеческому, освобождающемуся из-под контроля церкви. Лю6онь» возвратила себе статус жизненной философской категории, который она имела в античности у Эмпедокла и Платона. Под пером Д.Бруно любовь превращается во всепроникающую кос­мическую силу, которая делает человека непобедимым, Человеком овладевает горячее желание быть причаст­ным к божественной, в смысле ее величия, Природе, то есть пребывать в той интеллектуальной «любви к Богу», о которой флорентинец Л. Эбрео писал в своих «Диалогах о любви» (1549) и понятие которой заимствовал впоследствии Б. Спи­ноза.

Космической силой стала любовь и в творчестве не­мецкого мистика-пантеиста эпохи Возрождения Якоба Бёме (1575—1624). Он объявляет любовь и гнев суще­ственными свойствами божества и движущей пружиной человеческой истории, где они превращаются соответ­ственно в добро и зло. Принимая учение о творении мира богом, Бёме придал ему в высшей степени свое­образный характер: бог изначально имел в себе и лю­бовь и раздор и «саморазделился» на существующие в природе вещи. Таким путем возник и Адам — первый человек, который, однако, наоборот, представ­лял собой будто бы нераздельность мужского и женско­го начал, он был «девическим мужчиной» и «мужской девой» одновременно, андрогином. Охваченный любов­ной тоской, андрогин Адам совершил акт двойного грехопадения. В результате этого любовь утратила един­ство с мудростью, то есть потеряла то совершенство любви, которым она обладала в божественном лоне. Начало новому соединению любви с мудростью поло­жил акт искупления Христом грехов человеческого рода. Будущее любви — в ее соединении с разумом, в рас­пространении среди людей разумной любви. Схема эта, конечно, фантастическая, но она воодушевлялась мыслью о достижимости людьми совершенства как в познании тайн мира, так и в любви, которая есть «все». Идея человека - андрогина была известна еще с эпохи античности, она была и у Платона, а потом появлялась в философии любви не раз, например у Н. А. Бердяева.

Рене Декарт в трактате «Стра­сти души» (1649) утверждает, что «любовь есть волне­ние души, вызванное движением «духов», которое по­буждает душу добровольно соединиться с предметами, которые кажутся ей близкими, а ненависть есть волнение, вызванное духами.

Декарт для себя проводил различие между видами «соединения», но в своем трактате стремился продемонстрировать максимальную беспристрастность, объективность.

Определение любви Спинозы, построен­ное в духе абстрактных и педантичных составляющих его философской системы, недалеко ушло от форма­лизма соображений Декарта, но направленность конкре­тизации этого определения иная. Пусть в общем виде «любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины», но как различны эти «причины» и связываемые с ними «удовольствия»! Спиноза вовсе не ратует за аскетизм, его идеал — это человек, не уничтоживший свои телесные страсти, но сумевший вве­сти их в разумное русло и подчинивший их таким аффектам, которые все более обогащают душу и дела­ют ее обладателя целеустремленной и стойкой лично­стью. Высший среди этих аффектов — «интеллектуаль­ная любовь к богу», то есть любознательность, пытли­вость, горячая увлеченность делом познания «бога», то есть бесконечной и неисчерпаемой Природы. Это воодушевленная самоотверженность ученого, посвя­тившего свою жизнь научным исследованиям. В иссле­довательской деятельности человек находит для своих потенций наибольшее выражение, он достигает едине­ния с универсумом, и это возвышает его над преходя­щими житейскими радостями и страданиями, поселяя , в его душе ликующее чувство приобщения к вечности.

Третий, после Декарта и Спинозы, великий новатор 17в. Лейбниц перенес центр тяжести на столь про­славлявшуюся в древности Цицероном любовь-дружбу, которая в лучших своих образцах развивает в характере людей черты жертвенной и бескорыстной самоотвер­женности. В небольшом наброске «Об аффектах» он уп­рекает Декарта, что тот недостаточно ясно отграни­чил бескорыстное и светлое чувство любви от эгоисти­ческого и темного тяготения к наслаждениям. Подлин­ная любовь означает стремление к совершенству, и оно заложено в самых сокровенных глубинах нашего «я», развиваясь тем сильнее, чем более совершенен объект нашей любви или хотя бы кажется нам таким. Для возрастания и распространения любви необходи­мы знание и действие в их единстве — познание об­щих идеалов человеческого рода и деятельность ради укрепления дружбы и гармонии между людьми. Но жертвенности и беззаветности самоотдачи в подлинной дружбе противоречат столь же естественно укоренен­ная в людях сила самосохранения, любовь к самим себе. Как эти два стремления согласуются между со­бой, зависит от особенностей каждого конкретного лица, в принципе же они должны быть соединены через то волнующее и сладкое чувство, которое овла­девает нами, когда мы видим успехи и счастье тех лиц, к которым мы особенно тепло расположены.

Арнольд Хейнлинк в своем вышедшем в 1665 г. труде «Любовь» разделяет ее на два подвида — чувствен­ную и действенную любовь.

Чувственная любовь еще не сама нравственность, а награда за нее (можно принимать, можно не прини­мать ее). Она выражается как телесная и чувственная любовь, то есть страсть и желание (так же душа связана с телом); сама по себе она не плоха и не хороша;

и, так же как духовная любовь, есть подтверждение того, что наши действия находятся в за­висимости от разума и высшего закона нравственности (люди, однако, этого не ценят).

Действенная любовь как целенаправленное, твердое желание к действию выражается в трех формах. Пер­вая — любовь-уважение — формирует нравственность как готовность действовать по велению разума. Вто­рая — любовь-доброжелательность — не может быть преступной, плохой, ибо является одной из черт Бога. Третья — любовь-стремление, склонность — характери­зует деятельность как нравственную наиболее глубоко.

В свою очередь Стендаль в знаменитом трактате «О любви» (1822) указывает на четыре формы любви:

любовь-страсть, любовь-желание, физическую любовь и любовь-честолюбие.

Разумеется, можно найти и другие варианты класси­фикации видов любви, но ясно одно — всегда надо иметь в виду многозначность этого феномена.

«ЛЮБОВЬ — ЭТО СТРЕМЛЕНИЕ К БЕССМЕРТИЮ...»

Эрос и либидо

Скандальная знаменитость XX в. психоаналитиче­ская теория либидо, фактически подтвердила — в пре­делах человеческого микрокосма — космическую интуи­цию древнейших натурфилософов: Великий Эрос, кос­могоническая сила, начало влечения к соединению стихий, существ, вещей, лежит в самой основе всех явлений этого мира. Эротически заряженное поле — первичная и могущественная энергия человека; именно она, отклоненная от своей прямой цели, расходуется на самые разнообразные нужды общественно-культур­ного жизнеустроения. (Зигмунд Фрейд, создатель практики и философии психоанализа, говорил даже о количественных характеристиках этой энергии, еще почти неисследованных.) Либидо, то есть энергия всех первичных позывов, объединяющихся в человеческом представлении словом «любовь», включает, по Фрейду, все формы любовных и дружественных чувств, все привязанности к себе, к родителям, к сверстникам, к родине, к профессии и делу, к отвлеченным поня­тиям, к Богу и т. д.: один и тот же исходный половой импульс питает их всех. Такой пансексуализм неприятно сконфузил многих, скорее всего в силу своей холодно-научной оголенности. Ибо подобное видение, обряженное в великолепные мифологические одежды, рожденное в поэтически-провидческом исступлении не только никого не шокировало, но вдохновляло и возвышало веками. Речь идет о Платоне, его учении об Эросе, с которым отец психоанализа сам удостоверил свое родство, говоря о совпадении платоновского эроса с его собственным понятием либидо.

Вспомним, как всю иерархию эротических чувств, вздымающуюся пирамиду любовных стремлений, вплоть до идеальной вершины, любви к Небесной Красоте как таковой, Платон упирает в подножие чисто полово­го страстного стремления. Без него никакая восходя­щая лестница невозможна, попросту ей неоткуда было бы взяться. Земля и небо, земная страсть и небесное блаженство связаны одним проводником. Земная кра­сота, единственно, где сверкает отблеск — пусть сла­бый — небесной красоты, рождает у души воспомина­ние и тоску по утерянной горней родине, бессмерт­ному великолепию идеальных божественных форм. В трепетном безумстве стремления к близости с люби­мым, слиянию с ним — надежда вновь обрести потерян­ное. Здесь как будто созидается радужный путь Туда, у души «прорезаются» крылья. Как глубочайший исток и загадка платоновского мира нас поражает эротиче­ская неистовость тона философа, возбужденный «физиологизм» его стиля, когда он рисует эти картины в диа­логе «Федр». За этой загадкой стоит эмоционально-волевая установка на предельную конденсацию половой энергии (и ни в коем случае не на ее угашение!) для ее претворения в высшие формы без потери ее энергийной ценности, всего ее жара и пыла. Неистов­ство влюбленных стоит в одном ряду — или, точнее, в начале одного ряда — тех «величайших для нас благ», которые «возникают от неистовства»: дара пророчества, творческой одержимости, художественного вдохновения, горячей молитвенной устремленности к небесному, к богу. Не будет внизу вулкана натурального пола, его огнедышащей энергии, не будет ничего и вверху, никакой красоты умного, духовного космоса, которую стремится обрести человек, как будто говорит внутри Платона какое-то простое знание-проницание. Эта глубокая исти­на отслаивается как общезначимое зерно от всей обво­лакивающей его пышной мифологии небесных сфер, судеб, ниспадающих в материальный уровень душ и вновь восходящих, мифологии, окрашенной влиянием восточ­ной метафизики кармы и переселения душ (у Пла­тона «закон Ад расти и», богини судьбы в ее карающем аспекте).

Как всегда у Платона, боковые ответвления его мыс­ли, разные уровни истины предмета представлены участ­никами его диалогов. Среди таких поворотов особенно интересен миф о первоначальной целостности челове­ческой природы, всемирно известный как миф об андрогинах, вложенный автором в уста Аристофана. Любов­ное влечение и соединение — это и есть смутное, неосознанное стремление и несовершенная попытка «сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу». При всей своей образной детализации, полете поэтической фантазии автора, этот миф выражает буквальный мистериальный смысл соединения «двух в од­ного». Здесь указан идеал личностной физически-ду­ховной целостности человека, исцеляющей его слабую смертную природу, идеал, отличный от торжествующего у Платона видения эротического восхождения к бесте­лесной, чисто духовной красоте. Как всегда в мифоло­гическом мышлении, требуемое к достижению (то есть желаемое будущее) помещается в прошлом (как в ка­ком-то прекрасном начале уже бывшее), вызывая глу­бинную тоску по утраченному состоянию и потребность к нему вернуться.

Эрос у Платона — прежде всего стремление к совер­шенствованию, пронизывающее развитие мира и в чело­веке сознательно направляемое к превозможению на­турального уровня чувств и понимания, к восхожде­нию на все более высокую и духовную ступень. Этот смысл Эроса ярко изобличает платоновский миф о его рождении от Пороса (старейшего из богов, упоминаемо­го среди первых космогонических сил, таких, как Хаос; а означает он «путь», «средство для достижения», «богатство») и Пенни (олицетворения Бедности). Эрот как воплощенное алкание того, чего у него самого нет (не­достача как побуждение к обретению), олицетворяет человеческую ступень в космической иерархии. Он — квинтэссенция человека как вечно стремящегося нача­ла. Боги ни к чему не стремятся, они статичное, самодовлеющее бытие достигнутого апогея и апофеоза качества. И Эрос у Платона поэтому не бог, а особый «гений», «нечто среднее между бессмертным и смерт­ным», потенциально бессмертное начало, как челове­чество в своем пути к Богу. Сам генетический состав Эрота в некотором роде аллегория человека, особого посредствующего звена между высшими и низшими ми­рами: Отец его, его уникальное «богатство» и «путь»,— это человеческий Разум, искра Божественного Духа, а Мать, Бедность,— «материя», несовершенная телесная организация человека, вступившая в брачный союз с Ду­хом и потому втянутая в его стремления.

Целый ряд уравнений смысла любви приводит ди­алектическую мысль Платона к выводу, что истинное стремление Эроса, скрывающееся за всеми его осуще­ствляющимися формами творческого «рождения в пре­красном», есть стремление к бессмертию: «...рожде­ние — это та доля бессмертия и вечности, которая от­пущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию бла­гом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А, значит, любовь — это стремление к бессмертию... Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возможности бессмертной». Какие же формы бессмертия порождает Эрос в человеке? На своем сугубом поприще половой любви и полового рождения он обеспечивает единственно возможное в природе родовое бессмертие. Но понимание его неаб­солютности ведет к трансформации эротической энергии зачатия в «духовную беременность»: творчество новых форм государственности, бытовой, экономической, худо­жественной культуры. Такое бессмертие в отличие от первого более личностное (помнят и чтут конкрет­ного творца), а потому и более завидное; но ему угото­вана участь утешать смертного человека лишь сознанием своей посмертной славы, памяти о нем в потомстве. Культурное бессмертие — тоже в конечном итоге не абсолютно, подвержено всем превратностям людского мне­ния и шире — катастрофическому неблагополучию всего земного, в том числе цивилизаций и культур. Платон, истинный провидец и глубочайший метафизик, выра­зивший заветнейшие алкания человеческой души, не может на этом остановиться. Как высшая цель эротиче­ских стремлений ему нужен Абсолют, неущербное, всегда прекрасное и бессмертное бытие. Но обрете­ние его в созерцании-проницании бессмертной душой идеальных форм, того «прекрасного само по себе, про­зрачного, чистого, беспримесного, не обремененного че­ловеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором... божественно прекрасного... во всем его еди­нообразии» ', не оставляет места личностному само­сознанию. В погоне за бессмертием, доступным по-на­стоящему лишь человеческой личности, эта личность окончательно утрачивается. Эрос, по существу, терпит поражение.

Фрейд также укореняет инстинкт жизни, ее стрем­ление продлиться до бесконечности в Эрос, только у него как трезвого ученого XX в., последний расшифро­вывается как пол, зародышевые клетки, точнее, их энергия — либидо. Фрейд принимает положение Вейсмана о практически бессмертной «зародышевой плазме, которая служит для сохранения вида, для размножения», дополняет его динамическим пониманием, выдвигая на первый план «не самую живую материю, но действую­щие в ней силы»2. Силам Эроса, с их принципом наслаждения, принадлежит жизнестроительная, опти­мистическая роль. Они борются с первичным позывом к смерти, этим, по Фрейду, стремлением живой материи вернуться в более простое, неорганическое состояние, из которого она когда-то возникла. Фрейд, как и Платон, не утративший в своем представлении Эроса древние натурфилософские его грани, видит в нем, в энергии либидо, космическое влечение к соединению: атом стремится к атому — и созидается большое и малое неорганическое тело, клетка к клетке — и возникает многоклеточный организм, особь к особи — и форми­руются отряды, сообщества, а на ступени человека — разного рода «либидинозно заряженные» родовые, об­щинные массы, группы, наконец, общества. Но природ­ный Эрос за притяжением таит отталкивание, агрес­сию («Вражда» натурфилософов), и все союзы чреваты взрывоопасными, самоуничтожительными потенциями. У Фрейда эта вторая, антиэротическая первичная тен­денция обозначается как влечение к Смерти, зов Танатоса, то есть ученый, вслед за Гераклитом и Эмпедоклом, отщепляет от Эроса его оборотную, отрица­тельную сторону, его противоречие в самостоятельную силу.

Любовь- и этом проявляется ее уникальная роль в жизни — одна из немногих сфер, в которых человек способен почувствовать и пережить свою абсолютную незаменимость. Во многих социальных ролях и функциях конкретного человека можно заменить, заместить, сме­нить, только не в любви. В этой сфере жизни индивид имеет, таким образом, высшую ценность, высшее зна­чение по сравнению со всем остальным. Здесь человек не функция, а он сам, в своем конкретном и непосред­ственном абсолюте. Именно поэтому только в любви че­ловек может прочувствовать смысл своего существования для другого и смысл существования другого для себя. Это высший синтез смысла существования человека. Любовь помогает ему проявиться, выявляя, увеличивая, развивая в нем хорошее, положительное, ценное.

И, наконец, любовь — это одно из проявлений чело­веческой свободы. Никто не может заставить любить (многое можно заставить сделать: работать, даже совер­шать зло, но не любить) — ни другого, ни самого себя. Любовь — дело свободной инициативы, она основа самой себя. У нее нет внешних побудителей, она не сводится ни к умозаключениям, ни к природным влечениям, инстинктам. Нередко она хорошо понятна разуму, и по­этому многие сближают любовь и разум, противопо­ставляя их иррациональной вере. «Потому любовь,— пишет, например, Л. Фейербах,— идентична лишь ра­зуму, а не вере, что, как и разум, любовь свободна, универсальна, в то время как вера по своей природе скупа, ограниченна. Только там, где есть разум, власт­вует всеобщая любовь; сам разум не что иное, как уни­версальная любовь» '.

Однако часто любовь выглядит как нечто неподвласт­ное разуму, особенно рациональной логике, расчетливым соображениям, что подчеркивали, в частности, ро­мантики в своей концепции любви. «В романтической любви,— писал В. Жирмунский,— соединяются романти­ческое , учение о сущности жизни и ее назначении, мистическая антология и этика. Любовь у романтиков— это мистическое познание сущности жизни; любовь открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви соединяются небо и земля, чувственное и оду­хотворенное, духовное обретает плоть; любовь — самая сладкая радость на земле, на нее молятся, и она сама — молитва небу». В любви романтики находили удовлет­ворение потребности в эмоциональной теплоте и пси­хологической интимности.

Такую «дополняющую» природу любви наиболее точ­но охарактеризовал, пожалуй, Б. Паскаль в своем учении о «логике сердца», о «порядке любви», противополож­ном порядку, царящему в природе и разуме. Он писал:

«Сердце имеет свои законы, которых не знает разум...» И далее: «Сердце держится своего порядка, а разум своего: он руководится причинами и доказательствами, а сердце руководится иным. Никто не доказывает, что того-то мы обязаны любить, излагая по порядку причины любви: это было бы смешно... Этот порядок состоит главным образом в отступлениях на каждом шагу от порядка — чтобы постоянно иметь в виду цель».

Культура и антикультура любви

В последние сто лет интерес к полу стал всемирным: никогда еще в искусстве, в науке, в публичной жизни он не взлетал так высоко.

Этот всемирный интерес — новая — и очень слож­ная — проблема, которую выдвинула перед человече­ством сама история. Самопознание человека углубляется, в него входят новые и новые области, и отношения полов стали таким новым материком, не освоив который люди не могут идти дальше.

Поэтому и возникли на рубеже веков новые отрасли науки—сексология, социология семьи, этнография пола; поэтому родилось в 20-е годы новое, реалисти­ческое половое просвещение; поэтому ученые, писатели, политики так много говорят о женском вопросе, о пере­воротах в семье, об отношениях мужчин и женщин.

На земле уже давно угасает патриархат, мужевластие (буквально — «главенство отцов»). На смену ему идет новое состояние мира: его можно, видимо, назвать биархат — главенство обоих полов (от латинского «би»— два и греческого «архе»— главенство, начало, власть).

Биархатные перевороты пронизывают все отношения мужчины и женщины — экономические и семейные, социальные и сексуальные. Женщина из домашнего существа становится и общественным, из «второго пола» начинает делаться равным. Все ее жизненные роли в корне меняются, и она делается, говоря упрощенно, таким же двигателем общества и такой же личностью, как и мужчина.

Эти кардинальные перемены в положении женщи-ць1 — начало больших поворотов во всей «мужской» куль­туре и цивилизации. Они могут круто усилить женский фермент в этой культуре, уравновесить добром и мяг­костью силовые струны — каркас нынешней цивилизации, они могут породить в будущем новую, «андрогинную» культуру — союз всего лучшего в мужском и женском отношении к миру.

Пока мы делаем только первые, черновые шаги к этой андрогинной цивилизации. Мы идем на ощупь, вслепую, оступаемся, падаем, и это утяжеляет и запуты­вает жизнь женщин, мужчин, семьи, общества. Впро­чем, здесь будет говориться только об одной стороне таких переворотов—психологической. Биархатная революция, меняя весь уклад человеческой жизни, влияет и на чувства людей, на их отношения, на всю любовную культуру человечества.

Революцией этой движут демократические идеалы; социальное равенство мужчин и женщин — равенство людей, разных душой и телом, одинаковая ценность мужского и женского вклада в жизнь человечества; гуманизм и свобода их любви, рождение просвещенной и человечной любовной культуры, вытеснение старых кодексов морали — ханжески-пуританских и распутно-анархических. Цель этой революции — очеловечить все отношения мужчин и женщин — общественные, трудо­вые, семейные, любовно-сексуальные.

Биархатные влияния преобладают в мировом реали­стическом искусстве, в сексологии, в научном половом просвещении, в передовом женском движении—во всей демократической культуре мира. К ним присоеди­нилась и католическая церковь — очень влиятельная сила западного мира. В середине 60-х годов, в самом начале сексуальной революции, она отказалась от пони­мания секса как греха и заявила, что потребности нашего тела так же законны и человечны, как потребности духа.

К сожалению, у нас почти нет серьезных работ о том что делается в этой области на Западе, какие сложные процессы там протекают. Впрочем, некоторые социоло­ги, философы и литературоведы писали о сексуальной революции на Западе, о ее необыкновенной запутан­ности, о двух ее течениях — прогрессивном и регрессив­ном.

В сексуальной жизни Запада сплелись самые разные течения. Понемногу угасает патриархатная докультура любви, построенная на незнании и невежестве; начи­нает терять силу ханжески-пуританская антикультура; в недрах этих сдвигов, служа их подспудным двигателем, нарастает гуманистическая и просвещенная культу­ра любви; а рядом полыхает анархо-коммерческая антикультура секса, ошеломляя людей своей вакханальностью.

Разобраться в сложном сцеплении тех сдвигов, кото­рыми полна сексуальная культура мира, будет, пожалуй, легче, если мы поймем, что сейчас идет не одна сек­суальная революция с двумя флангами, а две, враж­дующие между собой,— демократическая и анархи­ческая. Они во многом полярны, хотя у них есть и сходство.

Демократическая культура любви все больше наби­рает силу и все. острее противостоит анархической анти­культуре, которая тоже круто растет в последние де­сятилетия. Эти полюсы культуры пола нарастают одно­временно, и такая поляризация — одна из главных черт сегодняшней сексуальной культуры.

Демократическая революция в отношениях полов — составная часть биархатных переворотов, она до глубины пропитана их антидеспотическим и человечным духом. Первые ее ласточки появились еще в XIX в., об этом много говорили тогда экономисты, утописты, революцио­неры, писатели. Среди них были Фурье, Дж. Ст. Милль, а в России—Н. Г. Чернышевский и М. Л. Михайлов; много писал об этих переворотах Энгельс («Положение рабочего класса в Англии» и т. д.), Маркс в «Капитале», Ленин в «Развитии капитализма в России» и в послере­волюционных работах.

Тогда начало в корне меняться все разделение труда между женщиной и мужчиной и все их социальные роли — в обществе и в семье. Как говорил Маркс, круп­ная промышленность разрушила экономическую базу старой семьи и создала «новую экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами» .

Эта высшая форма семьи и высшая форма отношений между полами рождаются в муках, с болью и кровью. Начинает угасать двойная мораль — гусарская для муж­чин, монашеская для женщин; меньше становится неве­жества и предрассудков; растет влияние сексологии и полового просвещения — новых рычагов прогресса, которые помогут подмять любовно-половую жизнь из низин бескультурья на высоты культуры.

Начинает рождаться гуманистическая и просвещен­ная культура любви. Она углубляет личные отношения людей, обогащает их высшими человеческими идеалами насыщает глубокой духовностью.

Новая культура любви рождается как сплетение главных богатств любовной культуры человечества, Впитывание всего лучшего в человечестве — это, воз­можно, ее магистральный путь. Впрочем, пока такое впитывание идет больше в теоретических областях — в науке, в искусстве; созревание этой всеохватывающей культуры начинается именно там.

У человека, как говорит биология, есть три главные органические потребности, три кита всей его биопсихи­ческой жизни. Это потребность в еде (голод), потребность в питье (жажда), половая потребность (либидо — от латинского «желание, страсть»).

Все они заложены в глубинах организма, и все — бла­го по своей природной сути: они поддерживают нашу жизнь, наполняют ее радостями, дают человеку биоло­гическую и нервную энергию — основу всей его эмо­циональной и духовной энергии.

Половое состояние организма очень важно для об­щего состояния человека, для жизни его чувств, разума; это один из главных наших двигателей, и, если он рабо­тает плохо, хуже работают и другие двигатели.

У мужчины и женщины очень отличается друг от друга многое в психологии и биологии пола. Биопсихи­ческие ощущения у них имеют разный характер, разные механизмы, и поэтому половые процессы в их теле, их нервных системах протекают по-разному, особенно в минуты физической близости.

Такой разлад мужского и женского организма за­ложен в самой природе человека, и он — центральное противоречие всей интимной жизни, одна из главных причин многих болезней, психологических бед, разво­дов. Как проявляется этот разлад?

Во-первых, активная половая потребность просы­пается у девушек позднее, чем у юношей,— часто толь­ко через несколько месяцев замужества, а то и после родов. "Женщина пробуждается в девушке позднее, чем мужчина в юноше. Это создает ощутимые разлады в юношеской любви и часто в первые годы супружества. Молодым супругам нередко нужно друг от друга не сов­сем то или совсем не то: молодым мужьям — больше тело, чем душа, молодым женам — больше душа, чем тело.Во-вторых, пик половой потребности тоже наступает у женщин позднее, чем у мужчин,— часто тогда, когда у мужчин она уже начинает пригасать. У женщин такой пик бывает обычно годам к 28—30, у мужчин — на 4— 5 лет раньше. Мужчины часто стандартизируются к этому времени в своей физической любви, а в женщинах просы­пается естественная тяга к любовной новизне, к уходу от стандарта, который притупляет чувства.

Кстати говоря, непросвещенная сексуальность у боль­шинства людей угасает преждевременно, долгота ее жиз­ни намного меньше нормальной. Особенно касается это женщин — многие из них к 45—50 годам считают, что у них уже все в прошлом, и, к вреду для себя и своих мужей, покидают стезю физической любви.

Просвещенная сексуальность сопровождает человека до старости, и это естественно, нормально. По амери­канским данным, 60 процентов людей старше 60 лет и четверть людей старше 70 лет пользуются благами любви в ее полном объеме. Врачи считают, что такое «долголюбие» полезно для здоровья, нервов, для всего само­чувствия человека: оно отдаляет старость, отодвигает болезни и, сохраняя бодрость, дает людям новую энергию, нервную и физическую.

Следующая черта дисгармонии, ее зерно и основа ~~ это разница в пружинах полового чувства у мужчин и женщин. У полового чувства есть как бы два двига­теля — психологический и физиологический, и их роль в ощущениях женщин и мужчин очень неодинакова.

У женщин первую скрипку чаще играет психология а физиологические пружины подчиняются ей. Поэтому в отличие от мужчин — у женщин чаще всего не бывает физической тяги без психологического влечения.

Поэтому же любая психологическая помеха — гру­бость, неделикатность, нехватка внимания — может оста­новить пробуждение женского либидо, сорвать его. Жен­ское половое чувство гораздо ранимее мужского, а его психологические тормоза гораздо сильнее.

У мужчин телесные порывы либидо сильнее психо­логических, и они звучат громче психологических в том их сплаве, из которого состоит половое чувство.

Неодинакова и скорость, с которой нарастают поло­вые ощущения у женщины и мужчины. У женщины эта скорость замедленная по сравнению с мужчиной, у - мужчины убыстренная по сравнению с женщиной. По­этому часто бывает, что мужчина уже достиг биологи­ческого финиша, а женщина еще далека от него.

Здесь, как говорят медики, и таятся истоки многих болезней, неврозов, психологических бед и конфликтов. Здесь и лежат истоки женской фригидности (холодно­сти), виновник которой чаще всего — мужчина.

У многих племен, живущих в районах экватора, с незапамятных времен существует просветительная подготовка к семейной жизни. Когда мальчики и девоч­ки становятся подростками, их отделяют от племени — и друг от друга — и обучают всему, что должен уметь взрослый. Готовят их и к физической любви, и обучение юношей идет под девизом: «настоящий мужчина ду­мает прежде всего о женщине», «тот не мужчина, кто не умеет сначала насытить женщину».Разлад мужского и женского организма — крупное биологическое несовершенство в природе человека, и, чтобы смягчить его, нужна глубокая и просвещенная культура любви — культура, которая придет на смену нынешней докультуре.

Ревность.

Особо надо сказать о ревности, которая испокон веков считается «законной спутницей» любви, потому что якобы нет любви без ревности. Даже в уголовном кодексе ревность рассматривается как «смягчающее об­стоятельство» в «любовных преступлениях», а надо бы в ней видеть «отягчающее обстоятельство». Застарелое заблуждение напрямую связывает ревность с любовью. Некоторые склонны видеть в ревности подобие живот­ного инстинкта, выполняющего в природе функцию естественного отбора и закрепляющего в борьбе осо­бей право сильного и охрану этого права. Тогда ревность — это придаток к функции воспроизведения. Но в том-то все и дело, что любовь не сводится к инстинкту размножения, а возвышается над ним, как храм возвышается над своим фундаментом. Так и рев­ность, какие бы природные корни она ни имела, есть культурный феномен, а точнее, нравственный порок. Ни­как не могу согласиться с П. А. Флоренским, который понимал ревность как «рвение в любви», «заботу о непорочности, о подлинности, наконец, о сохранении своей любви» '. Нет, ревность как культурно-историче­ское явление имеет совсем другой смысл, связанный с заботой о своих правах собственности на любимого человека. Ревность — спутница не столько любви (есть любовь без ревности и ревность без любви), сколько духовной ущербности человека или же самих любовных отношений. Ревность — это духовное насилие, перехо­дящее нередко в физическое.

Во-первых, ревность рождается тогда, когда человек не уверен в себе и страдает каким-либо «комплексом неполноценности» (в психологическом, а не психиатри­ческом смысле). Появление в поле зрения достойного соперника повергает его в смятение, вызывает чувство страха от возможной потери дорогого человека. Это унизительное психологическое состояние—настоящий кризис человеческого достоинства, во всяком случае, его неизбежный дефект. Такая «страдальческая ревность» разрушительна прежде всего для самого ревнивца.

Во-вторых, ревность — неизбежное следствие чувства собственности на человека, сопряженное с наложением внешних уз и «цепей» на любимого и отношения с ним, а также с системой «слежения» (явного или неявно-стыдливого), запретов, отчетов и т. д. Такая «агрессивная ревность» унижает прежде всего любимо­го, ибо не считается с его неотъемлемым правом на свободу и относительную автономность, на несводи­мый «личный остаток бытия». Недаром она является причиной раздоров, распрей, конфликтов, обид, разно­гласий вплоть до разводов и даже преступлений. Приведу в этой связи мнение Н. А. Бердяева на ревность как на своеобразный «грех» и «вину» в любви:

«Ревность отрицает космическую природу любви, ее связь с мировой гармонией во имя индивидуалистиче­ской буржуазной собственности... В таинстве любви нет собственника и частной собственности».

В-третьих, ревность характерна для человека-эго­иста, рассматривающего других людей в качестве сред­ства для своей жизни, а не как ее цель. Испокон веков эгоизм считается «глубинным корнем» едва ли не всех пороков человека. Шопенгауэр даже полагает, что эгоист не способен к страданию, дружбе и любви. Конечно, нельзя согласиться с этим слишком категорич­ным утверждением. Однако любовь эгоиста изначально ущербна в силу его неспособности понять и признать абсолютную самоценность другого человека и забыть о себе ради него. Любовь-агапе — одна из необходи­мых ипостасей подлинной любви — чужда его натуре. Зато ревность прямо вытекает из нее.

В-четвертых, ревность произрастает из такой благо­датной для нее почвы, как недоверие к любимому и его поведению, изначальное или приобретенное. Рев­ность — кризис доверия и веры в отношениях, а причин здесь — великое множество; и чрезмерная подозритель­ность любящего, и легкомыслие любимого, и длитель­ные разлуки по необходимости, и «злые наговоры» ок­ружающих, и многое другое. Пожалуй, это наиболее «оправданная» ревность, если бы она не была по суще­ству «кризисом любви», началом ее конца.

Как бы там ни было, но всякая ревность — «злой гений» любви, либо изначально подрезающий ей крылья, либо исподволь подтачивающий ее, либо грубо разру­шающий и убивающий ее. Она бессмысленна и беспо­лезна, поскольку не несет в себе положительно-сози­дательного начала. Если тебя любят, ревновать бес­смысленно, если тебя мало любят — тоже бессмыслен­но, если уже не любят — тем более бессмысленно. Причем бессмысленность эта отнюдь не логического, не рационального порядка (каковой здесь нет), а с точки зрения внутренней свободы чувств. Ревность противо­стоит не только природе, но и культуре любви: задача состоит не в том, чтобы «шпионить» в любви, а в том, чтобы творчески вдохновлять ее, учитывая тончайшую и прихотливую природу чувств. О результатах этого сугубо уникального творчества скажут сами чувства — их угасание или же полный расцвет, страдание или же радость в отношениях. Возвышающая человека лю­бовь — а подлинная любовь другой не бывает! — исклю­чает ревность как унижающее обоих чувство. Такая любовь невозможна без глубокого уважения любимого, признания его самоценности и свободы, абсолютного доверия к нему и светлой веры в него. Это — горная вершина в жизни человеческой, на которую взлетают на лучезарных крыльях любви. А без крыльев — что за любовь!

1.Ивин А.А. Философия любви, т.1, М.,1990.

2.Ивин А.А. Философия любви, т.1, М.,1990.