Петрарка - основоположник послесредневекового гуманизма

Возрождение, или Ренессанс (от фр. renaitre возрождаться) , одна из самых ярких эпох в развитии европейской культуры, охватывающая почти три столетия с середины XIV в. до первых десятилетий XVII в. Это была эпоха крупных перемен в истории народов Европы. В условиях высокого уровня городской цивилизации начался процесс зарождения капиталистических отношений и кризис феодализма, происходило складывание наций и создание крупных национальных государств, появилась новая форма политического строя - абсолютная монархия, формировались новые общественные группыбуржуазия и наемный рабочий люд. Менялся и духовный мир человека. Человек эпохи Возрождения был охвачен жаждой самоутверждения, великих свершений, активно включался в общественную жизнь, заново открывал для себя мир природы, стремился к глубокому ее постижению, восхищался ее красотой. Для культуры Возрождения характерно светское восприятие и осмысление мира, утверждение ценности земного бытия, величия разума и творческих способностей человека, достоинства личности. Гуманизм (от лат. humanus - человеческий) стал идейной основой культуры Возрождения.

Гуманисты выступили против диктатуры католической церкви в духовной жизни общества. Они критиковали метод схоластической науки, основанный на формальной логике (диалектике) , отвергали ее догматизм и веру в авторитеты, расчищая тем самым путь для свободного развития научной мысли. Гуманисты призывали к изучению античной культуры, которую церковь отрицала как языческую, воспринимая из нее лишь то, что не противоречило христианской доктрине. Восстановление античного наследия не было для них самоцелью, а служило основанием для решения актуальных проблем современности, для построения новой культуры. Зарождение ренессансной литературы во второй половине XIV в. связано с именами Франческо Петрарки и Джованни Боккаччо. Они утверждали гуманистические идеи достоинства личности, связывая его не с родовитостью, а с доблестными деяниями человека, его свободой и правом на наслаждение радостями земной жизни.

Явление Петрарки огромно. Оно не покрывается пусть даже самым высоким признанием его собственных литературных заслуг. Личность, поэт, мыслитель, фигура общественная - в нем нераздельны. Вот уже более шестисот лет человечество чтит великого итальянца прежде всего за то, что он, пожалуй, как никто другой, способствовал наступлению новой эпохи открытия мира и человека, прозванной Возрождением.

Франческо Петрарка (1304-1374) был первым великим гуманистом, поэтом и гражданином, который сумел прозреть цельность предвозрожденческих течений мысли и объединить их в поэтическом синтезе, ставшей программой грядущих европейских поколений. Своим творчеством он сумел привить этим грядущим разноплеменным поколениям Западной и Восточной Европы сознание - пусть не всегда четкое - некоего духовного и культурного единства, благотворность которого сказывается и в современный наш век.

Петрарка - родоначальник новой современной поэзии. Его “Книга песен” надолго определила пути развития европейской лирики, став своего рода непререкаемым образцом. Если на первых порах для современников и ближайших последователей у себя на родине Петрарка являлся великим реставратором классической древности, провозвестником новых путей в искусстве и литературе, непогрешимым учителем, то, начиная с 1501 года, когда стараниями Пьетро Бембо и типографщика Альдо Мануцио Ватиканский кодекс “Книги песен” (“Canzoniere” ) был предан широкой гласности, началась эпоха петраркизма, причем не только в поэзии, но и в области эстетической и критической мысли. Петраркизм вышел за пределы Италии. Свидетельством тому “Плеяда” во Франции, Гонгора в Испании, Камоэнс в Португалии, Шекспир и елизаветинцы в Англии, Кохановский в Польше. Без Петрарки их лирика была бы не только непонятной для нас, но и попросту невозможной.

Мало того, Петрарка проторил своим поэтическим наследникам путь к познанию задач и сущности поэзии, познанию нравственного и гражданского призвания поэта.

  В невольно возникающем при чтении Петрарки автопортрете бросается в глаза черта: потребность в любви. Это и желание любить и потребность быть любимым. Предельно четкое выражение эта черта нашла в любви поэта к Лауре, главному предмету сонетов и других стихотворений, составляющих “Книгу песен” . Любви Петрарки к Лауре посвящено неисчислимое количество ученых и беллетризованных произведений. Лаура - фигура вполне реальная. Любовь к ней, как это часто бывает в настоящей поэзии, сублимированная, к концу жизни поэта несколько приутихшая и едва ли не слившаяся с представлением о любви райской, идеальной.

Конкретнее в жизни Петрарки любовь к домашним (матери, брату Герардо, племяннику Франческо) , к многочисленным друзьям: Гвидо Сетте, Джакомо Колонна, Джованни Боккаччо и многим другим. Вне дружбы, вне любви к ближним и вообще к людям Петрарка не мыслил себе жизни. Это накладывало определенный нравственный отпечаток на все им написанное, привлекало к нему, повсеместно делало своим, любимым.

Еще одна черта, которую обнажил в себе сам поэт, за которую порой (особенно на склоне лет) себя бичевал: это любовь к славе. Не в смысле, однако, простого тщеславия. Желание славы у Петрарки было теснейшим образом связано с творческим импульсом. Оно-то в большей степени и побудило Петрарку заняться писательством. С годами и эта любовь, любовь к славе, стала умеряться. Достигнув славы беспримерной, Петрарка понял, что она вызывает в окружающих куда больше зависти, чем добрых чувств. В “Письме к потомкам” он с грустью пишет о своем увенчании в Риме, а перед смертью даже готов признать триумф Времени над Славой.

Любопытно, что любовь к Лауре и любовь к Славе между собой не только не враждовали, но даже пребывали в тесном единении, что подтверждается устойчивой в поэзии Петрарки сим великой: Лаура и лавр. Но так было до поры до времени. В годы самоочистительных раздумий Петрарка вдруг почувствовал, что и любовь к Лауре, и желание Славы противны стремлению обрести вечное спасение. И вовсе не потому - а это чрезвычайно существенно для Петрарки! - что они греховны сами по себе. Нет! просто они мешали вести тот образ жизни, который надежно подвел бы его к спасению. Осознание этого противоречия повергло поэта в глубокое душевное смятение, умеряемое, впрочем, писанием трактата. где он пытался со всей откровенностью обнажить свое душевное состояние.

Конфликт этот был лишь частным случаем конфликта более общего и философски более значимого: конфликта между многочисленными радостями земного бытия и внутренней религиозной концепцией.

К земным радостям Петрарка относил прежде всего окружающую природу. Он, как никто из современников, умел видеть и наблюдать ее, умел наслаждаться травой, горами, водой, луной и солнцем, погодой. Отсюда и столь частые и столь любовно написанные в его поэзии пейзажи. Отсюда же и тяга Петрарки “к перемене мест” , к путешествиям, к возможности открывать для себя все новые и новые черты окружающего мира.

К несомненным земным радостям относил Петрарка и веру в красоту человека и могущество его ума. К ним же он относил любое творческое проявление: будь то в живописи (его суждения о Симоне Мартини и Джотто) , в музыке, философии, поэзии и т.д. Но все это таило и множество побочных соблазнов, которых, по мнению Петрарки, человеку, по слабости его, трудно избежать. Отсюда и сомнения в абсолютной ценности земных радостей.

Петрарка был поразительно восприимчив ко всему, что его окружало. Его интересовало и прошлое, и настоящее, и будущее. Поразительна и широта его интересов. Он писал о медицине и о качествах, необходимых полководцу, о проблемах воспитания и о распространении христианства, об астрологии и о падении воинской дисциплины, о выборе жены и о том, как лучше устроить обед.

Петрарка превосходно знал античных мыслителей, но сам в области чистой философии не создал ничего оригинального. Критический же его взгляд был цепок и точен. Много интересного написано им о практической морали.

Сторонясь мирской суеты, Петрарка жил интересами времени, не был чужд и общественных страстей. Так, он был яростным патриотом. Италию он любил до исступления. Ее беды и нужды были его собственными, личными. Тому множество подтверждений. Одно из них - знаменитейшая канцона “Италия моя” . Заветным устремлением его было видеть Италию единой и могущественной. Петрарка был убежден, что только Рим может быть центром папства и империи. Он оплакивал разделение Италии, хлопотал о возвращении папской столицы из Авиньона в Вечный город, просил императора Карла IV перенести туда же центр империи. В какой-то момент Петрарка возлагал надежды на то, что объединение Италии будет проведено усилиями Кола ди Риенцо. Самое страшное для Петрарки - внутренние раздоры. Сколько усилий он приложил, чтобы остановить братоубийственную войну между Генуей и Венецией за торговое преобладание не Черном и Азовском морях! Однако красноречивые его письма к дожам этих патрицианских республик ни к чему не привели.

Петрарка был не только патриотом. Заботило его и гражданское состояние человеческого общежития вообще. Бедствия и нищета огорчали его, где бы они не случались.

Но ни общественные и политические симпатии, ни принадлежность к церковному сословию не мешали основному его призванию ученого и литератора. Петрарка отлично понимал, что для этого нужна прежде всего личная свобода, независимость (тут и он мог бы воскликнуть, что “служенье муз не терпит суеты” ) . И надо сказать, что Петрарка умел добиваться ее повсюду, где ему доводилось жить. Кроме, понятно, Авиньона - этого “нового Вавилона” , - за что он ненавидел его еще и особенно. Именно благодаря такой внутренней свободе - хотя иной раз дело не обходилось без меценатов - Петрарке удалось создать так много и так полно выразить себя и свое время, хотя многое до нас дошедшее осталось в незавершенном, не до конца отделанном виде. Но тут уж свойство самого поэта: тяга к совершенству заставляла его возвращаться к написанному вновь и вновь. Известно, например, что к таким ранним своим произведениям, как “Африка” и “Жизнь знаменитых мужей” , он возвращался неоднократно и даже уже накануне смерти.

Петрарка был не только великим писателем, но и великим читателем. Так, произведения античных авторов, которые он читал и перечитывал с неизменной любовью, были для него не просто интересными текстами, но носили прежде всего отпечаток личности их авторов. Так и для нас произведения Петрарки носят отпечаток одной из самых сердечных и привлекательных личностей прошлого.

Литературу Петрарка понимал как художественное совершенство, как богатство духовное, как источник мудрости и внутреннего равновесия. В оценках же порой ошибался. Так, он полагал, что его “Триумфы” по значимости настолько же превосходят “Канцоньере” , насколько “Божественная комедия” превосходит дантовскую же “Новую жизнь” . Еще он ошибался в оценке своих латинских сочинений, кстати говоря, количественно превосходивших писанное им по-итальянски в пятнадцать раз! В сонете CLXVI Петрарка говорит, что не займись он “пустяками” (стихами на итальянском языке) , “Флоренция обрела бы поэта, как Мантуя, как Арунка и Верона” . Флоренция обрела поэта не меньше, чем Вергилий и Катулл, и подарила его Италии и всему миру, но именно благодаря этим “пустякам” .

  Конечно же, главным произведением Петрарки является его “Книга песен” , состоящая из 317 сонетов, 29 канцон, а также баллад, секстин и мадригалов.

Стихи на итальянском языке (или в просторечии, “вольгаре” ) Петрарка начал писать смолоду, не придавая им серьезного значения. В пору работы над собранием латинских своих посланий, прозаических писем и началом работы над будущей “Книгой песен” часть своих итальянских стихотворений Петрарка уничтожил, о чем он сообщает в одном письме 1350 года.

Первую попытку собрать лучшее из своей итальянской лирики Петрарка предпринял в 1336-1338 годах, переписав двадцать пять стихотворений в свод так называемых “набросков” (Rerum vulgarium fragmenta) . В 1342-1347 годах Петрарка не просто переписал их в новый свод, но и придал им определенный порядок, оставив место для других, ранее написанных им стихотворений, подлежащих пересмотру. В сущности, это и была первая редакция будущей “Книги песен” , целиком подчиненная теме возвышенной любви и жажды поэтического бессмертия.

Вторая редакция осуществлена Петраркой между 1347 и 1350 годами. Во второй редакции намечается углубление религиозных мотивов, связанных с размышлениями о смерти и суетности жизни. Кроме того, тут впервые появляется разделение сборника на две части: “На жизнь Мадонны Лауры” (начиная с сонета 1, как и в окончательной редакции) и “На смерть Мадонны Лауры” (начиная с канцоны CCLXIV, что также соответствует окончательной редакции) . Вторая часть еще ничтожно мала по сравнению с первой.

Третья редакция (1359-1362) включает уже 215 стихотворений, из которых 174 составляют первую часть и 41 вторую. Затем следует еще несколько редакций.

Седьмая редакция, близкая к окончательной, которую автор отправил Пандольфо Малатеста в январе 1373 года, насчитывает уже 366 стихотворений (263 и 103 соответственно частям) . Восьмая редакция - 1373 год, и наконец, дополнение к рукописи, посланное тому же Малатеста - 1373-1374 годы.

Девятую, окончательную, редакцию содержит так называемый Ватиканский кодекс под номером 3195, частично автобиографический.

По этому Ватиканскому кодексу, опубликованному фототипическим спосоьом в 1905 году, осуществляются все новейшие критические издания.

В Ватиканском кодексе между первой и второй частями вшиты чистые листы, заставляющие предполагать, что автор намеревался включить еще какие-то стихотворения. Разделение частей сохраняется: в первой тема Лауры - Дафны (лавра) , во второй - Лаура - вожатый поэта по небесным сферам, Лаура - ангел-хранитель, направляющий все помыслы поэта к высшим целям.

В окончательную редакцию Петрарка включил и некоторые стихотворения отнюдь не любовного содержания: политические канцоны, сонеты против авиньонской курии, послания к друзьям на различные моральные и житейские темы.

Особую проблему составляет датировка стихотворений сборника. Она сложна не потому, что Петрарка часто возвращался к написанному даже целые десятилетия спустя. А хотя бы уже потому, что Петрарка намеренно не соблюдал хронологию в порядке расположения стихотворного материала. Соображения Петрарки нынче не всегда ясны. Очевидно лишь его желание избежать тематической монотонности.

Одно лишь наличие девяти редакций свидетельствует о неустанной, скурпулезнейшей работе Петрарки над “Книгой песен” . Ряд стихотворений дошел до нас в нескольких редакциях, и по ним можно судить о направлении усилий Петрарки. Любопытно, что в ряде случаев, когда Петрарка был удовлетворен своей работой, он делал рядом с текстом соответствующую помету.

Работа над текстом шла в двух главных направлениях: удаление непонятности и двусмысленности, достижение большей музыкальности.

На ранней стадии Петрарка стремился к формальной изощренности, внешней элегантности, к тому, что так нравилось современникам и перестало нравиться впоследствии. С годами, с каждой новой редакцией, Петрарка заботился уже о другом. Ему хотелось добиться возможно большей определенности, смысловой и образной точности, понятности, языковой гибкости. В этом смысле очень интересно суждение Карло Джезуальдо (конец XVI - начало XVII вв.) , основателя знаменитой Академии музыки, прославившегося своими мадригалами. Про стих Петрарки он писал: “В нем нет ничего такого, что было бы невозможно в прозе” . А ведь эта тяга к произации стиха, в наше время особо ценимая, в прежние времена вызывала осуждение. В качестве образца такого намеренного упрощения стихотворной речи приводят XV сонет:

Я шаг шагну - и оглянусь назад,

И ветерок из милого предела

Напутственный ловлю...

Но вспомню вдруг, каких лишен отрад,

Как долог путь, как смертного удела

Размерен срок, - и вновь бреду несмело,

И вот - стою в слезах, потупя взгляд.

В самом деле, отказавшись от стиховой разбивки и печатая этот текста в подбор, можно получить отрывок ритмически упорядоченной прозы. И это еще пользуясь переводом Вяч. Иванова, лексически и синтаксически несколько завышенным.

Странно, что такой проницательный критик и знаток итальянской литературы, как Де Санктис, не увидел этой тенденции в Петрарке. Де Сантосу казалось, что Петрарке свойственно обожествление слова не по смыслу, а по звучанию. А вот Д’Аннунцио, сам тяготевший к словесному эквилибризму, заметил эту тенденцию.

Единицей петрарковской поэзии является не слово, но стих или, вернее, ритмико-синтаксический отрезок, в котором отдельное слово растворяется, делается незаметным. Единице же этой Петрарка уделял преимущественное внимание, тщательно ее обрабатывал, оркестровал.

Чаще всего у Петрарки ритмико-синтаксическая единица заключает в себя какое-нибудь законченное суждение, целостный образ. Это прекрасно усмотрел великий Г. Р. Державин, который в своих переводах из Петрарки жертвовал даже сонетной формой ради сохранения содержательной стороны его поэзии.

Показательно и то, что Петрарка относится к ничтожному числе тех итальянских поэтов, чьи отдельные стихи стали пословичными.

Как общая закономерность слово у Петрарки не является поэтическим узлом. В работах о Петрарке отмечалось, что встречающаяся в отдельных его стихотворениях некоторая “прециозность” носит скорее концептуальный характер. Тут можно было бы сослаться на сонет CXLVIII, первая строфа которого состоит из звучных географических названий.

Интересно, что этот рафинированно-виртуозный, “второй” Петрарка, особенно бросался в глаза и многим критикам, а еще больше переводчикам. Эта ложная репутация, сложившаяся не без помощи эпигонов-петраркистов, воспринимавших лишь виртуозную сторону великого поэта, сказалась на многих переводческих работах. В частности, и у нас в России. Словесная вычурность, нарочитая усложненность синтаксиса в переводах - болезнь распространенная.

К сожалению, репутация эта оказалась довольно устойчивой. Она надолго если не заслонила, то значительно исказила “первого” и “главного” Петрарку, который и позволил ему стать одним из величайших поэтов мира.

  Различные поколения, в зависимости от своего литературного сознания, господствующих эстетических вкусов, прочитывали Петрарку по-разному. Одни видели в нем изощреннейшего поэта, ставившего превыше всего форму, словесное совершенство, видели в Петрарке некую идеальную поэтическую норму, едва ли не обязательную для подражания. Другие ценили в нем прежде всего неповторимую индивидуальность, слышали в его стихах голос нового времени. Одни безоговорочно причисляли его к “классикам” , другие с не меньшей горячностью к “романтикам” .

Первое серьезное знакомство с Петраркой в России произошло в начале XIX века, когда восприятие его было в значительной степени подсказано именно “романтической” репутацией Петрарки, сложившейся под пером теоретиков и практиков западноевропейского романтизма. Последующая история русского Петрарки внесла в это восприятие существенные поправки, порой предлагая в корне иные прочтения.

Начало знакомству читающей русской публики с Петраркой положил известный поэт Костантин Батюшков, едва ли не первый итальянист в России, автор статей о Петрарке и Тассо. В конце 1800-х годов он предпринимает перевод одного из самых знаменитых петрарковских сонетов (CCLXIX) и пишет переложение канцоны I, названной им “Вечер” . Батюшков не соблюдает тут сонетной формы, а также изменяет содержание сонета “на романтический лад” . Но именно таким пожелал видеть и увидел Петрарку романтический век.

В значительной степени продолжателем такой романтической трактовки Петрарки, только в еще более сгущенном виде, без отрезвляющего батюшковского классицизма, выступил поэт Иван Козлов. Кстати, он перевел тот же CCLXIX сонет, что и Батюшков, добавив к нему еще два четверостишия четырехстопного ямба, а заодно и “мечтание души” , “томление” , “бурное море” , “восточный жемчуг” , “тоску” , “утрату сердца” , “слезы” и “обманчивую красу” . Козлов же переложил еще один сонет Петрарки в стансы. Начинается он так:

Тоскуя о подруге милой

Иль, может быть, лишен детей,

Осиротелый и унылый,

Поет и стонет соловей.

Такое сентиментальное исполнение Петрарки не опровергается и уже настоящим переводом других сонетов Петрарки (CLIX и CCCII) , сделанным И. Коздовым с соблюдением сонетной формы.

Нет сомнений, что Петрарка был прочитан как свой, вполне романтический поэт. Петрарка попал в надуманную родословную романтиков “унылого направления. Между тем петрарковское недовольство собой, его acidia, и лежащая в основе “Книги песен” контроверза между влечениями сердца и нравственными абсолютами, земным и надмирным, страстным стремлением к жизни, полной деятельности и любви, и возвышенными помыслами о вечном не имеют ничего общего с ламентациями, разочарованностью и инертностью.

Русских поэтов того времени привлекали лишь некоторые мотивы, которые они, изъяв из общего художественного контекста вычитали у Петрарки. Так, вачитали они мотив “поэта-затворника” , мотив мирной сельской жизни в противовес суетной городской. Лирику Петрарки прочитали как свою “вздыхательную” (определение Батюшкова) .

Вторая половина XIX века изобилует переводами из “Книги песен” . Этому способствовало как развитие филологической науки в целом, так и русской итальянистики в частности. Научный и просветительки-популяризаторский подход, мало сообразующийся с потребностями живой отечественной литературы, наложил на новые переводы определенный отпечаток. С точки зрения буквы они стали точнее, быть может, формально строже, но при этом они стали несомненно бездушнее, то есть приобрели культурно-информационный характер, в сущности, не связанный с потребностями живой русской поэзии.

Принципиально новую страницу в истории русского Петрарки открывает XX век. Связана она с русским символизмом, и прежде всего с именем Вячеслава Иванова.

В самом деле, несомненная заслуга Вяч. Иванова как переводчика Петрарки заключается в том, что он первый из крупных русских литераторов подошел к Петрарке не “вдруг” , а во всеоружии основательнейших филологических и историко-культурных познаний, оставаясь при этом изрядным стихотворцем. Мало того - подчиняя задачи перевода не просто познавательным культурным целям, но насущным потребностям живой отечественной литературы.

Вяч. Иванов, вернув Петрарку в треченто, сумел внушить русскому читателю живой к нему интерес и веру в реальность печальной повести о Лауре и Франческо.

Путь, проторенный Вяч. Ивановым, оказался соблазнительным. По нему пошли, в сущности, почти все, кто брался за переводы Петрарки.

Из переводчиков близкого к нам времени больше и длительнее других работал над Петраркой А. М. Эфрос. У него было много данных, чтобы переводить Петрарку: эрудиция, глубокая начитанность в итальянской литературе, великолепное знание культуры Возрождения, итальянского языка. Со всем тем нового слова он так и не сказал. Как переводчик Петрарки, он шел за Вяч. Ивановым. Ради соблюдения условий стиха ему приходилось порою жертвовать петрарковской легкостью и изяществом. Инверсии, громоздкие словосочетания у А. Э. Эфроса не результат продуманной системы, а следствие непреодоленного сопротивления стихового материала.

Таким образом, и по сей день в более чем полуторавековой жизни Петрарки в русской поэзии наиболее примечательными эпизодами остаются два: первый связан с периодом русского романтизма, второй - со спорами о “новом искусстве” . В обоих случаях русский Петрарка оказался живым участником литературных схваток. Все другие факты из жизни Петрарки в России относятся не столько к истории русской поэзии, сколько к истории русской образованности.

  Список использованной литературы:

1. Абрамсон М. Л. От Данте к Альберти. М.: “Наука” , 1979.

2. Веселовский А. Н. Петрарка в поэтической исповеди “Canzoniere” . 1304-1904. Спб., 1912.

3. Ревуненкова Н. В. Ренессанское свободомыслие и идеология Реформации. М.: “Мысль” , 1988

4. Томашевский Н. Русский Петрарка. М.: “Правда” , 1984.

5. Энциклопедический словарь юного историка / сост. Елманова Н. С., Савичева Е. М. М: “Педагогика-пресс” , 1994.