От женской литературы - к женскому роману

План:

1 Дальнозоркость и немота

2 Женская проза

3 Женщина на великом и могучем

4 В ожидании женского взрыва: 1992-1994

5 Не взрыв: 1994-1995

6 После взрыва: 1995-1999

Дальнозоркость и немота

Русской литературе с женщинами повезло, а женщинам с нею - нет. Читает женский пол больше, страдает от наших не переводящихся бытовых неудобств больше, но, как утверждают за границей, на редкость мало пишет. Мало по сравнению с мужским полом.

Правда, сдвиги с женской литературой, вернее, с ее отсутствием вроде бы начали проявляться в 1994 году, когда впервые вышли из печати невиданные прежде книги: альманах - все авторы женщины, сборник рассказов - та же картина. Конференции. Презентации новых проектов. Неужели?!

Но будем честны. То была капля в море.

Публика ничего не почувствовала, критиков заставляло задуматься такое положение, когда женщина кричит во весь голос, а не слышна в досадно фальшивящем хоре политики и словесности. Если прежде дело обстояло плохо, но хотя бы понятно, то теперь все непроясненно, вывернуто, абсурдно. В воздухе еще не развеялись залпы по Белому дому. Отчего молчала женщина - за редкими исключениями - прошлой советской поры? Отчего - если точнее сформулировать - дело выглядело так, что она молчит?

Молчание, ясное дело, молчанию рознь. Как известно, народ безмолвствует и в знак согласия, и с неодобрением, с сердцем, зажатым в кулак. Именно таким ледяным молчанием, полагаю, долго красноречиво молчала советская женщина, не ведающая о феминизме. А когда он обнаружился и проявился, начало происходить странное.

Напомню, как отчаянно собачилась 5 лет назад мужская культура: раскалывались новые и новые половинки союзов писателей, склочно, доходя до рукоприкладства, делили машинки редакций и недвижимость издательств.

Мужикам, конечно, просто необходимо разделиться на кучки, устроить ледовое побоище. И лишь размежевавшись, а в лучшем случае стерев противника в порошок, - засесть за очередную эпопею.

Женщины тогда сразу повели себя диаметрально противоположным образом: они как будто впервые обвели божий мир глазами и принялись наверстывать упущенное - кинулись общаться, писать и публиковать одну проблемную вещь за другой, выпускать журналы и альманахи, проводить семинары и телепередачи.

Тем и запомнился очередной русский раскол. Мужчин отшатнуло друг от друга. Женщины друг к другу потянулись.

Мужчины в СССР были заидеологизированы в гораздо большей степени. Если так, то разительное отличие объяснимо: авторам-мужчинам у нас надо было сперва договориться до геркулесовых столпов мировоззрения, а затем уж заняться собственно литературой. И даже более того: иным литература служила лишь внешним поводом для демонстрации мировоззрения.

Феминизм тоже поначалу приняли за головную идеологию... Но, если взвесить все за и против, - по-моему, ошиблись. В литературе, по крайней мере, феминизм вовсе не идеологичен, он - вид практики. Практичные женщины не тратили времени и становились поэтами и писателями, не сходя с того места, где сидят, стоят или лежат, по пословице “где родился, там и сгодился”. Женский ум той поры был конкретен, женский опыт - особенно здесь и теперь - трудно обвинить в умозрительности и абстрактности. Простые вещи, давно потерявшие для мужчин смысл, разом и легко по ходу дела начинали проявляться свои скрытые смыслы там, где пером (или мышкой компьютера) водило загадочное существо, рожающее детей, отказывающееся их рожать, пользующееся языком и этикетными кодами общения совершенно иначе, по-своему.

“Когда вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...” - написала женщина. Сор? Маловажные мелочи? Просто жизнь. Жизнь, сущностная часть которой почти утратила для многих свою значимость и распознаваемость. В литературе не бывает мелочей. Под пером женщин даже сор преображался.

Советская - “мужская” по эстетике борьбы со всем миром литература с ее обещаниями коммунистического рая в перспективе симптоматично, упорно не хотела замечать ничего мелкого. Подавай ей гигантские контуры обобщений на горизонте. Все в СССР отличалось врожденной “дальнозоркостью”, как выразился культуролог А. Мещеряков. Дальнозоркость советского времени обернулась слепотой к человеку. А загляните на женскую страницу. И ваши будни, и вы, и подруга у плеча предстанут в свежем ракурсе.

Взять хотя бы мемуары. Их невозможно писать, если дать себе слово забыть о мелочах. Женщины - непревзойденные мемуаристки.

Причин, толкающих современницу к бумаге, может быть много, но основных две. Первая: осточертел чуждый мир и неправильная модель его описания. Не те очки! Не тот магический кристалл! Адам заврался, не дать ли слово Еве? Вторая причина тесно связана с первой: разумею процесс самоидентификации женщины, ее жгучее желание ответить прежде всего себе самой на вопрос: “кто я?”.

Тут стоит задуматься: а что, собственно, предложит так называемая великая русская литература классического периода, созданная исключительно мужчинами, пишущей женщине в качестве модели? Разве только “Записки кавалерист-девицы” Дуровой. “Записки” - помните разговор о мелочах жизни? - всякий раз удивляющие впервые обратившегося к ним читателя отсутствием ожидаемой олеографической героики, великой пристальностью к низким деталям жизни, - качества, каких не знала мужская проза до Л. Толстого. Эпоха не позволяла Дуровой повествовать откровеннее; если бы позволила - мы, возможно, прочли бы о ежедневных мучениях “корнета” и не такое.

А если нет или почти нет модели - надо рожать новые, свои.

Женская проза

Обыкновенно массовое появление женщин-прозаиков (поэзия, как всегда, исключение) в той или иной литературе связывают со степенью свободы и независимости женщины в обществе, завоеванием женщиной прав и так далее. Однако суть подобных явлений гораздо сложнее. Дело в том, что само существование письменного текста, автор которого женщина, обусловлено глубокими культурологическими мотивациями.

В седой древности, считают лингвисты, один и тот же язык был расслоен. Когда-то он имел два компонента: мужской и женский с детским. У юношеских и девичьих союзов были свои сакральные слова, свой сленг (табу для противоположной половины), кое-где наблюдалось даже “мужское” и “женское” произношение. Язык не един: он образует пласты как по временной, так и по иным осям координат. Основной водораздел, без сомненья, прошел между письменной и устной речью, между письменной литературой и фольклором. Пути и судьбы мужского и женского начал в этих двух конкурирующих средах складывались существенно различно.

Монополия на письменность поначалу несомненно принадлежала мужскому полу;

женщине еще предстояло (и все еще предстоит) отвоевать себе место в ней.

Не то фольклор, где женщина - и хранительница, и полноправный автор, и потребитель наравне со всеми, а в определенной области - центральный персонаж. Особенно рельефно эту закономерность и неравновесие можно проследить по русской истории.

В начале XX века - относительно поздно, если сравнить с европейскими странами, - в России прекратил передаваться и умер подлинный, не контактировавший с письменной культурой фольклор. Данное обстоятельство сыграло важнейшую роль в том, что женщина стала появляться в русской письменной литературе как автор не эпизодически. Наметилась долгая активизация женского письменного слова.

В странах, где описанный комплекс сдвигов произошел раньше, женская литература имеется и сложилась в тем большей степени, в чем большей мере женщина “эмансипирована” от фольклорно-магической среды, ритуального поведения и аграрно-циклического понимания жизни.

Это понимание в традиционной культуре обслуживал ряд устных жанров: обрядовые и необрядовые песни, приметы, поверья, гадания, молитвы, поговорки, детский фольклор (колыбельные, потешки) и т. д. Полностью поглощенная ими женщина “молчит”, т. е. не существует на письме.

Вообще говоря, только отвергнутые жанры имеют шанс стать женскими. Так случилось с художественной прозой в Японии. Проза считалась низким жанром, для ее создания не требовалось специфической китайской учености. Японская художественная проза, в отличие от китаеязычной высоколобой поэзии (образованные слои писали в ту эпоху стихи по-китайски), записывалась упрощенными знаками японской азбуки, которая тогда как раз начала складываться. Эту слоговую грамоту могли выучить и женщины.

Так проза стала женским делом. И результат: великолепная литература, созданная женщинами - дневники, записки жанра “дзуйхицу” (вслед за кистью), стихи на народном языке. И, конечно, король прозы роман! Лучшим японским романом является монументальный и проникновенный “Принц Гэндзи”, его автор Мурасаки Сикибу - женщина. А лучшая книга в свободном жанре - “Записки у изголовья” - принадлежит ее современнице Сэй Сенагон.

Женщины создали японскую художественную прозу, заложили основы дальнейшего развития литературы на родном языке - что уже много. Но тщетно было бы им пытаться занять высшие места в буддийской уставной поэзии той поры - ритуализованной, проникнутой китайскими мотивами, требующей незаурядной эрудиции.

Пример Японии вдвойне показателен. Помимо всего прочего, японская и русская литература минимум до середины XIX столетия не вступали и не могли вступить во. взаимодействие, оказывать взаимное влияние, так что они друг для друга” контрольные случаи”.

Можно проверить и еще одну закономерность, согласно которой велик удельный вес женского творчества только в тех жанрах, какие сохранили фольклорную преемственность. Поклонник восточной поэзии знает, что немало перворазрядных женщин-поэтов, нисколько не уступающих талантом мужчинам, работали в Японии в жанре “танка” - а ведь танка родилась из “короткой песни”, доступной и простолюдину, и образованному. Ритуально мыслился и куртуазный обмен стихотворными посланиями - с обязательным ответом! - в чем просматривается фольклорный обычай амебейного пения диалога.

В России письменность и летописная книжность - издавна дело монашеское, государственное, следовательно (За это “следовательно” стоит поставить нашей цивилизации жирную двойку по феминизму) - мужское; женщине очень долго пришлось ждать своей очереди. Зато русский фольклор сохранен в основном женщинами. Они его носительницы. Что, разумеется, не означает, что не было никогда певцов-сказителей мужчин или мужских фольклорных жанров. Просто былинный и сказочный героический эпос разрушился еще раньше в связи с вовлечением мужчин в совершенно иную трудовую, кочевую и военную деятельность, где народное отрицалось, а государственное вытесняло все.

Достаточно долго прожили героические былины, но сказывали их уже женщины - вспомним Кривополенову. Оставались на слуху “рекрутские” песни, но со времен Первой мировой войны их помнили только женщины. Устное слово переставало быть культовым все в большей степени, хотя на деревне в женских устах еще сохраняло былую силу.

В наше время существует, пожалуй, только фольклор собранный и записанный, да еще псевдофольклор, о котором надо говорить особо - и в сильных выражениях. В категорию городского, нового фольклора некоторые заносят анекдот и магнитофонную песню; до известной степени уподобление верно. И все же неизбежное происходит - особенно, если помогать ему, подталкивать. Подтолкнули к смерти и русский фольклор: вместе с крестьянством и всем его миром.

Так со смертью фольклора у женщин в известном смысле развязались руки в области письменности. “Молчать” больше стало не из чего.

На каждом историческом витке разрушения фольклорно-магического мира (процесс шел этапами) в литературе появлялись женщины, и описанную закономерность можно при желании точно проследить. Этапы: XVIII век - вторая половина XIX века - революция в начале XX века - потом научно-техническая революция в конце тысячелетия...

Косвенное подтверждение модели: в 40-е годы следствием войны стало возвращение первобытно-архаических нравов в полуразрушенную обезмужичевшую деревню. Страшные сказки обрели плоть и кровь. Снова ели детей. Фольклор и бесписьменность временно стали нормой. Как следствие - поворот к фольклорности в советской культурной жизни (в официоз попали “ансамбли народного танца” и “народной песни”). Но ни одного сильного прозаика-женщины эти и смежные с ними годы не дали, а песни Руслановой обошли всю Россию.

Так что есть прямая связь между переходом фольклора из живой в музейную стадию и приходом женщин в литературу.

Фольклор лежит в развалинах с этим не поспоришь. Но силы, действовавшие в фольклоре, - герои и героини, базовые модели фольклорных повествований, сюжетные повороты, лексика (от разговорного мата до сказовых формул, заговоров, легенд и быличек) - все фольклорное хозяйство никуда не делось. Пусть целостный фольклор разбился, как зеркало. Но осколки не растворились до исчезновения (миф и не может исчезнуть), нуклеарные мифологемы пошли гулять по коллективному бессознательному, оторвавшись от жестко предписанных им прежде мест. Единство мифических, эпических и сказочных сюжетов оказалось нарушенным. Но элементы фольклора (мифа, эпоса и сказки) оказались “непотопляемыми” (временно? абсолютно?) и широким перелицованным, часто неузнаваемым потоком влились в женскую прозу - больше прозу, чем поэзию, - создавая ее красочную, сказочную, небывалую ткань.

Женщина на великом и могучем

Предпримем прогулку вдоль книжных полок со специальной целью.

Фольклорность Л. Петрушевской ни у кого не вызывает сомнений.

Т. Толстая и В. Нарбикова - на свой лад сказительницы и достигают успеха там, где покров литературности утоньшается или прорывается, а под ним оказывает себя нечто куда более мощное.

Микрорассказы И. Ратушинской сохраняют органическую связь с гномическими жанрами фольклора и многомерны, как древние загадки-метафоры.

Почти все романы И. Грековой - притчи, умело вписанные в бытовые декорации XX века, но смотрелись бы и в средневековых одеждах нравоучительных действ.

М. Вишневецкая назвала свой роман “Вышел месяц из тумана”, а построила - как развернутый куплет, достигший размеров мраморного портала.

Л. Улицкая постоянно работает не только с фольклором - но с мифом, заставляя вспомнить философско-притчевую линию знаменитого латиноамериканского романа.

(Кстати, о смерти фольклора. В Латинской Америке, как известно, никакого “женского взрыва” в прозе не наблюдается. Гениальная Сильвина Окампо стоит в единственном числе. Что означает: фольклор южной половины континента еще жив и продолжает обслуживать своими жанрами женщину напрямую.)

Вернемся в Россию. В сжатой краткописи М. Александровой, М. Филатовой, Э. Аллавердонц - сказочный “хронотоп” (термин М. Бахтина); в особенности время ведет себя так, как положено ему вести себя в фольклоре. Там нормальной линейной хронографии противопоставлены, с одной стороны, вечность, в которой ничего не происходит, а с другой-то, что Бахтин неудачно называл “авантюрным временем”:

соположение моментов кратких описаний, где что-то происходит по принципу “и вдруг”.

В. Токарева откровенно рассказывает байки. Л. Васильева этого не делает, зато ее внимание привлекли поистине мифические и легендарные персонажи - “кремлевские жены”.

В “Шамаре” С. Василенко - не только повествовательно-сказовый лад, идущий от Лескова, одного из самых фольклорных писателей, но и сказочные олицетворения. Героиня, чудом вывернувшись из рук убийцы-маньяка, прыгает с поезда и спасается.

“Надо прыгать. Шамара ногой пустоту нащупала, руками оттолкнулась от парня и ухнула в темень. (...)Катилась по земле: ax, ox, блин. Потом бежала, падая. Падая, оглянулась: за ней огромная женщина с мечом неслась - в прожекторах вся - черная, как смерть: о-о! Попривыкла к темноте. Глянула: далекой золотой змейкой поезд уходил. У стана уносил.”

Цикл рассказов Н. Садур “Проникшие” насквозь фольклорен. Язык напоминает магнитофонные распечатки “быличек”.

“Встань, - говорит ведьма, и девушка встает. - Будешь делать, как я скажу. Хоть одно слово скажешь, не получится. Давай карточку. (...)Он там молоденький совсем, ясноглазый солдатик. - Нет в твоем сердце корысти? - спрашивает ведьма” (“Ведьмины слезки”).

В рассказе “Синяя рука”, как две капли воды похожем на детскую “страшилку”, Марью Ивановну душит таинственная синяя рука.

“А утром Иван Петрович просыпается, завтрака нет... Он входит, смотрит - Марья Ивановна лежит мертвая, а на шее у нее отпечаталась синяя рука.”

Менее незатейливо использует фольклорные ряды в “Отделении пропащих” М. Палей. Поначалу фольклорности вроде бы и нет, однако с середины повести чудовища всплывают. Обнаруживается тяготение текста к тератологии, магии уродцев. Вот страшный ребенок, сказочный Жихарь: “ Существо, как ни странно, разлепляет запекшиеся губки и пьет долго-долго, блаженно постанывая, и теперь слышно, что кряхтит оно совсем по-человечески. Потом существо судорожно вздыхает и выдает струйку зеленой ядовитой мочи.

(...)Любил он постращать рассказами про невиданные уродства среди младенцев. - А мужской орган у него знаешь где? - выдерживая паузу, он таращил свои и без того навыкате глаза, затем жестом алкоголика резко хлопал себя сбоку по шее: “Вот здесь!” ”.

Как антиэпос развивается повесть Г. Щербаковой “Три любви Маши Передреевой”. По законам жанра героиня сливается со страной, а каждое любовное (не-любовное) приключение становится этапом инициации: страшным испытанием. Метаморфозис героини, “отщепляющей” себя от прообраза матери, к концу повести полный, - и на этом рассказчица смолкает. “Миф досказан.

Особенно рельефно просматривается тяготение женской прозы к фольклорному ряду тогда, когда есть возможность сравнивать стихи и прозу одного автора. “Большая Полянка” Л. Миллер в своей прозаической части похожа на микроэпос, повествование оперирует нерасчлененными комплексами ощущений-воспоминаний (именно так устроены сознание ребенка и ткань фольклора), тогда как в стихах тот же автор выступает как мыслитель, рефлектирующий весьма дифференцированно.

И самое, по-моему, любопытное - фольклорность письма, похоже, никак не зависит от феминистских идеалов и убеждений женщины-прозаика. Удивительно, но факт: наименее фольклорна в нашей женской литературе проза М. Арбатовой - теоретика женского движения, бывшего мозгового треста телепередачи “Я сама”.

В ожидании женского взрыва: 1992-1994

Жила-была литература - и вдруг выяснилось, что она бывает мужская и женская.

Кое-кто оказался к такому повороту событий абсолютно не готов, так как еще не осознал, что народ состоит из мужчин и женщин (как минимум). А кто-то наивно полагал, что литература бывает просто или плохая, или хорошая... Но его быстро разубедили. На Западе - с помощью ученых доводов. А у нас и разубеждать никого не пришлось.

Слишком привыкли, что общей бани не бывает. Не Финляндия же, не Швеция! Таблички на общественных туалетах М и Ж, жесткий деревенский канон (мужики водку пьют отдельно), да пословицы типа “курица не птица, баба не человек”, долго обеспечивали ситуацию: с архаическим раздельнополым обиходом и не собирались распрощаться. Шутка ли язык, в котором существуют особые слова женского рода (стать на половинку ступеньки ниже и произнести): читательница, писательница, поэтесса...

Привычка обусловила трудное расставание с теплящейся в подсознании уверенностью: если есть разница, то нет равноправия. И, честно говоря, сняли проблему. Действительно, так даже спокойнее. Значит, теперь женщины будут рассматриваться как отдельный вид программы? Милое дело!

Так или примерно так следовали прямые, словно бревна, соображения по извилинам - что плоты по широкой, неспешной реке. Но потом поняли, что русло сузилось, течение убыстрилось, над головами бывших корифеев нависли густые тучи. В России стремительно накапливалась критическая масса критически настроенных читателей. И особенно читательниц.

Феминизм стал реальностью и робко пустил корни в России в совершенно особый исторический момент. Эти годы можно описать в терминах неустойчивого равновесия, разброда и шатания, смуты и раскола. Политика? И политика тоже. Но не будет преувеличением сказать, что сомнению подвергалось буквально все.

Уже тогда, вглядываясь в причудливую конфигурацию страны обитания россиянок и россиян, можно было обнаружить, что с приобретением свободы и солнечных очков, защищающих массовое зрение от чрезмерной ясности, мы ухитрились потерять последние остатки чувства исторической преемственности и полупочтения к литературе, которую ныне более привлекательно делать, чем изучать, да и знать вообще.

Словом, самопровозглашенная, но сильно запоздавшая по сравнению с Европой “Эра Подозрений” (термин Натали Саррот) обрушилась тогда на нас, как гроза в июле или упавшая крыша. Но чтобы оказаться в ситуации “самого начала”, “чистого листа”, литературе надо было избавиться от многого, слишком многого.

В самом деле - никого больше не устраивала пастеризованная пейзажная лирика (тяжелые металлы и пестициды в подтексте); обезжиренные любовные признания в рифму (фрейдизм, аборты, разводы, пластиковые пенисы в подтексте); псевдовосточные волхвования (сектанты, наркота, скандальные разоблачения в подтексте); перезрелые ура-воспоминания борцов с колючей проволокой и берлинской стеной (стукачество, продажность, менталитет безграмотного совка в подтексте). Осточертело даже любимое блюдо - сведение счетов: кто кого как назвал да как вытянул длинной критической лозой.

Сразу стало ясно: приехали. А куда, не знаем. Два-три последних года страна жила в первой фазе шока. Известно, как она протекает: больной скачет на одной ноге, оторванную вторую держит в руках и кричит, что ему не больно. Готов на все, глаза горят. Ломать не строить. Душа не болит. Но потом истерика кончилась. И родились первые такты молчания. Страшноватого. Абсолютного.

Роковые вопросы задавать расхотелось, выслушивать советы про то, как нам обустроить бывшую страну Советов, - тоже. Некий ступор снизошел на мужика: э-э, да отвяжитесь все, дайте отдохнуть!

В этот момент заговорили женщины.

Радикального феминизма в стране самых равноправных женщин боялись всегда: когда три с половиной диссидентствующих активистки в конце эпохи маразма выпустили подпольный женский журнал, тогдашний КГБ клятвенно пообещал стереть их в порошок. Ну, то было давно. Но почему, когда на излете перестройки стало ясно, что женщина вот-вот заговорит в полный голос, демтусовка так перепугалась?

На заседании популярного тогда дискуссионного клуба “Свободное слово” в начале 1994 года своими ушами слышал, как мужчины (писатели, философы, социологи - по политическим пристрастиям “демократы”) утверждали: феминизма бояться нечего, потому что танки и ракеты у нас, у мужиков. За буквальность цитаты отвечаю. Жаль, не помню конкретной принадлежности копирайта. Ни смысл речи ученого мужа, ни его тон не оставляли спасительной надежды на несерьезность, провокативность заявления. Как раз в те дни ТВ транслировало отчет о процессе над американской членовредительницей с кастрационными наклонностями.

Короче говоря, ждали выхода на арену женщин - кто со страхом, кто как манны небесной. И ведь была у них возможность занять выгодную позицию и, как теперь видится, оригинальную нишу. Самым правильным путем был бы курс непримиримой конфронтации, но - забегая вперед - практически никто этим путем не последовал.

Не-взрыв: 1994-1995

Перечень не имел надежды охватить все, объять необъятное. Приведенный анализ на полноту не претендует и по авторам, и по жанровому разнообразию. Его цель - показать, как работает прямая связь умершего и распавшегося на осколки фольклора с прозой женщин, пришедших сейчас в литературу.

Женский взрыв, наконец, состоялся. Добрался до критической массы. Тема легализовалась. И...

И взрыва не произошло! Уместно говорить о не-взрыве.

“Вот как кончится мир. Вот как кончится мир. Вот как кончится мир. Не взрыв, но всхлип”, - пророчески написано у Т. Элиота. Похожая ситуация. Про нас.

Коль скоро пошел разговор о везении, То и феминизму не повезло с Россией.

О феминизме и женской литературе в связи с ним у нас заговорили в полный голос сравнительно недавно (молчали по вполне понятным причинам с середины 20-х годов). Но не успели тронуть по-настоящему больную струнку - вопрос как-то сразу оброс чудовищным сплетением недоразумений, дилетантских измышлений, псевдонаучных мифов.

Давно известно: если тема затрагивает подсознательные установки, разговор ученых с широкой публикой не может вестись в тоне объективной констатации.

В России пошли греметь другие взрывы, после которых воздух следует очищать. Что же касается литературы или хотя бы публицистики, то на арену прорвалось нечто совершенно иное, чем ожидалось.

В мгновение ока, как будто по команде, желтая пресса наводнилась легионом авторов и авторесс, несущих ахинею, - кто по поводу женской природы самки, кто по поводу “Вечной Женственности”.

Поясним, что имеется в виду. Во-первых, типичный пример.

“Все самцы должны быть агрессивны. Агрессивность в природе означает здоровье, молодость и жизнеспособность. И когда двое претендуют на одну самку, обязательно произойдет мордобитие и победит сильнейший. Он передаст самке (Не понял?! - В. И.) более сильные и здоровые гены, и вид выживет.

(...)Для выхода агрессивности мужчинам необходимы войны. За что борются животные? За самок, за территорию. Из-за чего воюют мужчины? За новые земли, за женщин. Как, например, крестовые походы, когда под видом священной войны покорялись новые земли и завоевывались женщины этих земель.

(...)Мужчина подобен мотыльку-однодневке. Природа создала его для единственной цели - оплодотворить. После этого момента он свободен. Партнерша может съесть его с чистой совестью, как это имеет обыкновение делать самка богомола.

(...)У женщин очень силен инстинкт материнства, которого практически лишены мужчины. (Надо думать, у них его и нет, зато наблюдается инстинкт отцовства. - В. И.) Поэтому очень часто, как только прекращаются отношения с женщиной, мужчина теряет интерес к своим детям. Хотя у представителей некоторых народностей, веками вынужденных бороться за выживание, например у армян, евреев, такой инстинкт есть”. (Интервью И. Николаевой; записала Я. Жиляева. “МК” от 20. 05. 94.)

Видите, как просто делаются открытия. Перед нами распространенное биологизаторство по Г. Спенсеру. Сразу скажу, что материал кажется мне идеально характеризующим эпоху не-взрыва еще по двум причинам. Во-первых, поразительным эклектизмом подходов. В той же статье можно прочесть откровения совершенно противоположного стиля.

“На более высокой ступеньке своего развития человечество вернется к матриархату... Наступит та самая эпоха великих дам, которую давным-давно обещали астрологи. Победит женская модель созидания мира - более мягкая и спокойная”.

Во-вторых - и это гораздо важнее - редакционная врезка представляла автора как феминистку.

“И. С. Николаева - доктор биологических наук, занимается разработкой лекарств для животных и для людей, заведует отделом маркетинга в акционерном обществе “Биотехнология”. Как ученый по складу ума и феминистка по духу на досуге (выделено мной. - В. И.) любит задумываться над некоторыми человеческими особенностями”.

Констатируем: разговор о феминизме в СМИ с первых же дней падения условного железного занавеса замалчивания пошел на уровне, для которого “непрофессиональный” - характеристика несправедливо мягкая. Научные публикации в малотиражных изданиях как были, так и остались тихими событиями: их никто не читал. На первый план вылезли любительские потуги в один присест решить все вопросы, поставить все точки над /. При этом видные феминистки не могли пробиться на страницы газет. О них вспоминали под 8 марта. Несмотря на все их ошибки - теоретические и практические - сами они, пожалуй, были неспособны причинить такой вред своему движению, какой причинили “агитаторы”. Феминизм наши СМИ представляли в эпоху не-взрыва утрированно, с перегибом, словно надеялись вызвать устойчивую реакцию отторжения.

Приведу фрагмент из полемической заметки тех лет, которую отказались тогда опубликовать.

“” Научная” деятельность бойких популяризаторов парадигмы биологического пола, не знающих элементарных основ теории гендера, почему-то не вызвала волны опровержений. Один чистоплюй от науки полагает, что вопрос чересчур горячий: объективность недостижима, постановка проблемы какая-то сомнительная... ниже уровня любой компетенции, из числа тех трех профессий из анекдота, в которых каждый считает себя лучшим в мире специалистом. Ну как тут возражать! Резонно.

Другим представителям академизма, напротив, кажется, что никакой проблемы феминизма не существует, а желтую прессу они не читают. Бесспорно одно: в полемику с “пророчицами” и “чайниками” ввязываться никому не хочется. Но, думается мне, свято место пусто не бывает. Промолчим - без нас обсудят”.

Ситуацию перевернутых вверх дном критериев, спутанности мышления, винегрета в мозгах М. Мамардашвили справедливо обозвал когда-то “голова волосами внутрь”. Доходит до того, что, к ужасу западных феминисток, русская женщина “революционно” искала и находила свою идентификацию в гинекократии, право на женственность видела в праве не работать, “свободу и независимость” отстаивала в позиции валютной проститутки (престижная профессия по результатам опросов). Как пример женской раскованности оценивались писания Д. Асламовой, зато парадоксально игнорировался выпуск альманахов и сборников феминистской женской прозы.

Что ж, шум себя оправдал. Женщины осознали себя женщинами. И еще как!

Масла в огонь подлил успех фракции “Женщины России” на тогдашних выборах. Многие поспешно расценили его как победу феминистской идеологии. Однако политологи справа и женщины-радикалистки слева яростно отрицают приверженность фракции феминизму; по крайней мере успеху своему фракция Е. Лаховой обязана традиционной модели аутопрвзентации: имидж “матерей” налицо. Словом, все смешалось в доме Облонских.

Водоворот и омут в нижнем течении литературно-публицистической реки создался, действительно, большой и мутный. Однако реку не повернуть вспять простой запрудой, тем более знаком дорожного движения “Проезд закрыт”. Не вернуть фольклора борьбой с последствиями его распада, т. е. женской прозой не заставить женщин поверить в то, что никакого феминизма не существует. Развилка пройдена.

И все же. В означаемые годы неоднократно фиксируем попытки мужчин доказать недоказуемое. С тезисом “женщина - творческий нуль” выступали как представители патриотического направления (поэт Ю. Кузнецов), так и “демократы”. Демократичность последних с той поры под вопросом. Подписавшийся Андрей Окара озаглавил свой материал “Хочешь стать Достоевским - родись мужчиной”. Ссылку не даю:

содержание статьи исчерпывается приведенным заголовком. Примеров слишком много, чтобы на этом специально останавливаться.

Значительно серьезнее - активизация общественных организаций мужчин, быстро сформировавшихся в ответ на возникновение организаций противоположного пола. Мужские союзы нового времени имели целью не столько вырабатывать и обосновывать теории мужского превосходства, сколько юридически отстаивать права отцов на ребенка в случае конфликта в семье или развода.

Думаю, все еще соблазнительным представляется путь конфронтации: ответить выпадом на выпад многих побуждает сама феминистская позиция. В том числе в литературе. Мировоззрение - критическое, тон - решительный. Трудно удержаться - не ответить. Ведь провоцируют, ведь они первые начали!.. Вышесказанное - не что иное, как обобщенная имитация: концентрированное программное желаемое. Чревовещание среды, не признающее ни исключений, ни обратной связи с давящей реальностью.

При всем том не следует забывать, что эпоха не-взрыва - это эпоха не-взрыва. Отечественный феминизм мучительно артикулировал формулировки, вырванные из и западных общественных контекстов, наскакивал на “патриархатный” строй страны, мужественно боролся с дискриминацией по половому признаку, с харрасментом на рабочем месте, доблестно выступал против порнографии и сцен насилия на экране, в последнем пункте трогательно совпав с позицией коммунопатриотов. А дело ни с места. Воз и ныне там.

Дальнейшее - культурологическая модель на уровне гипотезы.

Невроз невосприятия Россией вывернутой наизнанку (или, наконец, налицо?) женской вселенной, т. е. феминистской модели мира, парадоксально обнажает ее (России) женскую природу. Женщина женщину не разумеет. Своя своих не познаша.

После всего, что с нами и с женским движением произошло за эти годы, стало трудно отрицать: основное сопротивление феминизму исходит не от центрального объекта критики западного феминизма. Да и сам центральный образ поношений в России парадоксально сместился.

Как ни странно покажется, здесь и теперь центральный образ критики - отнюдь не мужчина-патриарх (в семейной модели россиян таковой встречается по статистике все реже, чаще наблюдается неполная семья и безотцовщина), но женщина-мать, плодовитая Гера.

Как известно, традиционная женщина понимается феминизмом одновременно и как жертва мужского шовинизма, и как оглупленный им “штрейкбрехер”, невольный предатель собственного дела. Архетипу Геры противопоставляется архетип свободной лесной Артемиды, молодой постсоветской горожанки в реальной практике. Новая Артемида - новая женщина с преображенным имиджем. Она абсолютно или относительно свободна от семьи и родового манипулирования ею. Традиционную русскую бабу, все еще наличествующую и присутствующую в обществе в большинстве, ученые столичные штучки своей сестрой не признали, но в качестве “штрейкбрехера” крыли нещадно. Традиционная женщина обиделась. Точка.

Нет ничего невероятного в теории, гласящей, что специфика России заключалась в том, что отцам тут всегда принадлежал внешний авторитет - “слово”, а “дело” принадлежало решительным волевым женщинам, обыкновенно старшего возраста. Таково мнение историка Забелина, таковы наблюдения многих психологов.

Властная вдова, старая графиня из “Пиковой дамы”, бабушка из “Игрока” - примеры типичные. Влиятельность образа Бабы-Яги в сказочном русском мире - того же рода. Все они - не что иное, как воплощение женской богини, Матери-сыройземли.

Культурологически значимое различие исторических судеб архетипа женщины в восточном и западном христианском сознании разительное.

На Западе образ Мадонны что ни век становится все более неземным, бестелесным. Проследим этапы. V век признание святости Марии, матери Иисуса. XII век - идея о непорочном зачатии не только Иисуса Христа, но и самой Марии (двойное отрицание плоти). XIX век - канонизация этого положения. 1950 год - Римский папа утверждает догмат о телесном вознесении Марии на небо. То есть чем дальше, тем небеснее. Восточное же христианство, особенно в низах, сохранило традиционное отношение к Богоматери как к воплощенной женской богине. Воплощение - значит, плоть, материя, телесность. Формы почитания также отсылают к неэфемерным представлениям.

Еще одно интересное отличие. На Западе Марию чтут в основном как Деву. То есть непорочную девственницу. Православие видит в ней прежде всего мать. Богородица... Параскева Пятница... Мать-сыра-земля.

Образ Матери-сырой-земли - сверхценность народной веры. Она представляет собой интересный пример компромисса, достигнутого на уровне так называемого “двоеверия” между православием и законсервированным язычеством. Последнее чрезвычайно живуче в российском сознании и никогда не отходило на задний план, что связывают чаще всего как с необъятностью просторов российских территорий, так и с принятием христианства сверху. (Подобным же путем относительно бескровного закрепления христианства сверху пошла еще одна страна - Ирландия, и там тоже силен пласт языческих представлений в ментальности и совершенно особый взгляд на женщину, который не удалось вытравить столетиями католицизма.)

Парадокс инвертированности состоит в том, что церковный мир непротестантских стран в целом поддерживал и поддерживает традиционную женщину. Феминистки вынуждены выступать там с совершенно противоположных позиций, закрепляясь в юридически-правовой сфере “чистого” закона и равноправия, что не входит в сферу интересов средней женщины и в число приоритетов массового сознания.

Не то в протестантских, полупротестантских странах Европы и в США. Христианство там естественно инкорпорируется феминизмом, и западный феминистский дискурс, пользуясь понятием “души”, “персональности”, “духовности”, одерживает свои победы.

Недавно англиканская церковь санкционировала замену в каноническом тексте своей Библии. Местоимение “Он” заменили словом “Бог” - официальное признание, что Бог не имеет мужского биологического пола. Это прорыв; однако он остался незамеченным в России, где подобное событие представляется одним ничего не значащим, а другим - просто невозможным.

Слепоте наших феминисток в годы, предшествующие чеченскому конфликту и последующему за ним пост-августовскому полузатмению страны, еще можно было позавидовать. До такой степени не знать своей культуры, чтобы пребывать в искусственной реальности и с высоких позиций деловито критиковать культурную модель - ей-Богу, это надо уметь.

В наши дни уже не позавидуешь.

Сегодня стало окончательно понятно: Россия поступает с феминизмом, как мартышка с очками - не знает, куда его приткнуть.

Поэтому нисколько не удивительно, а, наоборот, закономерно и симптоматично, что единственной общественной организацией женщин, набравшей рейтинг за предыдущий период, оказался знаменитый “Союз солдатских матерей России”.

После взрыва: 1995-1999

Вернемся к литературе.

Все революции литературны, даже революции в литературе. Несостоявшиеся перевороты - и те отмечены всплеском художественной активности и явлением новых имен.  От перестройки и последующего разило публицистикой, как потом от бегуна, но переворота в литературе не произошло. Произошел - обвал. Грянул путч, мельтешение кончилось. Миллионные тиражи как отрезало. Авторов - в том числе женщин - прибавилось. Гама, шума вроде бы тоже. А громкость как будто выключили. Не те силы. Не до того.

Отдельные вдумчивые наблюдатели, видевшие в феминизме новый действенный метод критики нашего запаршивевшего статус-кво, ими заинтересовались, на них надеялись.

Не вышло. Что же вышло? Извержение в узком кругу. Кому-то повезло - уютные гранты от сочувствующих западных сестер. Полутусовочные полусенсации. Странная фракция в Думе - феминистки? Или, напротив, недобитый Комитет советских женщин?

И несколько весьма примечательных женских сборников. Их, к сожалению, вся читающая (а к тому времени - не читающая) Россия ухитрилась, как сказано, не заметить. “Женского взрыва” в самой женской стране, какого ожидали в 1994 году, - не состоялось. И не состоится.

Пора разобраться в причинах.

Мы признали сложную зависимость женской прозы от осмотического давления разрушенных фольклорных жанров и от химизма самих фольклорных остатков. Фольклорная природа такой литературы, только внешне создающей впечатление традиционной, таит, однако, угрозу для нее. И тут исследователь налетает с разбега на парадокс. Опасность грозит с неожиданной стороны.

Причины возникновения “новой женской прозы” могут иметь отношение к возможности полного исчезновения этого феномена. (Последнее, конечно, следует понимать не буквально: речь идет о специфическом направлении со своей философией внутри литературы; направлении, которому грозит элиминация в разливанном море чтива.)

До сих пор не было сказано ни слова о женщине как читателе, а ведь потребителя нынче чтут не меньше, если не больше автора. Именно со стороны женщины читающей наши женщины пишущие получили самый ощутимый удар. Удар такой силы, что новой женской прозе, желающей сохранять принципиальность, впору подумать об автопереводе на иностранные языки или смириться с подходом к себе на общих основаниях: русские женщины занесут ее в разряд интеллектуального чтения, а вот читать едва ли будут.

Женщина читающая достойна особого - и долгого - любования. Впрочем, смотря что читать и кто любуется. Задумчиво падает косой свет от лампы на волосы той, что, склонив голову, предается... Да что это я! Где мы видали, чтобы читали где-нибудь, кроме как в метро!

Женщина читающая!.. Читательница. На этих страницах выразимся предельно кратко, в двух словах. О ней уже позаботились. На нее работают гигантские объемы типографской краски и денег, приводящих объемы краски в движение. Умные деловые мальчики все просчитали, поставили схему на поток с умом. И, как показывает рынок, не промахнулись.

Потенциальный объект “расколдовывания” феминистской критики, объект просвещения и раскрепощения чрезвычайно быстро превратился у нас в любительницу мелодрам, пожирательниц латиноамериканских сериалов и слащаво-сентиментальных романов “женской серии”.

Женская литература вытеснилась пресловутым “женским романом”.

Вопрос о базовых моделях повествования “женского романа” решен давно. В отличие от новой феминистской литературы его зависимость от фольклора не опосредованная, а прямая: он просто-напросто паразитирует на нем. “Женские романы” - перекрашенные в современные тона и переселенные в современные декорации сказки. Они имеют эпическую, псевдофольклорную природу, максимально сглаженную и упрощенную. На нее-то и спрос! Эта, с позволения сказать, литература построена на проверенных сексистских клише, традиционных штампах-стереотипах “женственности” и “мужественности” (не забыт культ семьи и церкви) - стереотипах, столь ненавистных и правоверной феминистике, и писателю любого пола, обладающему вкусом.

Сему апофеозу щебечущего мещанства как нельзя лучше соответствует в социальной области воскресший домострой - эпоха неотеремной культуры новых русских с манипулирующей на телеэкране то любимым грилем, то ненаглядным новым пылесосом домохозяйкой.

Еще раз повторю преследующую мысль - у женской словесности в ту пору был единственный и крупный шанс. Ей, говоря спортивным языком, “открыли бровку” - можно было рвануть из-за спины поскучневшего умника с плоским, протертым до блеска задом, тухлым портфелем и фундаментальной лысиной совцензора.

В целом с дамами в литературе по-настоящему не боролись: огрызались, пренебрежительно отмахивались. Не тот запал.

Феминистская проза проиграла там, где, быть может, рассчитывала одержать победу. Популярное ток-шоу “Я сама” довершило разгром литературы феминисток:

взыскующей истины даме для решения ее проблем вовсе не обязательно обращаться к книге. Включи телевизор, посмотри, а то и поучаствуй. Нарыв прорвался и тут.

Необыкновенно показательна в свете сказанного эволюция, проделанная за эти годы единственной женской программой на нашем ТВ. Начавшись как умеренно феминистская (что подчеркивалось наличием двух позиций, двух ведущих женщин, одна из которых должна была артикулировать традиционную позицию), популярная передача набрала рейтинг, достаточный для влияния на общественное мнение, - и... обзавелась скамьей мужчин. Позже к ним добавился мужчина-эксперт, вместо дуумвирата установился триумвират, в котором феминистка М. Арбатова оказалась уже в численном меньшинстве. Формальным изменениям вторят содержательные. Если прежде “Я сама” отчасти пахла женским протестом, в последнее время этот дух повыветрился.