Святыни, идолы и игрища языческих славян

Многогранности языческого мировоззрения, сложившегося из наслоения многих эпох, соответствовало многообразие форм культа и мест обращения к потусторонним силам, родившимся в сознании древнего человека.

Моления об урожае, различные заклинательные действия, обращения к силам природы и к духам добра и зла, повсеместно рассеянным в природе, производились тоже повсеместно: пунктом обращения к этим силам и принесения им жертв (“треб”) могло быть и отдельное жилище, и срединная площадь селения, и ключ-родник, и луг за околицей, и берег реки и лесная поляна, и возделанная земледельцами нива - “жизнь”.

Одни ритуальные действия не требовали почти никакого реквизита кроме венка из цветов, свежесорванной ветки березы или разведенного на берегу костра. Таковы хороводы, игры, пляски резко осуждаемые церковью. Естественно, что от этого разряда языческих игрищ не уцелело никаких подлинных археологических следов и мы можем компенсировать их отсутствие только обращением к этнографии. Для другого вида ритуальных действий требовались те или иные сооружения, то временные на одно празднество, то постоянные “капища”, “кумирни идольские” снабженные деревянными или каменными изображениями славянских языческих божеств.

Различны были и радиусы притяжения ритуальных пунктов: одни обряды замыкались только внутри дома и усадьбы одной семьи, другие собирали на “пиры идольские” всех мужчин села в общесельскую “контину”, а женщин в “беседу”. Были и такие святилища, к которым стягивались люди на “событие” ( т.е. на совместное пребывание “со-бытие”) со всего племени или даже из нескольких соседних дружественных племен. Такие особо почитаемые ритуальные пункты просуществовали несколько тысяч лет и в конце концов были восприняты церковью ( как православной, так и католической) с целью использования давней традиции религиозных молений в данном месте.

Все многообразие и многоступенчатость мест языческого культа прослеживается с древнейших праславянских времен.

Типологическое звено, которое определяется понятием “дом-посёлок”, не занимало главного места в религиозной системе древнего славянства. Здесь тщательнее были разработаны оборонительные меры по отношению к могущему появиться из внешнего мира злу, здесь старались не столько воздействовать на силы, управлявшие миром, сколько предугадать намерения этих сил, чтобы знать о чём их просить,- о дожде ли, если повелитель неба задумал засуху, или о солнечных днях, если гадание предвещает “разверстие хлябей небесных”.

Главным в религиозных действиях славянина-земледельца было обращение к Природе, к макрокосму во всех его проявлениях, так как именно от этого зависело его существование.

Уже в отдалённую эпоху сколотских “царств” в Среднем Поднепровье уже существовали и каменные идолы на дорогах, и священные места на горах. Из многообразного годового цикла языческих обрядов, зафиксированного этнографами, лишь небольшая часть проводилась внутри села и в домах. Это зимние святки с их колядой. Новым годом и “велесовым днём”.

Но уже масленица с ее катаньем огненного колеса, ездой с бубенца­ми, сожжением чучела зимы, ряжеными, заклинанием весны, кулачными боями и т. п. выходила за рамки поселка и превращалась в “игрища межу сёлы”. Весь весенний цикл и летний, купальский, связаны с при­родой, с полями, с “красными горками”, берегами рек, березовыми рощами.

Календарное приурочение обрядов, сохраненное как деревянными рез­ными календарями русской деревни, так и сельскохозяйственными при­метами, приуроченными впоследствии к святцам, возникли задолго до крещения Руси, о чем свидетельствуют интереснейшие календари IV в. н. э. из Среднего Поднепровья.

Подавляющее большинство древнеславянских языческих празднеств и молений проводилось общественно, являлось “событием”, совместным заклинанием природы и проводилось не в доме или поселке, а за пределами житейского бытового круга. Древнему земледельцу нужно было прежде всего воздействовать на природу, воззвать к ее вегетационной мощи, обратиться к различным “рощениям”, священным деревьям, к водным ис­точникам-родникам (не от Рода ли?), кладезям, студеницам, к полям в процессе вспашки, сева и во время вызревания драгоценного урожая. Помимо этих вполне конкретных разделов природы, где симильная магия просматривается очень легко, существовало еще почитание гор и холмов, связанное с обобщением природы, с теми рожаницами и Родом, которые управляли природой в целом, управляли ею с неба, на котором находи­лись. Общечеловеческим является почитание гор и проведение на них особых молений, обращенных к тому или иному верховному божеству. Как мы помним, для праславян это можно предполагать уже для бронзового века".

Религиозное, молитвенное отношение к силам природы зафиксирова­но многими древнерусскими источниками. Церковники порицали в своих поучениях обожествление природы, объясняя это или незнанием истинной веры или же кознями дьявола, который

“овы прельсти в тварь веровати и в солнце же и огнь и во источники же и в древа и во ины различны вещи ...”.

Впрочем, как показывает этнография, все эти архаичные культы жили в том или ином виде до XIX—XX вв. В приведенных примерах обожествление природы идет по двум линиям: во-первых, культу небесных сил, включая и огонь, а во-вторых, культ растительного начала, неразрывно связанного с водой. Через все источники ХI—ХIII вв. проходит описание основных славянских молений, как молений, обращённых к природной воде (реки, озера, родники-студеницы и т. п.) ради своевременного дарования воды небесной — дождя. Именно об этом свидетельствует и славянский аграрно-магический календарь IV в. н. э., точные сроки молений о небесной воде четырежды на протяжении лета и молений о вёдре накануне жатвы.

Церковные поучения вводят нас в сущность молений водным источникам:

“Пожьрем студеньцемь и рекам и се тем (есть вариант — “сътьм”) да улучшим прошения своя”, т.е. “принесем жертвы родникам и рекам и этим обеспечим наши просьбы”.

Яснее всего моления о благоприятной погоде, столь важной для земледельцев, выражены в известном поучении начала XII в., в основу которого положено одно из слов Григория Богослова (“Слово о идолах”) .

В дополнении к первоначальному тексту говорится:

“О в требу сътвори на студенньци—дъжда искы от него, забыв, яко бог с небес дъждь даеть...

...О в реку богыну нарицаеть и зверь, живущь в ней, яако бога нарицая требу творить”.

Возможно, что под “зверем, живущем в реке”, подразумевалась огромная ящерица, водившаяся в Восточной Европе вплоть до XVI в. таких ящериц видел С. Герберштейн во время путешествия в Московию. Образ такой ящерицы был конкретизацией очень архаичных представлений о Ящере, хозяине подземно-подводного мира. По свидетельству Адама Олеария (сер. XVII в.), мы знаем, что в Новгороде в языческие времена существовало святилище какого-то водного божества, похожего на крокодила.

Источники сообщают нам в форму молений водным источникам:

“О, убогая курята, оже не на честь святым породишася... но на жерт­ву идолом режються и то блутивше сами ядять. И инеми в водах потапляемы суть. А друзии к кладязем приходяще моляться и в воду мечють...”

Значит, жертвоприношения воде были двух видов: кур резали и ели или “в водах потопляли”.

Почитание деревьев, святых рощ было другой гранью молений, обра­щенных к вегетативной силе природы; оно широчайшим образом пред­ставлено в этнографических материалах.

Местом ежегодных молений были высокие холмы, горы, возвышавшие молящихся над уровнем обычной жизни и как бы приближавшие их к небесным правителям мира, роженицам или Роду.

Все эти места культа воды, рощений, гор широко отразились в восточнославянской топонимике, где встречены сотни “святых озер”, “святых рощ”, “красных горок”, “лысых гор”, “девичьих гор” и других урочищ, обозначенных нарицательно. К ним нужно добавить большое количество урочищ, помеченных именами древних божеств: Волосово или Велесово, Ярилино, Ярилки и т.п.. Учитывая трудность сбора такого материала как названия урочищ, обычно не фиксируемых даже на крупномасштабных картах, мы должны признать широкую повсеместность подобной языческой топонимики.

Весенние хороводы с песнями и танцами отмечены и в общеизвестном описании старых славянки обычаев, сделанном летописцем Нестором в самом начале XII в.. Проводились они не в поселках, а на природе, “межю селы” (что отражало экзогамные представления).

Характер многих языческих празднеств был настолько повсеместным, связанным со всей природой вокруг села (леса, рощи, родники, реки, болота, холмы и горы); что отыскать места древних хороводов, купальских костров, жертвоприношении воде, различных “игрищ межю селы” почти невозможно.

Исключением являются только священнодействия на холмах, на горах, “красных горках”, которые очень часто при археологических обследова­ниях дают интересный материал о древних языческих культах.

Почитаемые идолы ставились славянами-язычниками, как правило, на холмах.. Летописные сведения о Перуне всегда отмечают его положе­ние на холме: князь Игорь, скрепляя клятвой договор с Византией, “приде на холъмы, где стояще Перун”. Владимир поставил идолов на вершине Старокиевской горы над Днепром. После крещения Руси место языческих капищ на таких холмах заняли христианские церкви:

“...куда же древе погани жряху бесом на горах — туда же ныне цркви стоят златоверхия”.

“Красные горки”, “красные холмы”, где проводились масленичные сжигания чучел зимы, обряд заклинания весны, встреча Лады и Лели, катанье яиц на фоминой неделе (которая и называлась “красной горкой”) были, вероятно, около каждого села. В равнинных местах, где не было заметных возвышенностей, крестьяне отмечали на лугах первые весенние проталины, где раньше всего начинал таять снег, и там проводили обряд встречи весны.

Для “соборов” или “событий” большего масштаба, чем жители одного поселка, для населения верфи или тем более племени требовались более отметные горы, которые из году в год служили местом больших языче­ских богослужений.

Интересна долговечность таких религиозных центров: возникнув при­мерно в 1 тысячелетии до н. э. (а может быть, и в бронзовом веке), они донесли свою древнюю языческую сущность вплоть до позднего средневековья XV в.н.э., а на многих из них возникли христианские церкви и монастыри.

Священные горы часто носят наименование “Лысых” или “Девичьих”. Возникает предположение, что пер­вое название могло быть связано с тем или иным мужским божеством, а девичьи горы, естественно, с женским божеством, с богиней-девой, являвшейся далекой предшественницей христианской богородицы, девы Марии. О мужской сущности лысых гор косвенно может говорить извест­ное навершие скифского времени с Лысой горы близ Днепропетровска с изображением обнаженного мужского божества, птиц, волков в четырех крестообразно направленных отрогов.

Девичьи горы в ряде случаев дают подтверждение своему наименова­нию. Существует Девичья гора в Сахновке на берегу Роси. В Сахновке была найдена знаменитая золотая пластина с изображением сколотского или скифского праздника в честь какого-то женского божества.

Память о ритуальном значении сахновской Девичьей горы сказалась в том, что на ее вершине до сих дор ставят три деревянных креста и местное население твердо знает, что эти кресты не надмогильные.

Еще одна Девичь-гора находится в этом же Среднеднепровском ре­гионе на окраине с. Триполье (летописный Треполь) на Днепре. На вер­шине горы, возвышающейся над Днепром, в зарубинецкое время был сооружен своеобразный жертвенник-печь, представляющий собой компо­зицию из девяти полусферических углублений. По всей вероятности, этот своеобразный жертвенник с девятью гнездами предназначался для со­судов, в которых во время праздничной церемонии могли вариться какие-либо зелья или зерна. Набор основных растений мог заполнить все со­суды: пшеница, ячмень, просо, греча (?), полба (?), лён, конопля, бобы, горох. Число 9 в сочетании с девичьим именем этой огромной и очень импозантной горы наводит на мысль (как и по поводу гадательной чаши с девятью клеймами месяцев), что создатели жертвенника с девятью составными частями прежде всего соотносили это центральное сооруже­ние Девичь-горы с девятью месяцами беременности. Богиня-дева, как устойчивое представление о женском аграрном божестве, мыслилась, оче­видно, подобно христианской богородице не просто девушкой, а такой, которая уже “понесла во чреве своем” и ей предстояло девять месяцев подготавливать рождение новой жизни.

Число 9 входит в разряд общеславянских сакральных чисел (“за три-девять земель”, “в три-девятое царство, три-десятое государство” и т. п.).

Почти полную аналогию девичьгорскому жертвеннику представляет жертвенник с девятью ямами из моравского городища с любопытным названием - Поганское. Дата его - начало Х в., время языческой реставрации в Моравии.

Здесь только нет признаков огня. Некоторый свет на сущность такого девяти ямочного комплекса может пролить интереснейшая находка в Новгороде, примерно синхронная Поганскому городищу. Там был обнаружен комплекс из 9-ти ковшей.

Необходимо учесть, что в Новгороде до установки идола Перуна Добрыней в 983 г. было некое женское божество плодородия. Именно поэтому на месте святилища Перуна новгородцы после крещения поставили не церковь св. Ильи, обычно замещавшего Перуна, а церковь рождества богородицы, где, к огорчению церковников, православный престольный праздник сочетался с архаичным языческим праздником рожениц. Возможно что обряд с ковшами был связан именно с древним женским божеством.

В Поганском городище девятиямочныи комплекс находится у стены языческого храма, предшествовавшего постройке костела. Костел обращен апсидой на “летний восход” и, следовательно, был посвящен какому-то святому или святой, празднование которого приходилось на разгар лета в период древних июньских таргелий, или “зеленых святок”. Поганское расположено на реке Дые (“богиня”) и поблизости от него есть две горы под названием Девин. Все это подкрепляет мысль о связи ритуального комплекса с женским божеством.

Около городища Старой Рязани на мысу есть интересный сакральный комплекс из девяти ям с кострищами в каждой из них. Это напоминает новгородское святилище Перуна, по отличается тем, что вокруг идола Перуна были восемь кострищ, а в старо рязанском святилище их было девять. Возможно, что связь женского божества с городом, постройкой города не случайна, а восходит к очень древним представлениям о боги­нях-покровительницах селений и городов.

Вернемся к Девичь-горе у Триполья (летописного Треполя). Здесь не было ни города, ни поселения. Сама гора представляла собой усечен­ную пирамидальную возвышенность, главенствующую над прибрежной поймой Днепра. Верхняя ее площадка невелика и состоит из двух плос­ких ступеней: верхняя ступень с жертвенником 30570 м и нижняя сту­пень - 30530 м. Жертвенник поставлен так, что занимает срединное ме­сто всей вершины горы; рядом с ним зарубинецкие погребения I в. до н. э. — I в. н. э. Со стороны, противоположной Днепру, Девичь-гора сходит на нет широким пологим спуском, как бы специально предназна­ченным для торжественных обрядовых процессий от поселения к жерт­веннику богини-девы на вершине. Большой интерес представляет общий взгляд на весь тот среднеднепровский регион, в котором находится Девичь-гора у Триполья. На новейшей археологической карте зарубинецкой культуры, составленной Е. В. Максимовым, в обширном ареале всей культуры (Принять, Днепр, Десна, Сейм) резко выделяется количеством памятников и плотностью заселения Среднее Поднепровье (от устья Десны до Тясмина). Здесь сосредоточены важнейшие памятники зарубинецкой культуры. Здесь же встречено наибольшее количество пред­метов античного импорта из Причерноморья.

Е. В. Максимов выделяет два плотных сгустка зарубинецких поселе­ний: один вокруг Киева, а другой па Днепре близ Канева и устья Роси, в который входят и Зарубинцы, давшие имя всей культуре.

Именно в этом районе и наблюдается наибольшее количество привоз­ных причерноморских предметов роскоши.

Мысль Е.В.Максимова можно несколько развить. Во-первых, явно ощущается еще один сгусток на Тясмине, а, во-вторых, представляется возможным сопоставить археологические группы памятников с летописными племенами. Обособленную, самую южную тясминскую группу, ве­роятно, следует сопоставить с Уличами; днепровско-поросскую группу с Русью, а киевскую — с Полянами. Границей между землей Полян и зем­лей Руси, возможно, следует считать пространство между Витачевским и Зарубинским бродами, но это требует дальнейших доследова­ний. Земли Руси следует расширить за счет включения низовий Роси с Сахновским городищем.

Если сравнивать весь среднеднепровский регион зарубинецкого времени (III в. до н. э.—II в. н. э.) с тем, что существовало до обозначения местной культуры как зарубинецкой, то следует вспомнить, что именно в этих географических рамках располагалась та группа скифоидных археологических памятников, которую допустимо сопоставлять с од­ним из сколотских царств—с царством “парадатов”. Если мы сопоставим карту зарубинецких древностей с картой более поздних древностей Черняховского времени (II—IV вв. н. э.), то увидим, что одним из самых насыщенных будет тот же среднеднепровский регион и главным образом участок меж­ду Днепром и Росью, т. е. земли Руси. Географическое распределение южного импорта во всех трех случаях тоже вычленит этот же регион: для сколотского и зарубинецкого времени по сумме разных греческих из­делий, а для Черняховского — по многочисленным кладам серебряных римских монет. Континуитет благоприятного по условиям жизни и густозаселенного пространства налицо. Зарубинецкий период жизни славян на Среднем Днепре является средним, промежуточным звеном в этой исто­рической непрерывности. Взглянем на эту область с точки зрения нашей темы о языческих святилищах.

В земле Полян нам известна Девичь-гора с зарубинецким жертвен­ником на вершине и Лысая гора под Киевом, где мы можем опираться на наименование горы и на легенды о киевских ведьмах с Лысой горы. В земле Руси мы знаем Девичь-гору рядом с зарубинецким городищем в Сахновке, местом находки сколотской пластины с изображением празд­ника в честь богини. Кроме того, на устье Роси, на Княжьей горе рас­полагался древний Родень, по всей вероятности, центр культа Рода. Центром всего среднеднепровского региона (от Десны до Тясмина) явля­ется излучина Днепра с Зарубинским могильником, соседним городищем Бабина гора и огромным Трахтемировским городищем сколотского време­ни рядом с Зарубинцами. Основание монастыря на высшей точке трах-темировского городища косвенно может подтверждать мысль о древнем священном пункте. Монах этого Зарубского монастыря Георгий писал специальное поучение против язычества, в котором ополчался против “созваний” и “веселья блудского” с участи­ем скрипачей, флейтистов я скоморохов: “да любяй та глумленья поган есть и с крестьяны причастья не имать”.

О самом Трахтемировском городище (где зарубинецкий слой есть), как месте культа в зарубинецкое время, сведений нет, но в непо­средственной близости от него находится городище Бабина гора с зару­бинецким культурным слоем, подле которого имеется могильник (Дедов шпиль). Наименование этого городища, так же как и наименование Де­вичьих гор, может говорить о посвящении этой горы какому-то женскому божеству, но, очевидно, иного вида, чем богиня-дева; это могла быть бо­гиня-мать вроде Ма-коши, богини урожая и судьбы, олицетворение всей земной природы (Матьсыраземля). Гору, посвященную такому женскому божеству, естественно было назвать не Девичьей, а Бабиной в отличие от гор, связанных с весенне-летними богинями-девами.

Бабина гора — небольшое городище на высокой горе у самого Днеп­ра; она со всех сторон окружена валами. Дата городища—I в. до н. э.— I в. н. э. При рассмотрении ее укреплений удивляет диспропорция между общим параметром валов (почти везде двойных) и незначитель­ностью жилой площадки в этой “крепости”. Площадь, охваченная вала­ми, примерно в десять раз превышает площадь жилой части на вершине горы (всего 8—10 соток).

Основное пространство внутри валов — огромный естественный амфи­театр, спускающийся к самой воде. Укрепления идут и вдоль подошвы амфитеатра у самого берега, что исключает мысль о естественном размы­ве амфитеатра. Ни жить, ни укрываться на время опасности на крутых склонах внутри периметра валов было невозможно.

Смущает еще одно обстоятельство — вал, идущий вдоль подошвы горы, не мог быть фортификационным сооружением, так как был легко преодолим, а защитники городища, если бы они захотели спуститься по наклону амфитеатра к этому валу, были бы перестреляны нападающими еще до того, как добрались бы до нижнего вала. Все внутреннее про­странство “крепости”, считая и верхнюю площадку, хорошо прострелива­лось. Боевая дальность полета стрелы около 300 м; здесь же от берега реки до самой глубинной точки городища всего 80—100 м. Зимой, когда Днепр замерзал, это городище становилось совершенно беззащитным, несмотря на кажущуюся мощь двойных валов.

Рядом с Бабиной горой расположен на другом холме могильник с трупосожжениями и трупоположениями.

Особенностью этого могильника является захоронение здесь младен­ческих черепов без ритуального инвентаря. Они составляют 25% всех трупоположений. Предположение о ритуальном характере Бабиной горы и наличие младенческих за­хоронений в некрополе заставля­ют нас вспомнить слова средневе­ковых писателей о древних языче­ских жертвоприношениях. Кирилл Туровский в проповеди на фомину неделю (“красная горка”) писал:

“Отселе (отныне) бо не приемлеть ад требы, заколаемых от­цы младенець, ни смерть по­чести — преста бо идолослужение и пагубное бесовское наси­лие”.

Это не единичное свидетель­ство о существовании таких “треб”, подобных жертвоприноше­нию библейского Авраама, ведше­го на заклание своего сына.

Другой автор, несколько более ранний (писал в начале XII в., перечисляя бесчеловечные языче­ские обряды, упомянул и “Таверская деторезанья идолом от первенець)...

Дальнейший текст говорит о кровавом культе античной Гекаты:

“Лаконьская требищьная кровь, просвяжаемая ранами, ею же мажут Екатию богыню (сию же деву вменяют) и Мокошь чтуть...”

Автор “Слова Григория... о том, како первое погани суще язьща кланялися идолом...”, поставил рядом ритуальное убийство детей и культ мрачной хтонической Гекаты (Екатии), окруженной “страшными и мрачными призраками” и душами умер­ших. Комментируя слово Григория, русский книжник добавил к выписке о Гекате русскую деталь: “и Мокошь чтуть”.

Суммируя эти разрозненные и разновременные сведения, Бабину гору можно представить себе как святилище женского божества вроде Макоши, где в исключительных случаях (абсолютное количество младенческих захоронений невелико — их всего 6) происходило упомянутое Кириллом Туровским “идолослужение”. Особых случаев в те времена было достаточно, так как весь этот участок Среднего Поднепровья был зоной сар­матских набегов. Отмеченно, что на Бабиной горе “частокол сожгли сарматы, ибо при исследовании валов и рвов найдены железные трехлопастные черешковые наконечники стрел—основное оружие сарматов 1 в. до н. э.— 1 в. н. э...”.

Бабина гора с се естественным вогнутым склоном могла быть выбрана древними зарубинцами для святилища в силу того, что она, как и античный амфитеатр, давала возможность большому числу участников “созваний” наблюдать исполнение различных обрядов. Наличие нескольких жилищ на ее плоской вершинке и у подножья этому не противоречит, так как “основным местопребыванием населения Бабиной горы была, пишет Е. В. Максимов,— не крепость, а ровные, расположенные у воды, удобные для жизни площадки”. Валы вокруг склона являлись скорее символической оградой, чем реальной защитой. Возможно, что второй ряд валов был создан уже после сарматского пожога.

Оценивая Бабину гору как исторический комплекс, следует учитывать еще два обстоятельства: во-первых, что она расположена в самом центре устойчивого среднеднепровского региона, отлично укрепленного (стратегически) еще в сколотское время, а, во-вторых, что обитатели окрестностей предполагаемого святилища вновь торговали с античными городами и покупали амфоры малоазийских городов. Идея использования естественного спуска к реке полукругом могла возникнуть у людей, которые сами видели греческие амфитеатры Понта.

Именно в это время славяне-венеты впервые попали на страницы античных авторов вроде Плиния н Тацита.

Все то, что было сказано выше, является не утверждением, а как бы обозначением пути будущего поиска. Если дальнейшие разыскания подтвердят высказанное, то мы получим интереснейшие данные о большом и древнем религиозном центре в излучине Днепра, где верховное мужское божество было представлено самим Трахтемировским городищем. а женское—Бабиной горой, находящейся рядом с ним.

Этот сакральный комплекс должен был быть общим для всей области борисфенитов от устья Десны до Ворсклы. У отдельных племен, как уже говорилось, могли быть свои племенные святилища: Девичь-гора в Триполье и Лысая гора под Киевом у Полян; Девичь-гора в Сахновке и святилище Рода в Родне (на устье Роси) у Руси, еще не слившейся с Полянами. Пока что такая интересная картина может быть намечена лишь пунктиром.

k

В зарубинецкое время произошло уравнивание двух видов праславянской культуры, которые ранее, до сарматского нашествия, развивались разными темпами—южной, сколотской, достигшей в VII—IV вв. до н. э. очень высокого уровня, и более северной “милоградской” VII—III вв. до н. э. (по археологической терминологии), которую вполне убедительно связывают с геродотовскими неврами. Милоградская культура лишь своей южной половиной (южнее Припяти) находилась на территории сла­вянской прародины, а ее северо-восточная окраина явилась результатом колонизационного продвижения в глубь пралитовских, “балтских” куль­тур. Уровень развития лесных невров был значительно ниже, чем лесо­степных сколотов; тогда уже сказывался тот контраст, который так кра­сочно описал Нестор, повествуя о “мудрых и смышленых полянах” (для скифской эпохи — сколотах-пахарях) и об их северных соседях, “живу­щих в лесе, яко же всякий зверь”, в которых следует видеть невров, будто бы ежегодно превращающихся в волков, как записал Геродот, не поверивший этой легенде.

Сарматское нашествие (и, очевидно, сарматское иго) уничтожило ряд преимуществ лесостепных племен, уравняло сколотов с неврами и повлияло на отток населения на север в безопасную лесную зону. Так опре­делились в последние века до нашей эры новые границы расселения вос­точного славянства, более широкие, чем ранее, с единой (поневоле одина­ковой) культурой; этот-то новый этап и называется зарубинецкой археологической культурой.

При расселении славян за Принять, на Верхний Днепр и на Десну славяне-зарубинцы вселялись в земли балтских племен и начинался дли­тельный период мирной ассимиляции тех балтских племен, которых мы знаем еще с геродотовских племен: андрофагов-людоедов (днепро-двинская культура и, может быть, культура штрихованной керамики), будинов (юхновская культура) и др. При внедрении нового населения ри­туальная сторона жизни могла принимать различные формы. Аборигены и пришельцы могли сосуществовать раздельно, каждые со своими обо­собленными священными местами: при этом пришлое население должно было создать на новом месте свои новые святилища. Могло произойти восприятие пришельцами старых туземных святынь и континуитет древ­них культов. При родственности славян и балтов (и там и здесь — культ Перуна, Велеса и мн. др.) это было вполне возможно. Археология час­тично может ответить на эти важные вопросы.

Большой интерес представляют так называемые “болотные городища”. Трудность исторического осмысления их заключается в почти полном от­сутствии вещевого материала, что не позволяет датировать каждое от­дельное городище. Памятники этого типа ввел в науку родоначальник белорусской советской археологии А. Н. Лявданский, проведший неболь­шие раскопки на одном из них. Он считал, что “они служили для обря­довых и вообще религиозных целей”.

В 1953 г. для “Истории русского искусства” была сделана по­пытка реконструкции городищ-святилищ, но так как она не основывалась на раскопочных данных, то ее нельзя принимать в расчет.

Несколько городищ близ Смоленска обследовал В. В. Седов, устано­вивший по непосредственному соседству с ними славянских селищ и кур­ганных кладбищ VIII—Х вв. н. э. примерную дату этих городищ, считая их синхронными соседним с ними памятникам.

К сожалению, это сделано только на пяти примерах. Значительно больший материал был вовлечен Л. Д. Поболем, пополнившим карту Лявданского и выявившим всего 250 болотных городищ. Большинство городищ не содержало культурного слоя, но в некоторых случаях встречался материал милоградской и зарубинецкой культур.

К сожалению проблема болотных городищ до сих пор не решена в надлежащем масштабе: нет общей сводной карты сопредельных с Белоруссией областей, не производились широкие раскопки этих своеобразных городищ почти без культурного слоя, и никто из археоло­гов не вскрыл своеобразные двойные валы-ограды с целью определения конструкции забора или стены поверх валов.

Как правило, болотные городища представляют собой небольшие круглые площадки посреди болота, окруженные двумя—тремя концентри­ческими валами (высотой в 1,5—2 м) и рвом в 4—6 м шириной. Как выяснили раскопки А. Н. Лявданского, площадка Красногорского горо­дища была искусственно насыпана.

По своему размеру городища делятся на две категории: одни из них невелики — диаметр площадки внутри валов 25—30 м и площадь её 450—700 кв. м; встречаются городища другого порядка с диаметром в 130—180 м и с внутренней площадью в 13000—20000 кв. м, т. е. при­мерно раз в 30 больше, чем у малых городищ. Подобные огромные горо­дища составляют очень небольшой процент общего количества.

Сделанное А. Н. Лявданским определение круглых болотных городищ как древних языческих святилищ остается в силе. На этих городищах нет следов постоянной жизни; это ни в коем случае не поселения. Самое большее, чем они могли служить в жизненной практике,— это быть убе­жищами на случай временной опасности, что, впрочем, нисколько не противоречило бы их сакральной сущности. Однако почти полная без­жизненность сотен городищ заставляет усомниться в оборонном значе­нии. Кроме того, нужно учесть, что окружающие городища болота были прекрасной природной защитой только в летнее время. Зимой же, когда собран урожай и увеличивается опасность нападения соседей ли, сборщи­ков ли дани или бродящих по лесам “извергов”, болота замерзают, и городище становится беззащитным. Очевидно, болотные городища со­здавались как святилища, но только для таких молений, которые не со­провождались ни жертвоприношениями, ни поеданием жертвенной пищи или приготовлением священного пива. Городища не были “требищами”, т. е. местами потребления священной еды и питья, от чего должны были бы остаться вещественные следы (глиняная посуда, ножи, кости жертвенных животных и т. п.). Единственное, что прослежено на болот­ных городищах,— это следы костров, иногда каменные вымостки, следы деревянных конструкций, изредка куски руды. На внутренней площадке малых городищ могло уместиться во время обряда две—три сотни чело­век. Могли быть использованы и внутренние скаты вала, на которых могли сидеть зрители, не участвующие непосредственно в церемонии.

На больших же городищах с площадью до 20 000 кв. м количество участников могло доходить до нескольких тысяч.

Малые болотные городища, судя по карте Поболя, располагались в некоторых районах очень густо, близко друг к другу. Большие же городища типа Заракитного, Клинска, городища “Старины”, Макарови­чей отстоят друг от друга на 30-60 км. Очевидно, и район притяжения этих мольбищ был различен — большие городища являлись, по всей вероятности, общеплеменными религиозными центрами, позволявшими всем правомочным членам племени принять участие в ритуале. Под племенем здесь подразумеваются не те большие объединения, которые перечисле­ны летописцем (дреговичи, радимичи, кривичи), являющиеся союзами племен, а их составные части, те 8—12 конкретных (и для нас, к сожа­лению, безымянных) племен, из которых складывались летописные союзы.

Очень важен вопрос о датировке болотных городищ, точнее— вопрос о времени возникновения этого типа сооружений, так как бытовать они могли долго и дату, предложенную В. В. Седовым,— VIII—Х вв. н. э. следует считать предельной, самой поздней. Наличие на белорусских бо­лотных городищах керамики милоградского и раннезарубинецкого време­ни позволяет отнести дату появления болотных городищ к середине I тысячелетия до н. э.

Интересно географическое распространение болотных городищ. Основная масса круглых болотных городищ-святилищ вписывается в рамки милоградской культуры, указанные О. Н. Мельниковской. Севернее границы милоградской культуры они встречаются споради­чески. При трудности датировки городищ нельзя определенно утверж­дать, что периферийные памятники являются результатом более поздней колонизации, но это наиболее вероятное допущение.

Милоградокая культура невров в значительной своей части находи­лась в наиболее болотистой области Восточной Европы — в Припятских болотах. Недаром те славянские племена, которые обитали здесь, полу­чили у соседей собирательное наименование “дреговичей”, т. е. “болот­ников” (от белорусско-литовского “дрыгва” — болото).

По своему уровню Милоградская культура была намного первобыт­ное. чем лесостепная сколотская. Невры в описании Геродота тоже вы­глядят достаточно диким народом, живущим на самом краю обитаемых земель.

“Над ализонами живут скифы-пахари (сколоты), которые сеют хлеб не для собственного потребления, а для продажи. Выше (севернее) этих живут невры, а над неврами — земля, обращенная к северному ветру, на всем известном нам протяжении безлюдна”.

Геродоту сообщили, что невры были вынуждены (примерно в VI в. до н. э.) вселиться в страну будинов (юхновская культура) из-за каких-то змей, наполнивших их страну.

“Эти люди (невры), по-видимому оборотни. Ведь скифы и эллины, которые живут в Скифии. говорят, что раз в год каждый невр стано­вится волком на несколько дней и затем снова возвращается в преж­нее состояние”.

Геродот сомневался в достоверности сообщенного ему. Этнография знает много поверий об оборотнях-вурдалаках (волкодлаках), приуроченных главным образом к территории Белоруссии и Украины, т. е. к тем местам, где известна милоградская культура.

Последний вопрос, приступить к которому очень трудно в связи с недостаточной изученностью болотных городищ,— это вопрос о самом замысле создания подобных сооружений, о языческой сущности этого культа. Здесь можно исходить только из самых общих положений. Во-первых, несомненна связь с культом воды и подводно-подземным “ниж­ним миром”, лучше всего выраженным самим болотом с его неизведан­ными и недоступными глубинами, болотными огнями, коварством болот­ной зелени и трясин, зловредностью болотных лихорадок.

Святилищу на болоте придавалась идеально круглая форма. Возмож­но, что здесь, как и при создании кургана, мыслилась модель видимой земли, правильный круг горизонта-кругозора, как антитеза полувраж­дебной стихии воды. Возникает предположение, что болотные городища (иногда насыпные, искусственно сделанные людьми) могли быть посвя­щены хозяину этого нижнего мира, в роли которого часто выступает ящер. В космологической композиции угорских или самодийских шаман­ских бляшек нижний мир всегда изображался в виде ящера с волчьим ухом и разинутой пастью — ящер глотает вечернее заходящее солнце.

Отголоски архаичного культа ящера сохранились в Новгороде, где святилищу Перуна, созданному Добрыней в 983 г., предшествовало свя­тилище какого-то “крокодила”.

Отсутствие на городищах реальных следов потребления жертв участ­никами обряда может говорить об особой форме жертвоприношения, от­личной от обычного возложения жертвенного мяса на огонь и последую­щего поедания его.

О двух формах принесения жертв сообщает одно из основных поуче­ний против язычества (“Слово Григория... како... кланялися идолом”), где говорится:

1. “И куры им (языческим богам) режуть и то блутивше тоже сами ядять...

2. О убогая курята, яже на жертву идолом режются, инии в водах потапляеми суть.

А в инии к кладезем приносяще молятся и в воду мечють, Велеару жертву приносяще”.

В этом, сравнительно позднем, поучении речь идет о принесении в жертву кур, в чем автор упрекает своих современников, “крестьяне ся нарицающе, а горши поганых суще дела творяще”. А как обстояло дело у оборотней-невров, живших “эвериньским образом” полторы—две тысячи лет до этого поучения? Кого тогда “в воду метали”? Некоторый намек на это мы видим в детской игре “Ящер”: дети водят хоровод; в центре круга сидит мальчик, изображающий ящера (позднее передела­ли на Яшу), хор поет (русский вариант):

Где твоя невеста?

В чем она одета?

Как ее зовут?

И откуда привезут?

Хоровод девочек в венках из цветов выбирает из мальчиков ящера; его сажают в круг, накинув на него как мантию платок, и он поочередно в процессе игры-обряда отбирает венки, которые девочки должны выку­пать поцелуями, песнями иди пляской. Пение основной песни часто со­провождается припевом:

Ладо ладу, ладо ладу...

В некоторых вариантах начало песни содержит слова:

Дай тебе, ящер, красную девку.

В иных вариантах присутствует погребальный мотив: выкапывание ямы и поминки по ящеру. Игра в ящера широко известна на Украине, в России и в Белоруссии.

Судя по тому, что ящер срывает орехи с куста, обряд, воспроизводи­мый детской игрой, относился ко второй половине лета, когда созревают орехи.

Многие детские игры являются трансформацией древних языческих обрядов и трансформацией, разумеется, смягченной. Сопоставим с этим поверья о том, что водяные женятся на утопленницах. К этому же циклу обрядов умилостивления воды или подводно-подземных сил следует от­нести и многочисленные и широко распространенные обряды (тоже пре­вратившиеся в игрища) “похорон Костромы”, “похорон Морены”, “похо­рон Купалы”, когда куклу, одетую в девичью одежку, топят в воде”.

Все фрагменты и отголоски славянских обрядов сводятся в единый комплекс: у древних славян, как и у античных греков, существовал обряд умилостивления божеств подземного мира, влияющего на плодородие путем принесения жертв, бросаемых в воду.

Обряды, связанные с “метанием в воду” жертв божеству подводно-подземного мира, непосредственно связанного с плодородием почвы, а, следовательно, и с урожаем, проводились в середине лета на семик, на Купалу, когда хлеба начинали колоситься и окончательный хозяй­ственный результат сезона еще не был ясен. В этих обрядах переплета­лись мужское, оплодотворяющее начало и женское вынашивающее и рождающее. У древних греков в середине лета топили в море со скалы две жертвы — мужчину н женщину.

В славянских обрядах мы знаем и похороны Ярилы (Ивана) как олицетворение мужского начала, уже давшего новую жизнь и потому ставшего бесполезным, и похороны Костромы, Купалы, изображения ко­торых, одетые в женскую одежду, провожали похоронным плачем, а потом топили в воде.

Двойственность мужского и женского начала сказывалась в том, что кукла-чучело Костромы иногда была одета по-мужски. Неизменным остается утопление Костромы в воде. Этимологически слово “Кострома” связано со словами, обозначающими “мохнатую верхушку трав”, “метли­цу”, “бородку колосьев”.

Исходя из этого, быть может, слово Кострома следует рассматривать как составное: Мать колосьев? Тогда утопление Костромы должно типо­логически соответствовать уходу Персефоны-Прозерпины в подземный мир, а славянский Ящер, женившийся на утопленной девушке, соответ­ствовать Аиду, богу подземного мира, супругу Персефоны.

Кажущаяся нелогичность принесения в жертву изображения Ярилы, бога ярой весенней вегетативной силы, и Костромы — Матери колосьев, устраняется календарными сроками: олицетворение этих природных сил топили или сжигали только тогда, когда вместо старого зерна появились яровые ростки, когда колосья уже образовались. Во временных транс­формациях обряда кукла Костромы или Купалы заменила собою не бо­жество Кострому или Купалу (правы исследователи, отрицающие суще­ствование представлений о таких богинях), а жертву, человеческую жертву, приносимую в благодарение этим природным силам и их символам. А жертва приносилась не самим этим силам сезонного действия, а постоянно существующему повелителю всех подземно-подводных сил, содействующих плодородию, т. е. Ящеру, Аиду, Посейдону.

Проводился этот обряд у греков в месяц таргелион среди лета, а у сла­вян на Купалу (23 июня) или на петров день (29 июня). Сквозь смяг­ченную форму позднейшей театрализации и игровой условности можно разглядеть жестокую первичную форму первобытного обряда. А. А. Потебня в своем исследовании о купальском празднестве приводит полный трагизма плач матери по утонувшей (в древности — утопленной) девуш­ке: люди, не берите воду, не ловите рыбу, не косите травы на излучинах реки—это красота моей дочери, это ее тело, ее коса... Пелась эта песня тогда, когда проводился обряд утопления Купалы.

Широчайшее распространение обрядов утопления кукол (преимуще­ственно женских) в дни “макушки лета” (конец июня), совпадающие с летним солнцестоянием, вполне соотносятся с обилием в лесной зоне бо­лотных городищ, возникших в скифское время и просуществовавших до Киевской Руси.

В качестве предположения, требующего археологической и фолькло­ристической проверки, можно высказать мысль, что болотные городища зоны милоградской и зарубинецкой культуры (а для более позднего вре­мени и шире) являются частью ритуальных мест древних славян (наря­ду с почитаемыми горами), посвященной архаичному культу подземно-подводного божества Ящера, жертвы которому топили в воде окружав­шего святилище болота.

В русском фольклоре, как мы видим выше, сохранился мрачный образ обряда жертвоприношения козла.

Это, как установил В. Я. Пропп, песенный вариант сказки о братце Иванушке и сестрице Алёнушке, утопленной злой колдуньей. Иванушка хочет вернуть утопленную сестру

Аленушка, сестрица моя!

Выплынь на бережок:

Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие,

Хотят меня зарезати...

Утопленная девушка отвечает:

(Рада бы я) выпрыгнуть —

Горюч камень ко дну тянет,

Желты пески сердце высосали.

Имя братца Иванушки может указывать на обряд в ночь под Ивана Купалу; тогда сестрица Аленушка — сама Купала, жертва, обреченная стать “в воде потопляемой”. В купальскую ночь и “огни горят великие” н совершаются обряды у воды, имитирующие утопление жертвы: купанье девушки, наряженной Купалой, или погружение в воду чучела — куклы, изображающей Купалу.

k

В Брянском Полесье, куда еще на рубеже нашей эры устремился по­ток славянских колонистов, исследовано очень интересное городище юхновской культуры (геродотовские будины, очевидно балтийские племена) Благовещенская гора, оказавшаяся святилищем.

На городище вплоть до конца XIX в. стояла деревянная церковь Благовещенния, подтверждая слова средневековых авторов о том, что “куда же древне погании жряху бесом на горах – ныне же паки туды святые церквы...стоят”. Какая-то церковь могла быть здесь и в XI—XII вв., так как на этой горе суще­ствовало кладбище горожан удельного городка Вщижа. Как увидим далее, название церкви было связано с древней сущностью юхновского, неславянского святилища (V в. до н. э.— V-VII вв. н. э.).

Благовещенская гора расположена в непосредственной близости от Вщижа на соседнем мысу правого высокого берега Десны. В 1948—1949 здесь велись работы и вся площадь Благовещенской горы исследована полностью. В 3 км на север от святилища в густом лесном массиве находится небольшое озе­ро, называемое Святым. Поселения юхновской культуры в непосредствен­ной близости от городища нет. По своему внешнему виду Благовещен­ская гора очень похожа, на обычное жилое городище мысового типа: мыс отрезан от плато глубоким и очень широким рвом в 18 м шириной и валом. Длина треугольной площадки городища 45 м. Раскопки показа­ли, что святилище, существовавшее несколько веков, перестраивалось и постепенно расширялось. Лучше всего сохранились поздние сооружения первой половины 1 тысячелетия н. э. Река подмывала северный край городища и почти половина его постепенно обрушилась вниз, но раскопки выявили уцелевшую “линию симметрии”, и можно представить себе устройство этого языческого центра.

Внешне святилище выглядело как настоящая крепость на высоком берегу Десны: глубокий ров, высокий подковообразный вал и деревян­ные стены (ограда?) по верхнему краю площадки. Диаметр округлой (ныне треугольной) площадки был примерно около 60 м, т. е. равнялся диаметру болотных городищ среднего размера.

Внутреннее устройство двора святилища-крепости было таково: вдоль всего вала, вплотную к нему было выстроено в западной части площад­ки длинное, изогнутое до форме вала сооружение шириной до 6 м. Про­тяжение его (считая и рухнувшую часть) должно было быть около 60 м.

На расстоянии 5-6 м от длинного дома были врыты в материк на глубину более метра вертикальные столбы, расположенные, как и дом, полукругом. Это — идолы.

На противоположном от дома и идолов восточном конце площадки находилось некое сооружение, от которого (или от которых, если одно заменялось другим) остались вертикальные столбы, угли, зола, прока­ленная земля. У южной стены площадки — зола, угли, кости животных и обилие так называемых “рогатых кирпичей” — подставок для вертелов. Свободная от сооружений середина двора была примерно 20—25 м в диа­метре. Вход на городище был со стороны плато. Фортификация имела внушительный вид, но являлась чисто символической, так как ров был перекрыт земляной “греблей”, а вал разрезан посередине. Единственной реальной защитой здесь могли быть лишь ворота, от которых уцелел толь­ко один массивный столб, давший нам упомянутую линию симметрии. Сооружение на восточном краю городища, расположенное на противопо­ложном от входа конце, могло быть помостом-жертвенником, на котором часто и помногу горел огонь и происходила разделка жертвенных туш. Обильные следы костров у южной стены свидетельствуют о поджарива­нии мяса на многочисленных вертелах. Все это происходило перед лицом полукруга идолов, окаймлявших пустую середину двора святилища.

Идолы, вероятно, были высокими, так как их основания были очень глубоко врыты в ямы, тщательно вырытые в плотном материале. В уце­левшей части городища сохранились ямы-гнезда всего лишь 5 идолов; всего их могло быть 10—12.

Около идолов, у самого подножья, найдены небольшие глиняные со­судики, а у идолов, расположенных в центре, у входа обнаружены брон­зовые гривны, отлитые, но не зачищенные, с литейными заусеницами. Живая женщина физически не смогла бы носить такую гривну. Очевид­но, они или украшали деревянных идолиц или подносились им ex voto. Около этих женских идолов, близ входа была сделана самая замечательная находка Благовещенской горы — горловина огромного толстостенного глиняного сосуда в виде головы медведя с широко разверстой пастью. Срединное положение сосуда на городище на линии вход — жертвенник, у одного из центральных идолов богини с бронзовой гривной на шее, раскрывает нам содержание всего святилища. Богиня с медведем хорошо известна нам по античной мифологии — это Артемида, или Диана, сестра солнечного подателя благ Апполона, дочь богини Лето, известной еще с крито-микенских времен. В честь Артемиды Бравронии жрицы богини исполняли священные пляски, одевшись в медвежьи шкуры. С Артеми­дой связано создание созвездия Большой медведицы. Артемиде был по­священ месяц артемизион — март, время, когда медведи пробуждались от зимней спячки. По солнечным фазам это совпадало с весенним равно­денствием около 25 марта. Медвежьи праздники именовались у греков comoedia, что послужило основой позднейшей комедии.

Медвежьи праздники с точно таким же названием, сохранившим древнюю индоевропейскую форму “комоедицы” — известны и у славян. В Белоруссии комоедицы проводились 24 марта, накануне православного благовещения. Хозяйки пекли специальные “комы” из гороховой муки; устраивались пляски в вывернутых мехом вверх одеждах в честь весен­него пробуждения медведя. Древняя масленица оказалась сдвинутой со своего календарного срока христианским великим постом, несовместимым с масленичным разгулом. А так как пост подчинялся подвижному пас­хальному календарю, то языческая масленица, хотя и уцелела после крещения Руси и дожила до наших дней (хотя бы в виде блинов), но сроки ее изменчивы. Первоначальный же срок непотревоженной мас­леницы — весеннее равноденствие. Непременной маской на масленичном карнавале является “медведь”, человек ряженый в медвежью шубу или вывороченный тулуп.

Античные “комедии”, белорусские “комоедицы”, связь Артемиды с медведем и календарно с артемизием — мартом — все это позволяет предполагать, что сосуд-медведь в центре Благовещенской горы в соче­тании с женскими идолами может быть осмыслен как атрибут богини, близкой по своей сути к античной Артемиде. В связи с этим приобре­тает смысл и современное название горы со святилищем — Благовещен­ская. Праздник благовещения всегда приходится на 25 марта (старого стиля), на дни весеннего равноденствия, как и медвежьи “комоедицы”, справлявшиеся 24 марта. Очевидно, .святилище было посвящено женско­му божеству, аналогичному Артемиде. Учитывая балтский пралитовский характер юхновской культуры, мы можем обратиться к литовской мифо­логии. Стрыйковский (XVI в.) свидетельствует, что литовцы почитали богиню весны Ладу и, принося ей в жертву петуха, пели:

Лада, Лада, Лада,

Великое наше божество!

Литовская Лада, вероятно, вполне идентична общеславянской Ладе, в которой можно видеть одну из двух архаичных рожениц, аналогичную греческой Лето, матери Артемиды. Судя по историческим и фольклор­ным данным. Лада была общим балто-славянским божеством, что в нашем случае и обеспечило преемственность от юхновской культуры до русского средневековья.

Продолжим осмотр святилища, попутно проверяя возникшую гипоте­зу. За полукругом идолов, вплотную к подковообразному валу было вы­строено длинное сараеобразное и тоже полукруглое в плане сооружение. Его каркасом были массивные столбы, державшие, очевидно, кровлю. Стены в промежутках между этими опорами были образованы сплошным рядом вертикально врытых бревен. Длина всего помещения в сохранив­шейся части 26 м, а в свое время оно должно было достигать мет­ров 60.

Внутри было вырыто продольное, с плоским дном углубление во всю длину каждой половины “дома” и по обе стороны его сделаны в мате­рике сплошные скамьи-лежанки тоже во всю длину. На плоском полу в трех местах (в сохранившейся половине) прослежены костры без спе­циальных очагов. Всего на четырех земляных скамьях обеих половин здания могли усесться 200-250 человек.

Это просторное помещение предназначалось, очевидно, для тех пиров и братчин, которые были неотъемлемой частью языческого ритуала. Совершив жертвоприношение, заколов на дальнем помосте жертву, ода­рив и вознеся хвалу полукругу идолов, приготовив на рогатых кирпичах жертвенное мясо, участники обряда завершали его “беседою”, “столованьицем, почестным пиром” в закрытом помещении, сидя на скамьях у небольших (очевидно, осветительных) костров.

Весь вещевой материал Благовещенской горы резко отличается от ма­териала обычных юхновских поселений. Здесь нет обычных жилищ, нет очагов, нет рыболовных грузил, пряслиц для веретен. Все найденное здесь предназначено именно для пиров: большие сосуды (для пива?), небольшие кубки, ножи, кости животных, подставки для вертелов.

Вход в святилище был устроен так, что сначала входивший прохо­дил па мост через ров (“греблю”), затем попадал в узкое пространство ворот, приходившееся на середину вала и на середину длинного дома. Возможно, здесь происходила какая-то церемония “причащения” содер­жимым сосуда-медведя. Из этого срединного помещения два пологих спуска вели налево, в северную половину здания, и направо — в южную половину. Прямо от входа был весь внутренний двор святилища. Воз­можно, что четкое деление помещения на две половины связано с фратриальным делением племени. Наличие закрытого помещения, выгодно отличавшегося от требищ под открытым небом, подтверждает предполо­жение о Ладе. как главной хозяйке этого уникального капища: песни в честь Лады пели под Новый год и затем весною, начиная с 9 марта по 29 июня,— половина праздников, связанных с именем Лады (в том числе и благовещение) падает на холодный зимний и ранневесенний сезон, когда предпочтительнее праздновать не на морозе. Впрочем, нельзя исключать того, что наиболее массовые действия могли происходить на всём плато высокого берега Десны и за пределами святилища.

Для совершения летних обрядов купальского цикла, не требовавших теплого помещения и. наоборот, нуждавшихся в воде для совершения жертвоприношений подводно-подземным силам, имелось поблизости (в получасе ходьбы) от святилища-крепости Святое озеро, окруженное густым лесом; неподалеку от озера протекает речка Ржаница. Не от язы­ческих ли рожаниц названа так река, впадающая в Десну близ Святого озера и святилища в честь рожаницы — Лады?

Исключительный интерес представляет сопоставление прослеженных археологических реалий с фольклорными данными о детских играх, за­частую хранящих отголоски очень архаичных языческих обрядов.

Для нашей цели очень важен тот тип общеславянских игр, который у чехов носит наименование Na zlatou branu — У золотых ворот, или Моs1у —Мост.

В эту игру играют 12 мальчиков, из которых двое заранее отделяют­ся. Это—ангел и черт; они образуют “ворота”, остальные выстраивают­ся гуськом, цепочкой, во главе с “вождем”, который ведет переговоры с “воротами”. “Ворота” поют:

Zlata brana otevrena, Золотые ворота открыты,

Kdo v ni pujde—strati hlavu, Кто в них пойдет —потеряет голову,

Pojd’, vojsko,pojd’. Иди, войско, иди!

После этих угроз войско обращается к стражам ворот:

Войско: “Просим вас пропустить нас в золотые ворота”.

Стража:“Что нам за это дадите?”

Войско: “Краюху хлеба с маслом и последнего (из состава войска) стража”.— “Идите!”

Войско проходит, а последнего в цепочке стражи ворот хватают руками и спрашивают, к кому он хочет — к ангелу или к черту. Дей­ствия повторяются, и когда играющие разделены на две партии, они тянут канат. Здесь виден обычный для фольклора пережиток фратриального театрализованного соперничества, которое в древности могло быть гаданьем о победе сил добра или сил зла в связи с каким-нибудь пред­стоящим событием. Известна подобная игра и у русских; здесь нет обра­за крепости с воротами в проездной башне, но остается такое же проти­вопоставление добра (рай) и зла (пекло) и деления на две партии:

Ходи в пекло, ходи в рай,

Ходи в дедушкин сарай,

Там и пиво, там и мед,

Там и дедушка живет...

Такие игры есть у поляков, у украинцев, а у русских они доходят до Урала (игра “Ворота”) .

Соотнесение детских игр (т. е. угасшего обряда) со святилищем на Благовещенской горе позволяет добавить такие черты к облику этого интересного памятника: хорошо укрепленное городище могло рассматри­ваться и в сакральном плане как оборонительный объект. В святилищах, как мы знаем на примере западных славян, решались общеплеменные вопросы войны и мира, производились гадания. Вполне допустимо, что число 200-250 человек, могущих занять место на скамьях капища, от­носится не к жителям одного поселка (слишком грандиозно для этого все сооружение) и, конечно, не к людям всего племени в целом, коли­чество которых должно измеряться тысячами. Скорее всего, здание “бе­седы” (или “контины” у западных славян) предназначалось для мужско­го состава (12 мальчиков при игре в “ворота”) племени, для воинов, родовладык, “старцев земских”, одним словом, для правомочных мужей обеих фратрий племени. Каков был территориальный охват такого свя­тилища, т. е. как велика была округа, тянувшая именно к этому рели­гиозному центру, сейчас сказать невозможно, но поиск здесь не безна­дежен: если последующие сплошные разведки и раскопки обнаружат еще несколько святилищ подобного ранга в одном регионе, то тем самым размеры отдельных округов определятся сами собой.

Можно представить себе, что новогодние празднества или весенние обряды в честь “великой Лады” начинались церемонией “на мосту” (мост есть), у “золотых ворот” (воротный проем есть) и опросом членов фратрий, которые должны назвать свой символ или тотем. После этого “войско” расходилось налево и направо в “дедушкин сарай”, где есть и пиво, есть и мед, где живет сам “дедушка” (не жрец ли?). При единстве ряда божеств (Перун, Лада, Велес) у балтов и у славян особой разницы между балтским юхновским святилищем и капищами издавна проникав­ших сюда славян-зарубинцев, вероятно, не было. Могло быть и так, что пришельцы присоединялись с разрешения старожилов к общему тем и другим культу.

К сожалению, верхний слой городища IX—Х вв. полностью разрушен кладбищем, и вопрос о преемственности решается на основе косвенных данных. Тем не менее, святилище, посвященное женским божествам и со следами культа медведя, хорошо соотносится со славянским фольклор­ным материалом (комоедицы накануне благовещенья, праздника женско­го божества, “дедушкин сарай”, разделение пришедших на две группы) и может быть использовано для создания конкретного представления о языческих общеплеменных святилищах первобытности.

Продолжая тему о балтских святилищах в той области, по которой растекалась славянская колонизация и где происходило слияние двух близко родственных народов, следует коснуться святилищ типа Тушемли. Этническая демаркация здесь тоже сложна, но, может быть, следует учитывать одно весьма примечательное обстоятельство: самый обширный из славянских племенных союзов, образовавшихся на территории, заселенной балтами,— кривичи, получил свое название от имени древнего литовского бога Криве-Кривейто. Очевидно, в религиозной сфере суще­ствовала какая-то преемственность, выразившаяся в том, что племена новых поселенцев стали называться по имени древнего местного божества. Это подтверждается наблюдениями В. В. Седова в отношении верхнеднепровского региона, т. е. основного ядра кривичей (“...кривичи, иже седять на вьрх Вългы и на вьрх Двины и на вьрх Дънепра, их же градесть Смольньск”), где наблюдается генетическая связь днепро-двинской культуры (геродотовских андрофагов) с культурой тушемлинского типа V—VII вв. н. э. Славянская инфильтрация происходила здесь постепенно: “На первых порах славяне, оседавшие на территории днепровских балтов, не создавали собственных поселений, а подселялись к местным обитателям... Переселенцы оседали на поселениях днепровских балтов...”

Следует заметить, что ареал тушемлинской культуры не совпадает с ареалом более южных болотных городищ, которые тяготеют к рубежам милоградской и зарубинецкой культуры. Городище Тушемля, давшее имя этой культуре, находится в истоках Сожа южнее Смоленска.

Так же как и на Благовещенской горе, святилище здесь перестраи­валось дважды. Более ранняя постройка, датируемая приблизительно второй четвертью I тысячелетия н. э. представляла собою круглую пло­щадку, диаметром в 6 м, окруженную оградой из врытых в землю столбов с интервалами в 20-35 см. Возможно, что интервалы образовались от затесывания нижних концов бревен. В центре ограды находился столб диаметром в 50 см. являвшийся идолом. Автор раскопок П. Н. Тре­тьяков вполне резонно называет это сооружение языческим святилищем.

Значительно лучше сохранились постройки более позднего этапа (V—VII в н. э.). Овальная площадка городища была почти кругом за­строена вдоль вала небольшими деревянными клетями, поставленными вплотную друг к другу. Срединный двор городища был свободен от по­строек, но, по всей вероятности, к клетям-хоромам (круговой постройке) примыкал навес, прикрывавший все пространство у клетей.

В юго-западном углу городища находилась такая же круглая в плане ограда, как и в сооружении предшествующего периода. Диаметр этой ограды — 5,5 м. В центре также находился столб-идол.

П. Н. Третьяковым раскопаны еще два подобных городища и в обоих случаях обнаружены такие же круглые ограды-святилища внутри поселка. Особенно интересна ограда на городище Городок, где рядом с центральным столбом-идолом, глубоко вкопанным в землю (95 см), най­ден череп большого медведя: “Здесь находилась некогда целая голова медведя, которая, как мы предполагаем, увенчивала либо центральный столб, либо один из столбов) стоявших по кругу”.

По поводу Тушемли и подобных городищ трудно решить вопрос о том, являлись ли они в целом святилищами, предназначенными только для торжественных молений, но не для повседневной жизни, или же это были поселки-убежища со своими маленькими святилищами, так сказать, “домовой церковью”, выражаясь языком XVIII в. К такому выводу скло­нялся автор раскопок.

Однако отсутствие бытовых вещей на городище (подобно Благовещен­ской горе) ставит этот вывод под сомнение. Сам. П. Н. Третьяков пишет, что найдено 25 глиняных сосудов, и “казалось бы, что и другие находки должны быть представлены обильно. В действительности же сре­ди остатков пожарища не было сделано почты никаких других нахо­док...”. Пожарища, как правило, дают очень много бытового материа­ла, обогащая старый культурный слой, на который наслаиваются остатки сгоревших строений, множеством вещей, пострадавших от пожара. Отсут­ствие бытовых вещей при большом количестве посуды говорит в пользу того, что все городище – и идол в ограде, и клетки вдоль вала, прикры­тые с внутренней стороны навесом,— предназначались для принесения жертв и потребления треб.

k

Археологическое изучение разного рода святилищ со временем может дать значительно более полную картину, нежели существует сейчас. Многое должна дать и этногра­фия, без данных которой ретроспективное изучение славянского язычест­ва невозможно. В частности, этнография может полностью раскрыть весь годичный календарный цикл молений и обрядов, что так необходимо для понимания религиозной сущности язычества.

Археология же по ряду счастливых обстоятельств может углубить на полторы тысячи лет этнографические сведения и представить кален­дарь древнего славянина из Среднего Поднепровья с указанием сроков молений о дожде и важных языческих празднеств.

ЛИТЕРАТУРА

1. Рыбаков Б. А. “Язычество древней Руси”. М., “Наука” 1988.
2. Рыбаков Б. А. “Язычество древних славян”. М., “Наука” 1986.
3. Поболь Л. Д. “Славянские древности Белоруссии”. М., 1974.